Завидев надпись и прикованного к воротам бойца, танкисты оживились, замахали руками, засмеялись. Кто-то дурашливо отдал честь растопыренными пальцами, кто-то приподнял фляжечный стаканчик:
— Zum russischen Bären Wohl![23]
Иванцов, обхватив колени, угрюмо сидел на земляном откосе. Перед глазами стальным ручьем, извиваясь струясь и подпрыгивая, бежали гусеничные ленты. Их отшлифованные траки вспыхивали колючим солнцем; с грохотом и привизгом вращались спаренные катки, запорошенные землей и пылью. Ревели моторы, сжигая в цилиндрах воздух Полесья, и смрадный дизельный чад растекался по шоссе. Перегретая кровь стучала в висках тупо и глухо. Иванцов окаменел. Он давно уже перестал верить в явь происходящего — еще с позапрошлой ночи, когда очнулся под обломками казармы. Теперь же и вовсе впал в оцепенение, не сводя глаз с белого камешка на асфальте. Но камешек вскоре вылетел из-под колеса тяжелого трехосного грузовика со скошенным носом. В кузове простоволосые солдаты, обхватив друг друга за плечи, качались в такт лихой дорожной песни. На капоте грузовика было разостлано красное полотнище со свастикой в белом круге. Как видно, немцы боялись одного — ошибки собственных летчиков.
Колонны шли одна за другой с редкими перерывами. Ползли приземистые бронетранспортеры с щучьими мордами и гробовидными капотами; надрывались мощные автофургоны с серебристыми молниями на радиаторах; габаритные штыри на их пятнистых крыльях сердито топорщились и дрожали от моторного гуда. Громыхали полумашины-полутанки с гусеницами вместо задних колес. За ними подпрыгивали пушки и колесные тележки, груженные бочками с бензином. Проносились стаи трескучих мотоциклеток, а за ними, сотрясая глыбу бетонного тоннеля, снова наползали танки. Все это двигалось по Варшавскому шоссе через Восточные ворота в сторону Минска, в сторону Смоленска, Вязьмы, Можайска… и страшно было подумать — Москвы. Сколько так продолжалось — день, два, три, — Иванцов не помнил. Только один раз за все это время сердце его радостно дрогнуло. В пролете ворот он увидел, как с той, нашей, восточной стороны несется навстречу очередной колонне родная тридцатьчетверка с рдеющим над башней флагом. Иванцов вскочил и заплясал на цепи.
— На-аши! — хрипло заорал он, и это было первое слово, которое он произнес с начала войны.
На повороте тридцатьчетверка показала борт, и в глаза Иванцову ударил большой белый крест, намалеванный во всю башню. По красному же полотнищу, натянутому на воздетую крышку люка, черной червоточиной змеилась свастика. Тридцатьчетверка была такой же пленной, как и он сам: немецкие танкисты перегоняли ее в тыл, обезопасив себя от случайных выстрелов множеством крестов и свастик, нанесенных со всех сторон. Когда до Иванцова дошел наконец жестокий смысл ошибки, он ткнулся в пыльную траву и разрыдался без слез, зло и отчаянно.
Мимо по-прежнему катили грузовые «хеншели» и «блицы», «шнауцеры» и «хорьхи», проскакивали юркие амфибии с притороченными к бортам веслами и ползли штурмовые орудия на гусеничном ходу. Сотрясали землю танки с белыми кольцами на стволах — по счету побед и мощные артиллерийские тягачи «фамо», двигались понтоны на австрийских «штейрах» и полевые хлебопекарни на реквизированных «татрах», санитарные «стины», захваченные у англичан под Дюнкерком, и трофейные французские броневики, катили жутковатые гибриды мотоциклов с минометами, автомашин с пушками, вездеходов с зенитками. Порой низко-низко проносились над шоссе белокрестные самолеты; под крыльями у них торчали колесные ноги с ястребиными шпорами, а в стеклянных клетках кабин видны были головы летчиков. И вся эта машинная орда днем и ночью безостановочно катила, ползла, летела туда, где Варшавское шоссе переходило в Минское, а затем в Можайское, что, пронзив Москву, убегало Владимирским трактом в родной город Муром. Иванцов давно бы сошел с ума и от этой мысли, и от непрестанного мелькания колес, и от лютого зноя, если бы в надрывный моторный рев не вплеталась многоствольная пальба боя, то затихавшая, то разгоравшаяся за зелеными купами пограничной реки. Там, в старых фортах и недостроенных дотах, уже которые сутки на огонь отвечали огнем.
…А утром было уже видение. Едва последняя колонна скрылась в тоннеле, а новая еще не выползла, как из придорожных кустов вышел белый мальчик. Белые волосы, белая холщовая рубаха, белые порты — такими пишут на иконах души убиенных младенцев или спустившихся на землю ангелов. Иванцов зажмурил глаза, открыл, но мальчик не исчез и не растворился.
— Хлопчик, — прохрипел боец, — поди сюда скоренько!
Мальчик прошлепал босыми ногами по горячему гудрону.
— Хлопчик, милый… Поищи… Пошукай, — вспомнил Иванцов местное слово, — железяку какую-нибудь! Цепь перебить…
И он потряс оковы.
Мальчик все понял.
— Зараз! — кивнул он и нырнул в кусты.
Вернулся мальчик не скоро, после того как по шоссе прошла очередная колонна. В руках у него, к величайшему иванцовскому унынию, ничего не было. Но, перебежав дорогу, парнишка запустил пятерню за пазуху и сунул бойцу рубчатую шишку ручной гранаты.
— Але нема ниц ничего!
Граната была оборонительная Ф-1, «лимонка» с разлетом осколков до ста метров; лучше бы наступательную, фугасно-дробящую, однако выбирать не приходилось, и Иванцов, спрятав подарок в карман, потрепал мальчугана по плечу:
— Спасибо, хлопец!.. Беги домой… До хаты! К маме!
Белый мальчик исчез тем же путем, каким и появился. Скрылся он вовремя, потому что на шоссе выворачивали грузовики с пехотой, перед тесными воротами машины сбавили ход.
