ПОЛОВИНА СЧАСТЬЯ
Виктор шел по лесу и чертыхался. Какие могут быть грибы в это время. «Строчки-сморчки! Деликатес! Раньше в Париж отправляли за золото!» — передразнил он Юрку, заманившего его в это слякотное место своими изощренными рассказами о прелестях весенних грибов. Снег еще не везде стаял, и его грязные, засыпанные хвоей ноздреватые кучи придавали лесу вид неопрятной свалки.
Виктор вышел на опушку. Впереди было широкое перепаханное поле, за ним опять начинался лес, вдоль которого проходила проселочная дорога. На нее и надо было попасть. Виктор решил идти через пашню.
Вывернутые комки земли сверху подсохли, но под ними цепко хватало за сапоги глинистое месиво. Пока он добрался до дороги, изрядно употел, на ногах висело по пуду рыжей глины. Виктор встал в лужу, но глина не растворялась, и ее пришлось счищать палкой. Он перемазался, но возня в луже его успокоила, и ссора с Ириной стала казаться еще более глупой и мелочной.
На краю леса было по-летнему тепло. В чащу Виктор решил больше не соваться и побрел по опушке в направлении машины.
Не так уж плохо, что выехали в лес. Правда, с утра промерз и промок, но зато сейчас отогрелся. А то, что вымотался, как собака, так впереди еще два выходных, и выспаться и отдохнуть успею. В этом году удачно совпало. Девятое мая — пятница, три дня гулять. Главное, чтобы эти романтики-лесовики не соблазнили остаться на ночевку. Хорошо бы к вечеру вернуться в Москву.
Виктор представил шикарный стол с аппетитными закусками, небольшой по числу, но мощной по плотности огня батарее бутылок и королевой-сковородой с жаренными в сметане строчками и сморчками, от которых валятся с ног гурманы-парижане. От нарисованной воображением картины закружилась голова. Виктор перешел на строевой шаг и с воодушевлением запел: «Этот День Победы порохом пропах». Мысленно он уже сидел за столом. Вечером салют, люди праздник готовятся отмечать, а мы по лесу рыщем, как волки.
Дорога поворачивала влево и поднималась к вершине холма, справа текла заросшая ивняком речка, сейчас мутная и широкая. Мокрые деревья стояли чуть ли не на ее середине. С вершины холма взглядом можно было окинуть большое пространство. Перелески, за рекой широкий луг, поле, и вдалеке, сливаясь с небом синими луковками куполов, виднелась церковь.
— Благодать, лепота, — пробормотал в восторге Виктор и рявкнул еще громче: — «Этот День Победы порохом пропах», — дальше он слов не знал и понес тарабарщину.
Пройдя несколько шагов, он осекся. Перед ним открылась полянка, на краю ее сидел мужчина в черном парадном костюме. Виктор от неожиданности хмыкнул. Мужчина внимательно посмотрел на него.
— Зачем песню уродуешь? Не знаешь слов — не пой.
— Не знаю, — согласился Виктор. — Вы не подскажете, сколько сейчас времени? Я часы не взял, а по солнцу запутался. То ли до обеда, то ли после.
— То ли после. Третий час, — ответил мужчина. — А ты чего с лукошком, сеять собрался?
— Грибы собираю.
— Какие же сейчас грибы? — удивился мужчина.
— Строчки-сморчки, — показал Виктор лукошко с грибами, еле прикрывавшими дно.
— Что вид, что название. В рот бы не взял эту гадость, — поморщился мужчина.
— Ну, конечно, — обиделся за грибы Виктор, — вы-то здесь на кабана охотитесь.
— Нет, я не охотник, — сказал мужчина. — Я так…
Виктор посмотрел на разложенную на газетке немудреную закуску и открытую, но не початую бутылку водки.
— Уединенный пикник? С поллитрой от мирской суеты.
— Тара великовата, — согласился мужчина. — Но шкаликов теперь не выпускают, да и чекушки редкость.
— Акселерация. Народ крупнее стал. Вот и калибр поменяли, — высказал догадку Виктор.
— Парень, ты если не торопишься, присаживайся, а то одному в самом деле неловко.
Вид мужчины был по-хозяйски радушный и спокойный. Виктор понял, что отказ его не обидит, но примет он его с сожалением.
— Только я ненадолго. Меня ждут, — присел он рядом.
— Вот и хорошо. Меня зовут Петр Михайлович Балышев, — сказал мужчина.
Виктор тоже представился и достал из корзины завернутый в целлофан завтрак.
— Оставь, — сказал Балышев, — здесь хватит.
— Ничего. Домашнее не помешает.
Виктор положил на газету котлеты и разрезанный вдоль свежий огурец.
Только сейчас он почувствовал, что проголодался. Петр Михайлович уже разливал водку, и Виктор без особых усилий поборол томящуюся в груди неловкость оттого, что он будет есть без ребят, да еще и выпивать.
— Давай за праздник, — предложил Петр Михайлович. Виктор хотел было чокнуться, но увидел, что в стакане у Балышева водка только на донышке. Посмотрел на свои добрые сто пятьдесят и запротестовал:
— Так не пойдет. То пол-литра в одиночку, а то лишь губы помазать.
— Мне нельзя, парень. А водка — это как традиция. Без нее ведь, проклятой, ни радость, ни горе не обходятся. Давай помянем тех, кто здесь остался. — Петр Михайлович обвел взглядом опушку, поле и пристально посмотрел на бежавшую внизу речку.
