Мамочка, может, и вправду боялся, но вида не подал.
— Кто? Я? — геройски выпятил он могучую грудь.
— Тогда заткнись и жди молча! — велел ему Гильдя.
Он так и не ответил на мой вопрос, и я спросил снова.
— Ну что заладил: зачем, зачем?.. — нервно вскрикнул Гильдя. — Тебе чего надо-то? Чтобы я правду сказал? Ну, слушай. Затем, что одному мне с ним не справиться. — Он посмотрел мне в глаза и развел руками. — Так-то вот. Только зачем тебе эта правда?
Ну да, зачем? Скажет тоже! Я вдруг, кажется, понял, что тяготило меня в нашей дружбе с Гильдей, не то чтобы даже понял — скорее почувствовал: мне не хватало правды. Гильдя всегда что-то не договаривал, только приказывал: делай так-то и так-то. А что? Зачем? Почему? Он отшучивался, умалчивал. Даже если и брался что объяснить, как, например, сегодня, когда настраивал нас против Хазова, если снисходил до объяснений, то говорил не то и не так, вокруг да около.
— Маматюков через себя кантует, наших девочек отбивает опять же, — полушутя-полусерьезно излагал он нам с Мамочкой. — Можно сказать, цветы класса рвет своими чужими руками. Таня Ежелева! Мы ее с пеленок знаем. Растили, защищали ее от всяких там вредителей из других классов, даже снежками в нее не пуляли и не дергали в детстве за косы! И вот она расцвела, созрела в заботливых руках, приобрела, так сказать, товарный вид, но приходит этот, без роду, без племени, приходит и рвет цветок с нашей клумбы…
Я так и не успел разобраться во всем этом до конца, потому что из школы вышел наконец Хазов.
Портфели мы давно попрятали в деревянный ящик, в котором школьный дворник дядя Петя хранил свои метлы, лопаты и старый худой резиновый шланг. Мы были налегке, а Хазов шел, естественно, с портфелем. Я почему-то с досадой подумал о том, что портфель может помешать ему в драке, будто и не я, а кто-то другой должен был выйти навстречу Хазову.
А собственно, почему должен?
— Иди сначала ты, — шепнул Гильдя Маматюку, осторожно выглядывая из-за угла.
Оказалось, он уже распределил роли в предстоящем деле.
— Почему я? — искренне удивился Мамочка, и я подумал, что он не так глуп, как кажется. Действительно: почему он?
— Слабо? — спросил его Гильдя, как маленького. — А кто ныл, что курить хочет? Скорее сделаешь — скорее покуришь. Иди!
Мамочка пожал плечами, вышел из-за угла и вразвалку направился к Хазову.
От волнения у меня вспотели ладони, и пришлось снять новенькие перчатки.
Слышно было, как Маматюк позвал свою жертву, не особенно церемонясь в выборе слов:
— Ты эта… Хазик… Подь сюды. Кому сказал?! Щас в рожу дам…
Впрочем, сказал он это неуверенно и не так грозно, как, наверное, хотелось Гильде, и тот, толкнув меня локтем в бок, прошептал досадливо:
— Не тот Маматюк нынче пошел. Не тот! Руки крюки, морда ящиком… Все это одна видимость.
Это прозвучало так, словно Мамочка и не человеком был для него, а каким-то роботом самого допотопного поколения, которого где-то когда-то отштамповали, на каком-то заводе; и выпустили в продажу, чтобы можно было купить и пользоваться им в своих целях.
Я выглянул из-за угла и увидел, что Хазов уже кунает бедного Мамочку лицом в сугроб.
Мне и без того обидно сделалось после Гильдиных слов, а тут я и вовсе за Маматюка расстроился. Умел все-таки Гильдя людей стравливать!
Раздумывать было некогда. Я кинулся к Хазову и, обхватив его сзади руками, оттащил от барахтающегося в снегу Маматюка.
Хазов придавил меня своим крепким мускулистым телом и норовил извернуться и вырваться, но я держал его крепко.
Тут-то Гильдя и выскочил из-за угла.
— Внимание! Выхожу на сцену! — крикнул он на бегу и, вместо того чтобы помочь Мамочке выкарабкаться из сугроба, склонился над беззащитным Хазовым и пару раз ширнул ему кулаком в лицо, как-то торопливо ширнул, словно боялся получить сдачу.
Я из-под Хазова успел рассмотреть перекошенное ненавистью Гильдино лицо и понял, что он, как Кытя, будет, пожалуй, бить еще и еще, если поймет, что сдачи не будет. И я разжал руки, чтобы Хазов смог встать ему навстречу.
Хазов, низко наклонив голову, вдруг побежал от нас.
Гильдя на всякий случай шарахнулся было в сторону, но, сообразив, что зря, кинулся поднимать со снега Маматюка.
— Скорей! За ним! Уйдет! — покрикивал он на нас с Мамочкой.
Хазов добежал только до школьных ворот и там почему-то остановился, не то поджидая нас, не то размышляя, как выручить портфель свой и шапку, оставшиеся на поле боя.
Пока мы вставали и отряхивались, Гильдя пинком отбросил портфель, а шапку Хазова яростно втоптал ногами в снег.
Мамочка кашлял и отплевывался. Мокрый снег стекал с его красного лица, волосы слиплись, и брюки на коленях были мокрыми.
— Покурил, значится, — проворчал он, утирая лицо рукавом пальто.
Хазов по-прежнему стоял у ворот.
Наконец мы побежали к нему, чтобы уж догнать, схватить, отомстить.
Какая-то дикая сила несла меня на него, будто он и вправду был теперь виноват, будто не мы, а он на нас напал.