— Ätsch! Ätsch![24] — дразнили солдаты «русского медведя». Один швырнул в него огрызком яблока, другой, стращая, вскинул автомат и пустил поверх головы очередь. Бетонная крошка больно брызнула из-под пуль в лицо. Иванцов едва удержался, чтобы не запустить в грузовик гранатой. По счастью, машина скрылась в тоннеле.
Ненадолго оставшись один, Иванцов прикинул, как перебить цепь. Надо спустить гранату с боевого взвода, быстро положить на рым с первым звеном, а самому спрятаться за углем портала. Авось не оглушит. Да и цепь позволяет отступить в глубь тоннеля почти на метр. Оставалось только дождаться ночи.
Солнце застыло в зените, словно не решаясь пересечь ту дымящуюся черту, которая недавно еще была западной границей.
Вдруг проснувшийся голод свинцовой тяжестью оттянул желудок. И пить хотелось пуще прежнего. И жажду и голод умерял Иванцов тем, что поглаживал в кармане рубчатый стальной «лимон» — ключ к кандалам, ключ на волю, к воде, к своим…
Пополудни машинный поток на шоссе заметно поредел. Проносились небольшими группами грузовики со снарядными ящиками, штатные лимузины, мотоциклисты-связные. Да и должен же быть предел вражьей силе, не из прорвы же она.
На длинное серое авто с запасными колесами по бортам и откинутым верхом Иванцов не обратил особого внимания. Машина прошмыгнула в тоннель и уже в бетонной трубе взвизгнула тормозами. Она выехала задним ходом, остановилась на обочине.
— O, Glück muß der Mensch haben![25] — радостно вскричал человек, сидящий с водителем. Был он в салатовой безрукавке, перехлестнутой подтяжками, а когда выбрался из машины, обнаружились и смешные, до колен, брючки. Вместе с ним вылез и голенастый офицер при фуражке и витых погончиках; размял ноги и солдат-водитель. Штатский пассажир побегал вокруг Иванцова, потирая руки, затем вытащил из машины деревянную треногу, водрузил на нее кинокамеру…
Кинокамеру Иванцов видел совсем недавно — в февральский праздник, когда к ним в полк приезжал оператор хроники.
На торжественном построении Иванцов, как всегда, стоял правофланговым в стальном шлеме и с самозарядной винтовкой. За гвардейскую стать оператор выбрал именно его, и потом весь полк лицезрел на экране могучую фигуру муромчанина, открывавшего шеренгу парадного строя. Потом из дома писали, что видели-де его в киножурнале, и батя с маманей шесть раз подряд ходили на все сеансы. И Клава ходила, и ребята с паровозоремонтного…
Немец хлопотал у кинокамеры, но не снимал, ждал, когда подойдет ближайшая колонна. Иванцов только представил себе, как это будет выглядеть на экране — вот маршируют доблестные германские войска, а на границе у ворот старой русской крепости встречает их, словно медведь на цепи, здоровяк красноармеец, — и в глазах у него потемнело от горького стыда и бессильной ярости.
Вкрадчиво зажужжала кинокамера, немец приник к резиновому наглазнику, будто к прицелу, но лучше бы он целился из автомата… Где-то внутри черной машинки змеей побежала кинопленка, унося иванцовский позор на вражью потеху.
И тогда рядовой Иванцов, правофланговый второй стрелковой роты, вытащил из кармана стальной шар, вобравший тепло его еще живого, сильного тела. Он выдернул чеку и не бросил — катнул гранату по асфальту, в та покатилась, глухо и грозно рокоча рубчаткой, прямо под деревянную треногу. Острая звезда взрыва ударила Иванцову в глаза…
Вот и все.
Саперы, взрывавшие казематы, оттащили поврежденную машину в сторону, расковали цепь, убрали трупы. Они забыли сделать только одно — стереть кирпичную надпись на портале ворот: «Achtung! Der russische Bär!»
Слова, начертанные наспех, но подкрепленные бетонной глыбой, нависли над дорогой недобрым напутствием, и колонна за колонной исчезали под ними в провально-темной глубине тоннеля.
1984
Игорь ЧесноковМОРЕХОД ГЕРАСИМОВ
Лихое лихим избывают.
1
Ясным августовским днем лодейный кормщик Матвей Герасимов стоял на своем обычном месте — на корме. Опершись локтями о резной брус-поручень, он наблюдал за погрузкой. На нем была простая полотняная рубаха с широким расстегнутым воротом, схваченная тесемчатым кушачком, серые штаны, заправленные в широкие поморские сапоги. Высокий лоб разделен надвое шнурком, которым были подобраны темные волосы. Из-под черных бровей глядели острые, внимательные глаза. Черная бородка и усы аккуратно подстрижены.
Рядом топтался франтоватого вида купеческий приказчик в белой косоворотке и черной жилетке, с амбарной книгой под мышкой. Какие-то бумаги торчали из узкого голенища сапога. Сапоги у приказчика, когда он переминался с ноги на ногу, поскрипывали, как старые половицы.
— Триста да ашшо сорок четыре, под завязку, — крикнул от трюма Иван Васильев, подкормщик.
Герасимов проводил глазами последний мешок. Два помора в темных рубахах без поясов ловко закинули мешок в люковый просвет. Герасимов прикинул — больше не взять — и, не оборачиваясь к приказчику, сказал:
— Пиши — триста сорок четыре.
Тот утер платком вспотевшее лицо, глянул через борт вниз, где стоял прижавшийся к лодье шитик[26]. Три мужика сидели на куче мешков, сваленных на палубе, и, задрав головы, ждали распоряжений.
— Сколь осталось, Егорий? — спросил приказчик одного из грузчиков.
— Аккурат шешнадцать, — отозвался голос снизу.
Приказчик, наморщив лоб, прикинул что-то в уме, заглянул в амбарную книгу.
— Сошлося, — сказал он удовлетворенно.
