ХАЗОВ
Хазов сильнее вобрал голову в плечи, быстрым точным движением поправил очки на переносице и, сжав кулаки, ждал, когда мы наконец осмелимся и приблизимся, ждал напряженно и чутко, прислонясь спиной к серому потрескавшемуся бревну фонарного столба. Шапку он потерял еще во дворе школы, и теперь его светлые послушные волосы струились слипшимися прядями по бледному, мокрому лбу. Дышал он тяжело. Легкий пар вырывался из его рта плотным стремительным облачком и тут же таял.
— Слева зайди, — не то попросил, не то приказал мне Гильдя. — У меня он не проскочит.
Странное дело: я все-таки послушался его и, машинально зачерпнув горячей ладонью липкого снега, судорожно, торопливо скатывая плотный снежок, стал обходить Хазова, отрезая ему единственный путь к бегству — по узкой, прибитой вчерашней капелью наледи вдоль забора.
Впрочем, и так было ясно, что Хазов никуда не побежит, что он именно тут решил принять бой. Да и вряд ли он рискнул бы отступать по этой ледяной корке вдоль забора, скользкой и покатой. Нет, он, конечно, будет драться.
Маматюк заходил справа, широко и нахально разлапивишсь. Он дышал хрипло, с присвистом и отплевывался. Все не мог прийти в себя, после того как Хазов вдоволь накормил его снегом в школьном дворе. Да и курить Мамочке пора бы бросить: совсем уже задыхаться стал после бега.
Хазов тоже никак не мог справиться с дыханием, но это, наверное, от волнения. Он то и дело облизывал алым теплым языком, от которого шел пар, раскровавленную губу. Это Гильдя ширнул ему кулаком. Одно стекло его очков наполовину было залеплено снегом, но Хазову некогда было почистить.
Мы приближались медленно.
Хазов переступил с ноги на ногу не то от испуга, не то от нетерпения, чтобы скорее уж все началось, чтобы уж мы наконец напали, чтобы биться с нами беспощадно и люто, до конца, не на жизнь, а на смерть, как, наверное, бьется загнанный волк, окруженный шумной собачьей сворой.
Нет, мы не шумели, мы шли на него осторожно, тихо и страшно шли, наверняка. И должно быть, со стороны мы скорее напоминали хладнокровных, натасканных, уверенных в себе волкодавов, натравленных безжалостным торжествующим хозяином на обреченного зверя.
Хотя как следует мне некогда было подумать о том, как выглядим мы со стороны. Я лишь мельком успел удивиться: зачем мне драться с этим Хазовым?
Все началось с пустяка, если не считать старые обиды, — с того, что сегодня на первой перемене Гильдя сказал Хазову:
— Не смотри на нее так! Мне не нравится.
Он имел в виду Таньку Ежелеву из нашего класса. Мы-то знали, почему Гильдя заводится. Знал небось и Хазов, а если не знал, то это было как-то не похоже на него. Хазов, хоть и носил очки, взгляд имел острый, цепкий. Мы это сразу поняли, как только он стал редактором стенной газеты. И как это он умудрился не заметить, что Танька Ежелева уже давно Гильде нравится? Мало того: Хазов даже решился вчера проводить Таньку домой после уроков, даже портфель ее всю дорогу нести и о чем-то даже с нею разговаривать.
Поэтому сегодня Гильдя и подошел к нему на перемене.
— А как я смотрю? — упрямо спросил Хазов и близоруко сощурился, сняв очки.
— Пристально! — усмехнулся Гильдя, брезгливо скривив свои смуглые полные губы.
Хазов промолчал, достал носовой платок, протер очки и надел их.
Гильдя, должно быть ища поддержки, посмотрел в нагну сторону и подмигнул для бодрости.
Мамочка хохотнул на всякий случай. Что с него взять — все бы человеку веселиться.
— Усёк, кролик? — спросил Гильдя и посоветовал: — Прижми ушки и не высовывайся!
— А это видел?
И Хазов показал ему кукиш.
Кто-кто, а я-то знал, что Гильдя не прощает таких шуток. Не то чтобы я испугался за Хазова, а так только — неспокойно как-то сделалось на душе и защемило сердце. Уж Гильдя найдет, как отомстить!
Этот Хазов был какой-то странный, ей-богу. Таких странных, как он, пацанов не то что в классе — во всей нашей школе, пожалуй, не было.
Он к нам пришел год назад: тихий, белобрысый, в очках с круглыми стеклами. С виду даже беззащитный и застенчивый. Одежда всегда сидела на нем ладно, был он аккуратный, но вместе с тем как бы хрупкий, ранимый, дунь на него — рассыплется.
Пришел он, сел на первую парту к Зойке Забаре и замаячил своей белобрысой макушкой, как солнечный зайчик перед глазами. А так — не видно его, не слышно. К доске вызовут — бубнит что-то себе под нос, с последней парты и не разобрать.
Учился он так себе, с тройки на четверку. Разве что по литературе выделялся. Но это у нас не ценилось. В нашем классе любили точные науки. Так что и голосок у Хазова был тонкий, и взгляд как будто робкий: убогий не убогий — не поймешь его.
Нет, мы, конечно, встретили его нормально. Раз даже с собой после уроков на заброшенную стройку позвали в пристенок играть. Поговорили дорогой по душам, узнали, откуда он такой взялся, белобрысый и смирный.
Это теперь я понимаю, что на стройку Хазов пошел тогда, чтобы нас не обидеть. Он, оказалось, и в пристенок-то сроду не играл, а пойти пошел. Вежливый.
