Наутро в мою комнату заглянула Таня:
— Забыл, да?
Мне пришлось улыбнуться детскому личику. Она засмеялась:
— Значит, забыл?
Я пожал плечами. Она прошла, села на кровать, старательно оправила платьице. Я покосился на ее молочный профиль и в сотый раз восхитился: «Вот вырастет…» Таня подняла на меня свои глаза и шепнула:
— Хочешь дам тебе траву, чтоб девки любили?
Я онемел. Она заверила:
— Не обманная. Самая настоящая. Хочешь?
Не знаю, почему, но ответил с радостью:
— Давай!
Она сунула мне что-то в тряпочке:
— Разбавишь водой, в чай ей подлей или раствори в ковшике и под ейный порог вылей.
Я согласно мотнул головой и посмотрел на плавный овал ее нежного лица, на заалевшую щеку. Таня прижалась ко мне:
— А теперь пошли. Покажу. Ты ведь просил.
И я вспомнил, как просил ее настойчиво и вполне серьезно показать мне бабьи души, о которых она рассказывала, когда одевал ее в бане.
Мы вышли за кордон. На девочке была синяя кофта, видимо, старая материна, она сходила Тане за пальто. Волосы ее рассыпались медными прядками, красиво падали на плечики. Спустились в ложок. Она повела меня по чуть заметной тропинке, протоптанной наверняка только ею. По правде сказать, меня разбирало любопытство.
Наконец девочка наклонилась над едва заметным ручейком, пошла вдоль, осторожно ступая и разводя руками кусты, ботинки ее развязались, и к шнуркам прилип репей.
— Вот! — Таня опустилась на колени, чавкнула низинка. Я увидел в мертвеющей траве нежные белые звезды цветов. Таня чуть задевала их и разводила руками.
— Не топчи. Это бабьи души. Стопчешь — значит, бабу где-то какую-то стопчет. Сорвешь — баба умрет не по своей воле. Засохнет цветок — значит, от старости баба умрет или от болезни. А бутоны видишь? Это все девки. А вот баба. — Она дотронулась до большого белого цветка. — И мама здесь есть, и Миля, и я! Только не знаю которые.
Я присел и тоже стал смотреть. Девчушка была серьезна, и я спросил:
— Откуда ты это узнала? Кто сказал тебе?
Таня вздохнула совсем по-взрослому:
— Об этом не рассказывают, это так знают, без всего…
Она отстранила меня рукою от цветов и прошептала:
— Пошли! Нельзя долго.
Я ступал по ее маленьким следам. «Вот вырастет…»
Прощание было коротким. Лесник пожал руку и сразу ушел в дом. Мария улыбнулась из окна, рукой помахала. За ее спиной стояла старшая дочь, и я посмотрел на них обеих, чтобы надолго запомнить, чтобы не увидеть больше, я и тогда понял, что таких красивых не встречу в жизни своей. Выбежала Таня, за ней молчаливый пес. Я нагнулся к девочке:
— Можно, в лоб?
Таня радостно согласилась. И мать и Эмилия заулыбались. Я поцеловал девочку и глянул на Эмилию, и это был, возможно, самый счастливый миг в моей жизни. Пошел не оглядываясь. Авдей сопровождал. Возле развилки и он остановился:
— Я до сосняков, молодняк там посажен, погляжу. Счастливо! — и пошел.
Я посмотрел вслед, на эти чернеющие кудри, на его стройную фигуру, у меня защемило в груди: «Вот ведь живут какие и не знают… И зеркала не видел в избе…»
Когда переезжал через реку, паромщик подошел, поздоровался, облокотился рядом и стал смотреть на бегущие волны:
— Хорошо поохотился?
— Хорошо.
— С богатой добычей? — Яша покосился на мой рюкзак.
— С богатой. Лису подстрелил.
— Не может быть? — Он искренне удивился.
— Честное слово, — ответил гордо.
— А на что?
— Как это на что?
— Если б зимой, тогда ж другое дело! Тогда они больно хороши да пушисты, а счас-то? Линялые-то? Порча одна.
Помолчали. Синели Яшины глаза.
— Видел Марусю-то? Вот ведь какая…
— Да.
— Вишь, снасильничал он… — Яша хмуро уставился в воду, морщины бороздили его лицо, мяли щеки. Он был, как и в тот раз, небрит. Я посмотрел на его обветренные руки и сказал:
— Не мог он такое сделать… Маленький, тощенький… Не мог он этого сделать…
— Теперь не узнаешь! — Яша болезненно взглянул на удаляющийся берег. — А она привыкла. Вишь, бабы нашенские все такие, верные — и все тут. Каков ни на есть, а привяжется и не оторвешь, на коленях поползет… На край света… Такие бабы нашенские… И я их первый за это уважаю. И Марусю не осуждаю… Правильно делает. Кабы оступилась, так уж и я бы на нее первый наплевал.
— Любит она его! — не вытерпел я.
Яша вздрогнул, сжался как-то, даже отодвинулся от меня немного:
— Любит? Я, вишь, до армии-то ее провожал. Она мне в войну-то четыре письма написала, — он радостно сверкнул глазами, как будто сообщил великую тайну. — Четыре письма!.. Я вот паромщиком устроился, а они ни с того ни с сего лодку купили. На лодке ездят. А я тут паромщиком и остался.
Больше мы не разговаривали, я не смотрел на Яшу. Берег тот уплывал, туманился. Вятка вынесла паром к отмели, хрустнули деревянные столбы причала. Я кивнул Яше на прощанье. Шел быстро, стараясь не смотреть по сторонам. Потом все же не выдержал, оглянулся. Увидел на пароме одинокую фигуру, паром снова отчаливал от берега, хотя был пуст. Я в последний раз посмотрел на кромку леса за Вяткой и пошел к тракту, унося драгоценную, видимо только для меня, лисью шкуру. Дождь уже собирался, и первая морось брызнула в лицо.