Вслед за кормщиком он спустился по крутому трапику вниз, в казенку[27]. В небольшом помещении, сплошь обшитом деревом, стоял полумрак. Два крохотных оконца в кормовом подзоре слабо высвечивали возле стенки подобие кровати — деревянные нары с высокой доской-бортиком. На кровати лежала поморская меховая постель. У противоположного борта горбатился сундук. Посредине между оконцами к кормовой стенке притулился стол, рядом стоял тяжелый стул. В правый, ближний, угол вделан был резной поставец[28], в левом углу стояла небольшая круглая чугунная печка.
Оглядевшись, приказчик сел к столу. Герасимов открыл поставец, нашарил там склянку с чернилами, перо, протянул приказчику. Тот разложил бумаги и заскрипел пером, повторяя вслух каждое слово: «…августа третьего дня, года 1810-го… кормщику Кольской волости Матвею Андрееву Герасимову на его корабль-лодью, именуемую «Евлус-2», отпущено у Холмогор для отвозу и продажи в Норвегию в город Тромсё кумпанскому товариществу «Есперсен и Кнудсен»… ржи первостатейной… купца третьей гильдии Алексея Игнатьева Иконникова…»
Закончив, приказчик сделал копию документа. На обеих бумагах расписался, дал подписать Герасимову, пришлепнул печать, которую достал из кармана штанов. Одну бумагу он вручил кормщику, другую спрятал в амбарную книгу.
Герасимов достал из поставца темную коричневую граненую бутыль, две стопки.
— Стало быть, счастливой дороги, — сказал, чокаясь, приказчик.
«Какая уж там счастливая дорога», — досадливо подумал Герасимов, глотая горькую настойку. Он собрался налить еще, но гость поднял руки:
— Благодарствуйте, Матвей Андреич, однако служба-с.
Он снова пожелал счастливой дороги и, скрипнув сапогами, удалился.
— Счастливой дороги, — проворчал Герасимов, убирая со стола. — Тебя б, хлюста, в энту счастливую дорогу!..
— Климка! — крикнул он, приоткрыв дверь.
Появился зуек[29], мальчик лет четырнадцати, в домотканой рубахе, подпоясанной витым ремешком, в полосатых штанах и коротких сапожках. Вихрастая русая голова его была не покрыта.
Кормщик протянул мальчику три серебряные монеты.
— Поди-ткось бегом в церкву, в ту, каменну, возле трактира, передай денежки отцу Афанасию да скажи: просил-де, мол, кормщик Герасимов службу справить во убережение… не тронули б лодью ветры буйные, разбойники морские аглицкие, алибо иная напасть… Да бегом же ворочайся, отваливать надоть.
Зуек убежал.
Герасимов вышел наверх.
На палубе подкормщик, русобородый невысокий мужик с широкой спиной и большими сильными руками, помогал поморам натягивать парусину.
— Не шибко укутывай, Иван, — посоветовал кормщик, — караульные, быват[30], заглянуть вознамерятся.
Герасимов огляделся. По-летнему ярко светило солнце. Теплое марево дрожало над серыми чешуйчатыми крышами Холмогор, над двумя высокими колокольнями. Кольчужно блестела мелкая рябь двинской воды. Лодка с бабами в цветастых одеждах медленно плыла с Курострова. Гребцы нечасто, лениво взмахивали веслами. На берегу неподалеку от «Евлуса» стояло несколько подвод. Лошади помахивали хвостами, отгоняя оводов. С промысловой архимандритовой лодьи выгружали на подводы соленую треску. От борта «Евлуса» мужики перетягивали к берегу полупустой шитик.
Кормщик поднял голову, глянул на флюгарку на верхушке мачты. Щепная птичка с мочальным хвостом показывала клювом наискось от реки, в сторону деревеньки Матигорской.
«Сподручной ветерок, — отметил про себя Герасимов. — От берега без подмоги, парусом отойти можно».
Матвей прошелся по палубе, спустился в поварню[31]. На двухъярусных нарах слева и справа, у бортов, аккуратно сложены меховые постели поморов, под нарами — сундучки с нехитрыми пожитками. Кормщик заглянул в печку — чисто и золы нет. Котел над печкой вычищен до блеска, деревянные миски, чисто выскобленные ложки покоятся в гнездах на стенке. Заметил непорядок: топор на виду. Поднял его, сунул на место, в щель под печкой.
Выбравшись наверх, Герасимов еще раз обошел палубу, осмотрел блоки, подергал снасти.
Герасимову были знакомы на «Евлусе» каждый нагель[32], каждый брус, каждая доска. Он сам помогал строить лодью на берегу Туломы-реки. Вся выручка, накопленная за несколько лет промыслов на Матице[33], ушла на постройку лодьи. Не осталось ни копейки, и не на что было даже снарядить лодью на новый промысел. Пришлось подряжаться на перевозки грузов. Но и те не каждый день предлагали: война, опасно стало морем ходить[34].
Герасимову нравилась его лодья. Вместительная, с широким парусным полотнищем на высокой мачте, она имела неплохой ход, да и на волне держалась устойчиво. Вот только снастей маловато запасных, а они рвутся, перетираются часто. Да и дома припасы кончаются, семья бедовать начала.
— Ну да ладно, — вздохнул кормщик. — Даст бог, удачным выдастся поход — поправим дела.
Появился Климка.
— Отец Афанасий велел сказать: седни же ввечерах и справит молебну, — запыхавшись, выпалил он.
Кормщик потеребил вихрастую голову зуйка:
— Добро, ступай.
Подошел Иван Васильев.
— Все ль готово? — спросил его Герасимов.
— Все готово, — отозвался Васильев.
— Отплываем, с богом.
Мужики разошлись по своим местам. Выбрали с причала канаты, стали отталкиваться баграми от берега.
— Вознимай парус! — крикнул Герасимов, став к прави́лу[35]. Он отвел прави́льный брус, положив руль от берега, стал ждать, когда полотнище поймает ветер. Лениво поскальзывалась парусина, постепенно расправилась, натянулись подборные[36] — лодья медленно стала отдаляться от берега.