— За победу… За их победу.
Виктор кивнул, не торопясь выпил и, уже не боясь ошибиться, спросил:
— Вы воевали в этих местах?
— Да, вот тут. Как раз на этой опушке. Даже окопы сохранились. — Балышев указал на тянувшуюся вдоль дороги неглубокую, поросшую травой канаву.
— Я думал, это кювет, — сказал Виктор.
— Кто же у лесных дорог кюветы роет. Да и сам посмотри — линия неровная, уступами, и ходы сообщений к лесу намечены. Сейчас заросло все, и лес ближе подступил. А тогда здесь форменная полоса обороны была. Сначала резервная, а потом передний край.
Виктор не знал, что ответить, и протянул:
— Да-а…
Никак не вязались эти оплывшие окопы с чистым солнечным днем.
— Тогда снег грязный здесь был да земля вывороченная. Я сам долго искал. Боялся, что не найду это место. А как на полянку набрел, сразу угадал — здесь мой окопчик был. — Балышев кинул шишкой в сторону ответвления, тянувшегося к дороге.
После выпитого они дружно набросились на закуску. Виктор наелся неожиданно быстро и почувствовал неловкость оттого, что ворвался с весенней грибной охоты в мир воспоминаний, может быть мучительных, так не вязавшихся с прихорашивающейся природой, с его, Виктора, настроением. Хорошо еще, что Петр Михайлович непьющий, а то бы завел полупьяный рассказ со слезой в голосе о былых геройствах… А Виктору пришлось бы сочувственно кивать, восхищаться удалыми атаками, а на самом деле выбирать момент, чтобы удобно было распрощаться.
Но молча сидеть было неловко, и Виктор из вежливости спросил, в каком чине служил Балышев.
— В чине ополченца, — усмехнулся Петр Михайлович, — в истребительном батальоне.
— До конца войны? — удивился Виктор.
— До конца, — подтвердил Балышев. — Только конец у меня короткий вышел. Один день всего провоевал.
— Ранило тяжело? — догадался Виктор.
— Видишь, как вышло. Провоевал я день всего. После и не вспоминал, если бы не раны. А вот чем дальше от войны, тем чаще в голову лезет. Даже ночью стала сниться. В этом году не утерпел, поехал в скверик перед Большим театром, где однополчане встречаются. Конечно, своих не нашел, да и не мог, мы даже познакомиться тогда не успели толком.
Доброе было утро. Все радуются и плачут. Фотографы суетятся. Песни, награды звенят — как в сорок пятом, в День Победы. Постоял я в сторонке, немного поплакал. — Балышев замолчал. — Ты, парень, наливай себе и закусывай плотнее, — сердясь на свою откровенность, добавил он.
— Спасибо, я больше не хочу, — ответил Виктор.
— Дело твое, а я бы сейчас выпил, — сказал Петр Михайлович, но на водку даже не посмотрел. — Никогда бы не подумал, что здесь может быть так хорошо. Запомнились лишь переправа, окопы, а деревьев, реку, небо не помню. Помню, что были, а какие — нет… Правда, не бомбили, значит, небо было облачным. Да разве упомнишь. Три дня всего стояли здесь. Два копали до одури, а на третий бой приняли.
Беззаботное настроение Виктора постепенно проходило. Ему нравился Петр Михайлович. Нравилось его строгое, в резких морщинах лицо, спокойный голос. И то, что он не пытается поразить и растрогать собеседника, а просто вспоминает, как было тогда, больше для себя, чем для Виктора.
— Вот ты кто по профессии? — спросил Балышев.
— Программист.
— За модой погнался или по призванию?
Виктор улыбнулся:
— Уже по призванию.
— Хорошо, когда работа по душе, это полсчастья в жизни, — похвалил Балышев.
— А вторая половина? — поинтересовался Виктор.
— Семья, — твердо сказал Петр Михайлович.
Виктор вспомнил свою Ирину и вздохнул.
— Может быть, вы и правы, — согласился он.
— Я это знаю наверняка, — сказал Балышев, — потому, как первую половину своего счастья потерял.
Виктор недоуменно посмотрел на Балышева.
— Я, брат, железнодорожником был. Два года только машинистом проработал. Уже сверхтяжелые самостоятельно водить начал, а тут война. У меня, правда, броня была. С железки тогда не брали. На нас вся армия держалась. Провиант, боеприпасы, технику, людей — все на фронт, а обратно только раненые да эвакуированные.
Петр Михайлович разгладил ребром ладони угол газеты.
— Когда немцы к столице подошли, тут уж и броня не удержала. Записался в ополчение. И побыл-то на войне с гулькин нос, а вот, видал, жизнь-то успела перевернуть.
— Многие на ней и остались, — напомнил Виктор и подумал про себя: «Чего влез, какое я имею право».
Но Балышев не рассердился.
— Ты, парень, не думай, я не жалею. Если бы все вернуть, то опять бы записался. Обидно, что из-за ранения по специальности работать не смог. Сижу теперь в конторе, сальдо-бульдо подсчитываю. Дело важное, но не лежит к нему сердце. Поверишь, по ночам снится, что веду паровоз. Иной раз беру тягун с тяжело груженным составом и, пока вывезу на гору, так измаюсь, что просыпаюсь в поту. Смех один. Днем бухгалтер, а ночью машинист. И неизвестно, где больше устаю.