1984
Юрий СергеевШУБИН И ГУСИ
Шубин слыл мужиком обстоятельным и деловым. Приехав работать в Якутию и получив квартиру, срубил недалеко от дома просторную баню, сладил теплицу, вскопал пустовавшую целину и посадил огород. Иные над ним посмеивались, другие завидовали, а он спокойно и молча отмахивался от советчиков, все свободное от рейсов время работал по хозяйству. Вскоре привез жену с двумя дочерьми-погодками. Старшая, Настя, готовилась осенью идти в школу; в отца серьезная и работящая, все норовила помочь по дому. Другие дети со скакалками да в классики играют, а эта с молотком и ножовкой мастерит скворечник.
— Настя, — отговаривает ее мать, — брось пустое дело, здесь тебе не Белоруссия, нет скворцов, не прилетят…
А она все одно стучит молотком, настырно сопит носом.
— Ко мне прилетят скворушки. Будут петь по утрам, как у бабушки.
— Пусть стучит, не мешай ей, мать, — улыбается отец. — Пригодится в жизни навык гвозди бить. Ты посмотри! Ведь через раз по пальцам лупит, а молчит. Характер шлифует, а он только через труд и бывает. Стучи, Настя, стучи. Прилетят скворушки, непременно прилетят…
Детство выпало Шубину невеселое. С малых лет помогал матери поднимать ребятишек. Отец едва на пять лет пережил Победу и помер от ран. Все трое младших поокончали институты, а сам так шофером и остался, недосуг было учиться. Да и профессию свою любил без памяти. Где еще найдешь привольней и интересней работу, чем эта? Каждый день новые дороги, новые события и друзья! Невысокого роста, простое русское лицо, нос чуть свернут набок — след увлечения боксом в детстве. Попусту болтать не любит, вот с людьми сходится легко, иной раз и проедет пассажир в кабине самую малость, а после всегда узнаёт и привечает как близкого друга.
Получив по приезде старенький КрАЗ, за короткий срок отделал его как игрушку: весь перебрал, выкрасил, пол светлым линолеумом застелил, из кожи пошил чехлы на сиденья, как в легковой машине, радиоприемник вмонтировал, а как дорвался до рейсов, сутками не вылезал из кабины. По АЯМу от Чульмана до Большого Невера более восьмисот километров в оба конца, да половина из них по горным дорогам. Никто до него не возвращался через день с грузом назад. Многим не понравилась прыть новенького, начали поговаривать, что сорвет расценки всей автобазе, стращали, но не решались нарваться на кулак, который уже приласкал одного выпивоху, пытавшегося учить уму-разуму Шубина. Вроде бы и нелюдимый, а потянулись люди к нему. Никому не отказывал в помощи: то рессору заменить, то клапаны подрегулировать. Особенно молодежь просила: «Помоги, дядь Костя!»
— Какой я тебе дядя, мне сорока еще нет! — А сам уже спешит к чужой машине, подскажет, отрегулирует когда следует и выругает за лень и плохое отношение к технике.
Приметило это начальство, назначило бригадиром, отдав ему под начало всех молодых водителей. Хлебнул Шубин с салажатами лиха! Но все же научил, сколотил коллектив, зажег работой, накрутив со спарщиком миллион тонно-километров за год. А молодежи что? Море по колено, когда есть добрый пример и поддержка в работе. Потянулись следом за вожаком, и загремела бригада по всему АЯМу. Брались за самые трудные и ответственные зимники, перевозки, рейсы в Кулар и Магадан. Зачастили в гости домой к бригадиру, затаскали по свадьбам и крестинам. Когда парились в бане всей бригадой, стон и рев пробивались сквозь стены. Редко выпадает такая благодать усталым и избитым дорогой шоферам. Больше ночлеги по кабинам, шоферским гостиницам.
А время шло, и корнями врастал Шубин в эту неприветливую и промерзшую насквозь землю. Настюха пошла уже в третий класс, Шурка во второй. В доме достаток, свежие помидоры и огурцы все лето не выводятся. Хватились и соседи, тоже начали теплицы строить, огороды городить, перестали посмеиваться над Шубиным.
В конце сентября тремя машинами пошли на Невер за грузом. Выехали еще затемно, лепил в ветровые стекла мокрый снег, дорога стала скользкой. Гололедица. Нет напасти хуже, чем эта! Пробки машин на подъемах, аварии, истерзанные колесами кюветы. Шубин ехал первым в колонне, высматривая дорогу в сутеми снежного вихря. Потихоньку добрались до Нагорного. Начало светать, снегопад прекратился. Заправившись, бригадир не стал ждать ребят, обещали догнать. Машина, груженная металлоломом, тяжело ревела на подъеме, взбираясь на перевал. В кабине слегка пахло соляркой, подгоревшим дизмаслом, грела со спины батарея, прозванная шоферами «радикулиткой».
Вдруг боковым зрением водитель увидел, как над поникшим стлаником низко тянет ватага гусей. Обессиленные, плюхнулись в снег у кювета и побрели под кусты. Машина остановилась. Шубин выскочил из кабины и пошел следом. Сбившись в плотную кучку, в затишке сидели дикие гуси, вовсе не обращая внимания на человека. Перо их, забитое мокрым снегом, обмерзло на морозном ветру, изможденные непогодой и бураном, птицы только слабо шипели, когда их касались людские руки. Три раза сходил Шубин к машине, осторожно неся по две птицы. Разложил их на сиденье и полу, выжал сцепление и тронулся с места. Гуси засунули носы под крылья, будто