2
Когда вышли из протоки Курополки на простор Двины, кормщик велел Ивану собрать всех на сход. Мужики стянулись к корме, присели — кто на канаты, кто на бочки, кто на приступки трапика.
Кормщик передал правило своему помощнику, вышел вперед.
— Робяты, — начал он, — всем вам ведома робота наша нонешняя. Иконников наймовал лодью — хлеба к Тромсу свезти продать. Голод, вишь, у них тамотко. Аглицкие воеводы закрыли путь в Норвегу, вот оне и голодают. Померло уж сколь. Не одне мы, коляне, везем хлеб-от. И иные кормщики берутся. Ино не все довозят…
Герасимов помолчал, пощипал свою бородку.
— Путь нам рисковый выпал, — продолжал он. — Корабли аглицкие рыщут по морю, разор несут — и то вам ведомо. А потому желаю спытать: все ли согласны по доброй воле в энтот ход морской? Ежели кому негож он — неволить не стану. В Архангельском городе причалим — отпущу с миром. А то в Колу завернем — высажу, других возьму.
Кормщик оглядел команду.
Мужики молчали. Каждый думал о своем. Грузный, немолодой Игнатий Крюков хмуро смотрел из-под нависших бровей. Что ему Архангельск, когда в Коле баба с четырьмя дочерьми бедуют, ждут его заработков. А англичане — что ж, в море бед хватает, одной больше, одной меньше. Приблизительно так он и высказался.
Вслед за ним слово взял рассудительный Ефрем Безуглов.
— Дак топере, я чаю, нать плыть безотпятно[37]. Уж што будет, то будет, а будет — што бог даст. А дитев кормить нам тож надоть.
— Валяй, не гляди, што будет впереди, — поддержал его молодой Митрофан Афимьин. — Архангельской город нам не дядька родной, а и у Колы заработки ноне не валяются.
— Ежели оберегаючись, дак можно и всяку беду миновать, — проговорил осторожный Кузьма Зеленцов. — Однако куды мы опричь морского ходу? Морем кормимся, морем и живы.
Неуклюжий здоровяк Липат Ухов мял в руках шапку.
— Твое слово, — обратился к нему Герасимов.
— А как все, так и я, — прогудел Липат.
Герасимов поглядел на Климку.
— Мальчонку-то бы оставить… — начал Иван Васильев.
— Не, я не останусь, я с вами, — выкрикнул Климка и покраснел. — С вами я, дядя Матвей!
Он обратил умоляющий взгляд на кормщика.
Герасимов подумал, помолчав. Куда его, сироту? Второй год уж он на лодье. Смышленый паренек, кашеварит исправно, к морю привык.
— Добро, пойдешь, — успокоил кормщик зуйка.
— А ты, Иван? — обернулся Герасимов к своему помощнику.
— А про меня будь в спокое, — ответил, ворочая правилом, Васильев. — Я за тобой.
Сумеречной белой ночью проплывали Архангельск. Климке не спалось. Он сидел на бочонке у накозья[38] и глазел по сторонам. Замерли у пристаней и на рейде десятки кораблей. Над частоколом высоких тонких мачт кружили чайки. Не видно было народу на обычно людной набережной. Дремал приземистый белокаменный Гостиный двор. Лишь одинокая лодка перевозчика встретилась на широкой речной глади против Архангельска, где Двина, прежде чем слиться с Белым морем, расходилась на множество рукавов-устьев.
Герасимов направил свою лодью в Березовое устье. Мимо поплыли луга, перелески молодых березок, болотистые поймы.
Недалеко от выхода в море сбросили парус, стали на якорь у острова Брандвахта. На берегу среди кустов виднелась изба, а рядом бревенчатая караульная вышка. На вышке топтался, поеживаясь от ночной прохлады, караульщик в армяке, наброшенном на плечи поверх шинели. Климка разглядел, как, завидев лодью, караульщик слез с вышки, зашел в избу. Вскоре оттуда, сутулясь, вышли четверо, сели в лодку, погребли к «Евлусу». Караульщик опять забрался наверх.
Митрофан бросил конец веревочной лесенки. На борт поднялись офицер-пограничник в треуголке, короткой накидке поверх мундира, с саблей на боку и смотритель таможни. Солдаты остались в лодке.
— Далече ль путь держим? — спросил, поздоровавшись, офицер.
— Чего везем? — поинтересовался смотритель.
— А вниз[39], в Норвегу, — отвечал Герасимов. — Зерновой товар у нас, рожь.
Он достал из-за пазухи бумаги, протянул офицеру и таможеннику. Те принялись внимательно изучать документы — корабельные, грузовые, пошлинные…
— К какому городу рожь-то? — поинтересовался смотритель.
— А к Тромсу, — ответил кормщик.
Досматривать трюм таможенник не стал. Будучи по долгу службы наблюдательным, он заметил на палубе несколько ржаных зернышек, застрявших в пазах. Но документы каждого судна, выходящего с хлебом, должны быть проверены тщательно. Вывоз морем хлебных грузов из России был в те годы запрещен и только в Норвегию был разрешен указом царя. Надзор за выполнением указа был возложен на караульную и таможенную службы.
Убедившись в исправности судовых и грузовых документов, офицер козырнул Герасимову и, подмигнув Климке, полез через борт в лодку, где уже ожидал его смотритель.
Митрофан выбрал из-за борта лесенку и пошел в поварню будить народ — подымать якорь, парус ставить.
3
Шесть дней бежал «Евлус» Белым морем. Немало судов встречалось на пути: и шхуны, и яхты, и лодьи, и гукары, и раньшины[40]. Одни торопились с промыслов в Архангельск, другие бежали к Соловкам или к Карельскому берегу.
У мыса Коровий Нос завидел Герасимов лодью встречную, судя по окраске, — кольскую. Подвернул к ней, сбросил парус. Подал знак на повстречание. То же сделали и на встречном судне.
Лодьи сблизились. Герасимов вгляделся, узнал знакомого кормщика Елисея Семенова.
— Откудова да куды бежите? — крикнул Герасимов.