Я вырвался вперед.
Хазов, придерживая очки, кинулся за угол школы, свернул в Трамвайный переулок и на несколько мгновений исчез из вида.
Сзади тяжело дышал и кашлял Маматюк.
За углом Хазова не оказалось, так что напрасно я обегал угол стороной, опасаясь внезапного нападения. Хазов стоял метрах в пятидесяти и, словно дразнил, поджидал, пока все мы не выскочим в переулок. Дождавшись, он снова засеменил вдоль забора, часто оглядываясь и как бы приглашая этим скорее догнать его.
Я сделал отчаянный рывок, но и Хазов прибавил ходу. Меня никогда не хватало на длинные дистанции. И тут тоже я вскоре почувствовал, что закололо в боку, и сбавил скорость.
Мамочка еле плелся за мной.
Вперед, таким образом, вырвался Гильдя, но, заметив, что мы его не поддержали, тоже приотстал.
И тогда Хазов остановился.
До последнего момента я думал, что это очередной его трюк в игре с нами, но Хазов, прислонившись спиной к фонарному столбу, вроде бы и не собирался больше двигаться с места.
Да, со стороны, наверное, могло показаться, что мы его загнали, как волка на охоте. Но скорее это он нас измотал, то поджидая, то уходя в отрыв, сбивая нам дыхание и пытаясь растянуть.
А губу-то ему Гильдя крепко разбил.
— Ну что, очкарик, поговорим по душам? — ухмыльнувшись, как ни в чем не бывало обратился он к Хазову.
— С тобой или со всеми? — тихо спросил Хазов, чутко переводя взгляд с Маматюка на Гильдю, на меня, снова на Маматюка.
Я не сразу уловил смысл его вопроса.
Плотно скатанный снежок обжигал кожу и таял, словно плакал мне в ладони.
— А ты не переживай. Я ж тебя предупреждал, кролик: сиди, не высовывайся! У нас, братец, один за всех, а все за одного, — ответил Гильдя, кривя губы в настороженной улыбке.
— На одного! — поправил его Хазов.
Я выронил снежок из рук. Как же это раньше не пришло мне в голову? Трое на одного. Нас же больше, просто больше, и это нечестно. Трое на одного… На одного!
— Он прав, — сказал я Гильде. — Так нельзя. Нас больше!
Хазов облизал разбитую губу и сплюнул на снег.
Гильдя посмотрел на меня как на идиота.
— А ты только сейчас это заметил? — ехидно спросил он.
— Да, — невольно вырвалось у меня.
— Какие мы наблюдательные! — развел Гильдя руками. — Это правда, — вдруг согласился он. — Нас много больше. Правда-правда… Но ты мне так и не ответил: зачем она тебе? Зачем?! — крикнул он, хотя стоял от меня в трех шагах.
Что значит «зачем правда»?
Я посмотрел на Хазова, на Мамочку, который даже руки опустил, не зная, что делать дальше, на внимательное, обострившееся в злости лицо Гильди, снова на Хазова…
Мне показалось, он едва заметно улыбнулся мне. Хотя вряд ли — с разбитой губой не очень-то поулыбаешься.
Зачем же мне правда? Зачем она вообще? Но это же правда! Чтобы была…
— Ну! — поторопил меня Гильдя.
— Как хочешь, а я его бить не буду, — сказал я, невольно опуская голову, словно была за мною какая вина перед ним.
— Ну-ну… — проговорил Гильдя задумчиво и тут же огрызнулся: — Не очень-то и хотелось!
Я отошел в сторону.
— Катись! — крикнул Гильдя мне в спину. — Без тебя!..
Я вздрогнул от его окрика и обернулся.
Мамочка снова принял боевую стойку, Гильдя взял влево и сделал осторожный шаг к Хазову. И снова ведь было нечестно, снова на одного! Вдоль забора, по наледи, я забежал с другой стороны столба и стал рядом с Хазовым, как раз напротив Гильди.
— Вот так, — сказал я ему, глядя в сузившиеся карие глаза. — Оно верней!
Теперь-то все мне было ясно, аж полегчало на душе. Теперь посмотрим, нужна ли она, правда. Я мельком подумал, что должен был сделать это еще тогда на стройке, — встать против Кыти. Ну ничего, зато теперь!..
Гильдя потоптался на месте, презрительно сплюнул сквозь зубы и пошел прочь.
— Ну их, Мамочка! — обернувшись, крикнул он. — Оставь…
Маматюк поглядел на него, на меня, наморщил лоб, пожал плечами и поплелся следом за Гильдей, опустив голову.
Мы с Хазовым тоже пошли на школьный двор за портфелями и его шапкой.
— Холодного приложи, — посоветовал я, заметив, что губа его еще кровоточит.
Хазов зачерпнул снега и сунул в рот.
— Ты что же, испугался нас, когда драпанул? — спросил я, чтобы не молчать.
Он выплюнул красный снег.
— Да нет, — сказал тихо, — хотел, как Спартак… Читал у Джованьоли? Растянуть и по одному…
— Давно борьбой занимаешься? — спросил я.
Хазов на ходу снял очки, выдул снег и протер линзы носовым платком.
— В секцию записался? — уточнил я.
— Знаешь, — чего-то засмущался Хазов. — Смешно сказать. Помнишь, когда Кытя меня?..
Еще бы я не помнил!
— Притащился тогда домой, — продолжил он тихо. — Все болит. Обидно — хоть плачь! Думаю: что же я хлюпик такой? Ну и взял самоучитель по самбо. Тренировался… дома… на подушках…