Гильдя еще показывал ему, как бить надо, как пальцы тянуть, правила игры объяснял. В общем, все бы хорошо у нас с ним было, не явись на стройку Кытя.
Кытя был грозой школы, его боялись. И как он нас уследил тогда?
— Потренировались и будя, — сказал Кытя с порога. — Я могу и так ваши карманы обчистить, но это скучно. Сбацаем!
И достал свою биту.
Я до сих пор ее помню, и до сих пор стыдно, что, кабы не Хазов, я ведь сбацал бы с Кытей. А он бы этой битой…
Битой у Кыти была медаль «За отвагу». Солдатский орден, как говорил мой отец.
Достал ее Кытя, подкинул на грязной ладони.
— По сколько играем? — спросил.
Наши замерли все от неожиданности. Даже Маматюка проняло. Стоит, помню, на медаль смотрит, лоб наморщил — что-то соображает.
— По пятаку, — предложил Гильдя.
Он-то не растерялся. Гильдя у нас находчивый.
— Только пачкаться, — отмахнулся Кытя. — По гривеннику! Пока это я ваши медяки по пятаку отыграю…
— Еще поглядим, кто у кого, — неуверенно сказал Гильдя.
Кытя даже не взглянул в его сторону.
— Цыц! — сказал грозно. — Ухи пообрываю! По гривеннику. Поехали…
И как даст медалью о стенку. Она зазвенела тоненько-тоненько, благородно и оскорбленно, упала на грязный цементный пол и подкатилась к ногам Хазова. Легла лицом кверху, той стороной, где танк и самолеты отчеканены. Лежит и сияет тусклым серебром.
— Бей ты, умник, — ткнул Кытя кулаком Гильде в плечо.
Гильдя вынул свою биту — круглую стальную шайбу, — ударил, нарочно, наверное, чтобы от медали подальше.
— Ты, длинный! — велел Кытя Маматюку.
Мамочкина бита — ржавый круглый нож от мясорубки, — пронзительно противно звякнув, тоже легла и затихла далеко от медали.
— Ты! — крикнул мне Кытя.
И я полез, полез потной рукой в карман штанов, нащупал свою шайбу, точно такую же, как у Гильди… Я знал, что с Кытей лучше не шутить, не медлить, не мямлить. Ему ничего не стоило человека по лицу ударить.
И я бы достал ее, эту проклятую биту, и вступил бы в игру, и играл бы по пятаку, по гривеннику, по скольку угодно бы было этому Кыте, играл бы, пока не просадил все свои деньги, скопленные на школьных завтраках.
Я испугался.
Хазов наклонился, придерживая рукой очки, стал перед медалью на колени и взял ее с пола.
— И ты этим… — тихо сказал он, поднимая широко раскрытые глаза на Кытю. — Этим на деньги?
Хазов сжал медаль в кулаке — аж побелели костяшки пальцев — и сунул руку в карман.
Кытя не сразу сообразил, что произошло. Он только страшно вылупился на Хазова и громко хватанул воздуха разинутым ртом.
Хазов медленно снял очки и положил их дрожащей рукой в карман куртки, сощурился, как от яркого света, и, часто моргая, спокойно взглянул Кыте в лицо.
Да нет, ему, как и мне, как и Мамочке с Гильдей, было страшно, этому странному Хазову. Я видел, стоя сбоку от него, как слегка подергивалась его левая нога в колене, словно норовила пуститься в пляс. И мне почему-то даже легче тогда стало от того, что и Хазову страшно.
— А этот цыпленок откудова вылупился? — севшим голосом спросил наконец Кытя, не сводя помутневших от сдерживаемого бешенства глаз с бедного Хазова.
— Из микрорайона к нам, — услужливо доложил Гильдя. — Новенький.
Кытя обошел Хазова кругом, как неживого, остановился напротив и, протянув к нему руку, сказал с обманчивой лаской в голосе:
— А мы больше не бу-у-удем. Правда?
Хазов не ответил.
Я видел, как трудно ему было сдержать дрожь в колене.
— Ложи сюда! — велел Кытя уже без церемоний. — Прощу на первый раз.
— Не отдам! — упрямо сказал Хазов шепотом и отступил на шаг.
И Кытя его ударил — подло, в живот, ниже пояса.
Хазов охнул, согнулся в три погибели и сел на пол. Только руки́ с медалью из кармана не вынул.
— Давай! — прохрипел Кытя, наклонившись к нему.
Хазов помотал головой, то ли отказывая ему, то ли чтобы в себя прийти от удара, и стал подниматься.
Когда он выпрямился, Кытя ударил снова. Он знал, куда бить, чтобы вышло больнее. Он бил и бил, но Хазов вставал перед ним, тяжело и упрямо, молча вставал для следующего удара.
Что-то грозное кричал Кытя, мелькали его кулаки, перекошенное злостью лицо было бледным, и на нем, на диком этом лице, даже губы обесцветели и потерялись, даже глаза превратились в узкие, едва заметные щелочки.
— Отдашь! Отдашь!.. — хрипел Кытя.
Хазов терпеливо скрипел зубами, вставая с пола, снова падал, а мы стояли рядом как последние сволочи и смотрели, и трусили.
— Ну отдай, а? — взмолился вконец обессилевший Кытя.
Хазов только сплюнул на пол кровью.
— Да ну тебя! — отчаянно, вроде бы даже с обидой в голосе выкрикнул Кытя, отвернулся и ушел ни с чем.
Медаль так и осталась у Хазова — за отвагу.
Я думал, он презирать нас станет после всего этого, а Хазов не