— А от Колы на Керетски варницы[41], — донеслось со встречного судна.
— Како там, в Коле-то?
— Да слава богу, живы…
— Наших-то видал ли?
— Как не видать! Все по-здоровому. А вы-то аль не домой? — полюбопытствовал в свою очередь Елисей.
— Не, в Норвегу мы прямехонько, зерно везем.
На встречной лодье помолчали.
— Боязко топере бегать туда-то, — отозвался наконец Семенов.
— Дак што ж, на всяку-то беду страху не напасешься…
— Оно так, — согласился Елисей. — Гаврила Епифанов, слышь, с Груманту прибег. Сказывал, тамотко две наших лодьи пожгли пушками незнамо кто с большого корабля.
Теперь помолчал Герасимов, обдумывая услышанное.
— Из Норвеги в Колу были ли ноне кормщики? — спросил он наконец.
— Не, никого.
— Ну, бывайте покудова! Сохранного плавания!
— Храни вас бог!
Лодьи разошлись.
И снова с волны на волну переваливается «Евлус», гонит его вперед свежий ветер.
Весть о том, что никто из норвежских шкиперов не приводил нынче в Колу ни одного судна, указывала — плавание у соседних берегов и впрямь небезопасно.
Герасимов с подкормщиком стали совет держать, каким путем дальше идти. Поставив к правилу Игнатия, они спустились в казенку. Кормщик сел за стол, Иван примостился на сундуке.
— Из двух путей, вишь, нам выбор, — говорил кормщик. — Алибо о самой берег, алибо голомянее[42], так, штоб берег едва примечать. Ежели бережняе[43] — в губу какую ускочить мочно от погони, а и там догонять учнут — в сопках укроемся. Да ты сам погорелец, лучше мово про то ведаешь.
Да, Иван помнил то плавание прошлым летом. Пять лодей с хлебом шли из Архангельска в Колу. Встретив два английских военных корабля, кормщики повернули в ближайшее укрытие — в Териберскую бухту. Англичане бросились в погоню. Лодьи успели укрыться в реке, но дальше устья — мелко, не пройти. С кораблей спустили вельботы с вооруженным десантом. Пришлось мореходам поджечь свои суда, чтоб не достались врагам, а самим укрыться в сопках.
— Жалко лодью, — промолвил Васильев, то ли вспоминая прошлое лето, то ли думая о «Евлусе».
— Ежели в голомяни сустренем аглицких воров, — продолжал он, — дай бог ветер, убежим куда подале, ажник в лед уйти можно. Оне далеко гониться не станут.
— Быват, твоя правда, Ваня, — задумчиво произнес Герасимов. — А ну, у мужиков спытаем, каков их сказ.
Мужики осторожничали и больше склонялись к прибрежному плаванию. Но потом, рассудив, что вдали от берегов вероятность встречи с врагом меньше, порешили единогласно плыть голоменем.
Когда лодья вышла к Святому Носу, Герасимов достал из сундука свой мореходный уставец в переплете из тюленьей кожи, перешедший к нему от деда и отца. Полистал его и начал читать, шевеля губами: «От Святого Носа до Клетного: в запад. От Святого до Корабельного: меж запад побережник…»
Эти курсы Матвей знал наизусть. А вот и нужное: «От Святого прямо к Варгаеву[44] леве побережника на стрик[45]».
Спрятав уставец, Матвей вышел наверх, установил маточку — компас поморский — на курс, велел Ивану, стоявшему у правила, держать «леве побережника на стрик».
Вскоре бурые сопки Мурманского берега стали отходить влево, а к исходу дня они были уже далеко и выглядели узкой дымчато-синей полоской на границе воды и неба.
Отведя обед, Климка на палубе чистил котел.
Шла третья неделя плавания. По расчетам Матвея, лодья должна была находиться где-то у Мурманского Носа, как поморы называли Нордкап. Не так далеко уж и до Тромсё. Но с утра судно попало в туманную полосу безветрия и уже полдня дрейфовало с безнадежно обвисшим серым полотнищем паруса, едва покачиваясь на пологой зыби.
Ефрем и Липат возле мачты смазывали блоки звериным салом и изредка поглядывали по сторонам. Ефрем напевал вполголоса бесхитростную песенку:
Уж как наши-то отцы —
Оне были молодцы.
На Матице зимовали,
Зверя, рыбу добывали.
А на Груманте седом,
Почитай, второй был дом.
Работали по ночам,
Угождали богачам,
Оне их детей кормили,
А своих детей морили,
Им служили сорок лет,
А штанов дырявых нет…
Климка уже слышал от Ефрема эту песню, которую тот выучил когда-то на промысле у беломорских зверобоев. Печальный напев песни заставил мальчика вспомнить отца и мать, вечных работников. Два года назад всей семьей нанялись они на промыслы в становище Гаврилово. Он был зуйком-наживщиком на тресковом лове. Отец с матерью с утра по хорошей погоде вышли на шняке в море ярусы ставить. К полудню внезапно начал подниматься ветер. Все успели вернуться, кроме его родителей. Видно, далеко заплыли, отыскивая рыбу. Всю ночь и следующий день провел Климка на берегу, вглядываясь в море. Так и не дождался родителей. Добрые люди пристроили сироту на лодью, где кормщик положил ему небольшую плату. Надо было отрабатывать долг за погибшую шняку.
Горячо стало глазам. Климка спохватился, поморгал усиленно, чтобы не дать воли слезам, еще скорее принялся шоркать котел песком с золою. Дочистив, он взял парусиновое ведерко на длинной веревке, подошел к борту, чтобы зачерпнуть воды. Поднял голову зуек и замер с ведерком в руке. Слева по борту виднелся размытый в тумане большой трехмачтовый корабль, судя по всему, иноземный.
— Ефрем, — почти шепотом позвал мальчик.
— Чего тебе? — обернулся тот.
Климка указал рукой влево. Ефрем с Липатом повернули головы и замерли. Очнувшись, Ефрем бросился в казенку, а Липат — в поварню.
На палубу быстро вышел, на ходу надевая полукафтан, Герасимов. Из поварни вылезали, сонно щурясь, мужики. Все столпились у левого борта.
— Аглицкий… фрегат, — сказал негромко Матвей. Глянул на флюгарку — мочало едва пошевеливалось. Неизвестный корабль медленно двигался мимо, увлекаемый движением верхних слоев воздуха на уровне бом-брамселей[46].
— Быват, не заметют, — пробасил Липат.
На лодье напряженно вглядывались в приближающийся корабль. И каждый, как Липат, надеялся: а вдруг «Евлус» с корабля не заметят.
Но корабль вдруг начал уваливать вправо, разворачиваться в сторону «Евлуса». Медленно он приближался к лодье.
— Возьмут, аки курчат, голыми руками, — простонал в отчаянии Митрофан. — Счас моржовку[47] б какую хотя…
— Каку те моржовку, дурень, — покачал головой Игнатий Крюков. — Супротив-то антиллерии!
— Кобыла с волком тягалась — один хвост да грива осталась, — вздохнул Кузьма Зеленцов.
— Не робей, мужички, — сказал твердо Герасимов, не отрывая глаз от корабля. — Што ни случится, а не робей.
На палубе фрегата уже видны были люди. Синие куртки с блестящими пуговицами, треуголки, ружья торчат стволами вверх. Открыты орудийные порты[48]. Кажется, англичане не скрывали своих намерений.
Несколько матросов полезли по вантам наверх. Немного не дойдя до лодьи, фрегат сбросил паруса и теперь едва заметно двигался по инерции. На бизань-мачте виднелся британский флаг. Люди на фрегате с любопытством разглядывали лодью.
На кормовом мостике фрегата, у поручней, стояли несколько офицеров в высоких ботфортах, при шпагах. Один из них разглядывал «Евлус» в подзорную трубу, хотя и без увеличительных стекол было видно с корабля на корабль все, вплоть до пуговиц. Офицер убрал от глаз трубу, приставил к губам надраенный до блеска рупор, и на «Евлусе» услышали грозный окрик:
— Russian vessel! Strike the colors![49]
— Выкуси! Раскаркался… — вполголоса выругался Герасимов.
— Чего оне, Матвей? — спросил с тревогой Васильев.
— Флаг им наш, расейский, вишь, не приглянулся, — возмущенно сказал Герасимов, немного понимающий по-английски. Когда-то в юности он почти полгода работал по плотницкому делу у английского шкипера, зимовавшего в Коле на поврежденном корабле.
С фрегата громко повторили команду. На лодье никто не двинулся с места.
Грохнула пушка. Мужики от неожиданности вздрогнули. Один из лацпортов окутался голубым дымком, над лодьей просвистело, и саженях в ста взметнулся вверх столб воды.
— Стращает, леший его задави, — проговорил Матвей.
Он глянул наверх. Трехцветный морской российский флаг был на месте.
С фрегата вновь повторили команду спустить флаг.
— Прикидывайсь, будто не разумеем, — сказал мужикам, не оборачиваясь, Герасимов.
Из-за фрегата появилась шестивесельная шлюпка, полная вооруженных матросов. Несколько взмахов — и шлюпка уже покачивалась у борта «Евлуса». Шестеро матросов направили ружья на мужиков. Остальные полезли на лодью.
Безбородые здоровяки — морские пехотинцы — в зеленых с желтым шитьем камзолах, узких ботфортах с высокими голяшками, без головных уборов, взобравшись на «Евлус», заорали на мужиков, начали теснить их прикладами к мачте, сорвали поясные ножи в жестких кожаных ножнах. Двое принялись отвязывать фал, намереваясь спустить флаг.
— А ну прочь! — кинулся к фалу Васильев.
За ним Митрофан с криком:
— Не суйся, не к своему…
Им навстречу бросилось четверо англичан. Они заработали прикладами, сшибли смельчаков с ног. Мужики загудели.
— Што творите, леший вас задави! — стал вырываться из кольца безбородых Герасимов. Но и он тут же упал под ударами прикладов.
Приподнявшись на руках, Матвей помутневшим взором обвел палубу. Флаг уже был сорван. Один из матросов под хохот остальных вытирал им свое ружье.
— Гости навалили, хозяина с ног сбили, — сплевывая кровью, пробормотал кормщик.
Подошел офицер, стал над ним, широко расставив ноги.
— Кэптэн? — спросил он отрывисто. Герасимов с ненавистью глянул на англичанина.
Офицер обернулся к мужикам, прижатым к мачте.
— Кэптэн? — повторил он, ткнув пальцем в поднимавшегося на ноги Герасимова.
Мужики молчали. Офицер шагнул к ним, схватил за ухо Климку, выдернул его на середину палубы, стал тянуть за ухо вверх, повторяя свой вопрос. У мальчика потемнело в глазах, он зажмурился, но не издавал ни звука.
— Кэптэн, кэптэн! Не трожь токмо мальчонку, зверюга! — не выдержал Герасимов.
Офицер оттолкнул к мачте Климку, у которого от боли слезы выкатились из глаз, обернулся к Герасимову.
— Кэптэн? — переспросил он.
— Кэптэн, — ответил ему с вызовом Матвей, — дак што?
Офицер, размахнувшись, ткнул кормщика под дых. Герасимов охнул, согнулся. Еще сильнейший удар в челюсть — Матвей упал. Офицер что-то крикнул своим матросам. Они налетели на Матвея, на мужиков, начали заламывать им за спину руки, связывать веревками.
Трое матросов бросились вскрывать трюм. Отлетела парусина, загрохотали, падая на палубу, тяжелые крышки. Увидев в твориле мешки, офицер выхватил кортик и, наклонившись, пырнул верхний мешок. Посыпалось зерно.
Офицер велел закрыть трюм, убрал в ножны кортик, прошел к борту и, сложив рупором ладони, прокричал что-то на фрегат. Выслушал распоряжение с корабля.
Прислушался и Матвей.
— Кажись, гонить[50] лодью станут… до самой Англии, — с трудом шевеля разбитыми губами, выдавил он.
— Эк, ворюги, — прошептал удрученно Крюков. — А с нами-то што ж?
Митрофан пошевелился, пытаясь выдернуть из пут руки.
— А за армячок да на крючок — куды ж нас… — так же шепотом ответил он. — Аль палтусьев кормить. Плавать-то горазд али враз ко дну? — не унимался Митрофан, скосив на Игнатия глаз.
— Тьфу, балабол, — ответил тот.
Из поварни вылезали матросы с бельем, с одеждой поморов. Кто-то вытащил даже целый сундучок. Англичане увязывали вещи и швыряли их в шлюпку. На палубе валялось несколько поморских кошельков из нерпичьей кожи. Серебряные и медные монеты матросы рассовали себе по карманам. Климка увидел и свой вывернутый наизнанку, уже пустой кошелек.
Два матроса выволокли из казенки большой узел. Третий нес медную масляную лампу и коричневую граненую бутыль. Все трое были уже навеселе.
Офицер остановил матроса с бутылью и лампой, повернул его обратно. Тот нехотя повиновался. Вновь из казенки он вышел с настенным барометром. Офицер прикрикнул на захмелевшего подчиненного. Он снова исчез и вышел с пустыми руками, но с сильно оттопыренными карманами штанов. Англичане попрыгали в шлюпку.
Оставшиеся на лодье семеро матросов с офицером во главе отправились на нос, размотали бухту[51] смоленого троса, подали конец вниз, на подошедшую под накозье шлюпку.
Мужики внимательно наблюдали за действиями англичан. На фрегате приняли трос со шлюпки, обнесли им надстройку полуюта и закрепили. На лодье матросы намотали свой конец троса на ворот и тоже закрепили.
Сомнений быть не могло: лодью фрегат потянет за собой.
У Герасимова больно сжалось сердце. Что же это — прощай лодья, нажитая такими трудами, прощай мужики, а то и жизнь собственная прощай? А если и оставят в живых, увезут в Англию, там-то что? Навоз в неволе таскать или каменья тесать?
Матвей содрогнулся от этой мысли. «Уж лучше в пучину, чем в такую кручину», — подумал он с тоской.
Тем временем шлюпка вернулась. На лодью подняли семь деревянных матросских сундучков и большой кожаный баул. Затем вытащили две бочки и тяжелый мешок, поволокли их в кладовку.
Видать, припасы, догадались мужики.
Покончив с приемом груза, офицер подошел к плененным поморам. С презрительной усмешкой оглядел каждого. Подозвал своих матросов, ткнул пальцем в Митрофана и Кузьму, что-то приказал. Матросы отвязали обоих от мачты, погнали к борту и знаками велели лезть в шлюпку.
Митрофан заупирался, его оглушили ружьем и подхватив обмякшее тело, перевалили через борт.
— Прощайте, родные, — крикнул Кузьма.
— Храни вас бог! — отозвался Герасимов.
Кузьму тоже столкнули за борт в шлюпку, и она отошла к фрегату.
Фрегат распустил брамселя и бом-брамселя, они тут же «взяли» легкое дуновение воздуха. Вслед за трехмачтовой громадой двинулась и привязанная канатом лодья. Суда медленно, не поднимая даже бурунов перед штевнями, бесшумно поплыли в тумане.
К правилу офицер поставил одного из своих людей, сам спустился в казенку, куда перенесли и его баул. У двери казенки встал англичанин. Через некоторое время двое матросов отвязали от мачты Герасимова, подвели его к корме и подтолкнули к входу в казенку. Матвей спустился в бывшее свое жилище. Офицер сидел за его столом в расстегнутом жилете и что-то писал на листе бумаги. Шляпа и мундир валялись на постели, покрытой клетчатым пледом, шпага и кортик висели на гвозде близ кровати. Герасимов молча ждал у двери.
Офицер бросил перо и, взяв в руки бумагу, обратился к Матвею:
— Фамилия?
— Ну, Герасимов, — нехотя отозвался кормщик.
— Нью-ге-ра-си-моф, — повторил офицер, записывая фамилию в книжечку, которую достал из внутреннего кармана жилета.
— Имья?
— Ну, Матвей…
— Нью-мат-вэй. — Офицер как-то странно посмотрел на кормщика. Потом снова заглянул в свою бумагу:
— «Эвлус» ест приз[52] адмирал Киллингстон. Понимат?
Герасимов хмуро молчал.
— Команда «Эвлус» ест пленик, — продолжал офицер, заглядывая в бумагу. — Адмирал Киллингстон предлагает команда «Эвлус» служит британски корона. Британски флот нужна много кэроши матрос. — Он поглядел искоса на Герасимова. — Не согласэн — тюрма. Понимат?
— Да што ж тут не понять, — ответил Матвей.
— Согласэн служба британски корона? — переспросил офицер.
— Нет, — отрицательно мотнул головой Герасимов. — России тоже мореходы надобны.
Офицер некоторое время смотрел на Герасимова. Потом снял с гвоздя шпагу, стукнул дважды носком ножен в подволок[53]. Вошел матрос, толкнул Герасимова к выходу.
Его снова привязали к мачте, а в казенку повели Ефрема Безуглова.
Мужики выжидательно глядели на кормщика.
— Чего ему, Матвей? — не выдержав, спросил Васильев.
Герасимов нахмурился.
— Велит служить королю ихнему матросами, навроде энтих… — он кивнул головой в сторону англичан, которые пристроились на палубе у входа в поварню и шумно играли в кости. — А не то дак на каторгу.
Мужики подавленно молчали.
— А ты? — осторожно полюбопытствовал Иван.
Герасимов так глянул на своего подкормщика, что тот пожалел о заданном вопросе.
— Ну-к, ладно, — сказал Иван Васильев, — всема пойдем на каторгу ихню. Всема-то оно не боязко.
Привели Ефрема. К казенке матрос погнал Липата.
— На каторгу? — спросил Ефрема подкормщик.
— А нешто стану служить псам энтим бешеным, раздери их лихоманка, — выругался Ефрем. — Куды они Митроху да Кузьму поволокли?
— Небось в службу свою, — предположил Иван.
— Вот так служба, леший их задави, — лодьи по морю имать да грабить, — бушевал Ефрем. — Прыз адмираловый… Разобью те морду и рыло и скажу: так и было. Што им худого «Евлус» соделал? Али дорогу заступил? Али хвоста прищемил?
Матросы, занятые игрой в кости, похохатывали, поглядывая на разошедшегося Ефрема.
— Вона служба ихня, — пробурчал Игнатий. — Кому страсти-напасти, кому смехи-потехи.
Герасимов, слушая мужиков, искал хоть какой-нибудь выход из создавшегося положения. Но ничего путного в голову не приходило, и нечего ему было сказать в утешение своим товарищам.
Всех по очереди таскали к офицеру. Все отказались служить англичанам.
Закончив беседу с последним, Иваном Васильевым, офицер вышел наверх, подозвал матросов, игравших в кости, отрывисто приказал им что-то и вновь скрылся в казенке.
Матросы, посмеиваясь, окружили поморов, отвязали от мачты, оставив руки связанными за спиной, и вдруг обрушили на них град кулачных ударов. Они били ожесточенно, не разбирая куда.
Оставив мужиков лежать на палубе в крови, матросы отошли к носу, зачерпнули ведро воды, начали умываться. Потом спустились в поварню, захлопнув за собой дверь.
Очухавшись, мужики по одному переползли к мачте, уселись вокруг нее, прижавшись друг к другу. Лица их были в синяках, в кровоподтеках. Кровь запеклась в бородах и на бровях, одежда на некоторых была изорвана.
— Чисто зверье, — проговорил сквозь зубы Игнатий.
— Мне б руки развязать, — прохрипел Липат. — Эх, погулял ба по их головам тресковым…
— Погуляешь, — сплюнул кровью Ефрем, — враз спроводят рыбам на харч.
— А и ништо, — вскинулся Липат, — пропадай голова, да не на радость ворогу.
4
Всю ночь дрожали от холода мужики, сидя со связанными руками у мачты. Матросы то и дело менялись у правила.
К утру стало еще холоднее. Туман разнесло, повеял ветерок, появилось солнце. Лодью запокачивало.
Из поварни запахло варевом. Герасимов вспомнил, что давно уже не ел, засосало в желудке. Он поглядел на дверцу кладовки. Та была под большим замком.
В двух мисках на подносе матросы понесли что-то в казенку. На мужиков они не обращали внимания.
Затекли ноги, руки, все тело. Матвей с трудом поднялся, прислонился к мачте, огляделся, щурясь от солнечных бликов на волнах.
Фрегат, одетый всеми парусами, увлекал лодью на юго-запад. Слева синели гористые берега Норвегии.
— И впрямь к Англии прет, — заметил Матвей.
Он долго стоял так, то прикрывая глаза, то оглядывая горизонт. «Может статься, последнее плавание твое, кормщик», — с тоской подумалось Герасимову.
Вышел офицер из казенки. Матросы подошли к мачте. Офицер достал листок, уткнулся в него, начал читать:
— Ньюгерасимоф и Васил’еф должен дежурит у руль по очеред. Понимат?
— Ишь чего удумал, — пробурчал Васильев, — себя ж самих в полон везти. Пущай хоть до смерти изобьют…
— Мальшик Клим, — продолжал офицер, — мой слуга, бой. Понимат?
— Не стану я служить ему, — дернулся Климка.
— Погоди, — остановил его Герасимов. — Не лезь середа наперед четверга. И ты, Иван, — продолжал вполголоса Герасимов, — нешто не разумеешь? Соглашаться надоть. Со-гла-шаться, — повторил он с нажимом.
— Ладноть, — ответил Матвей офицеру и кивнул. — Станем дежурить. А Климка — слугою… бой.
— Да ты што, Матвей? — прошипел Васильев.
— Молчи покудова, Ваня, — взмолился Герасимов. — Коли веришь мне — молчи да делай, што велю.
Васильев замолк, нахмурясь.
Молчали и мужики.
Матрос развязал Климкины путы, отвел его к казенке. Затем освободил Герасимова и Васильева. Они принялись разминать налитые болью руки.
Офицер опять заглянул в бумажку.
— Парус, — велел он и указал наверх.
Герасимов подтолкнул хмурого Ивана к снастям, жестом показал матросам присоединиться к нему.
Офицер подал команду, трое англичан бросились помогать Матвею с Иваном.
— Э-эх, раз! — командовал Герасимов. — Э-эх, два…
Райна[54], расправляя парусиновое полотнище, поползла по мачте вверх. Подняв ее до упора, закрепили снасть, разнесли и прихватили к утицам[55] подборные.
Герасимов стал за правило, Иван сел на бухту троса. Оба молчали. Рядом стоял англичанин с ножом на поясе, опершись о перила — фальшборт.
Вышел из казенки Климка с сапогами офицера. Глянув исподлобья на Герасимова, он принялся чистить их.
Через четыре часа к правилу стал Васильев. Матвей потоптался рядом, потом спустился с кормы на палубу, не торопясь пошел к носу, осматривая и трогая по пути снасти. Возле мужиков остановился. Липат сидел, привалясь к мачте плечом, Игнатий и Ефрем лежали на палубе, закрыв глаза.
— Пошто харчей-то не дают нам, Матвей? — спросил Липат.
— Аль заморить порешили вовсе?
Приподнялся Игнатий.
— Што ж ты, Матвей… — проговорил он укоризненно. — Гляжу на вас троих — сердце кровью подплывает. Неужто продались?
Открыл глаза Ефрем, прислушиваясь.
— Не серчай, робяты, — тихо сказал Герасимов. — Руки развязаны — хотя б какая да надея…
— Вона надея, спереди парусит, — горько усмехнулся Игнатий, кивнув в сторону фрегата.
— А робеть нам не след, — возразил ему Матвей. — Сробел — пропал.
— Виноватого бог найдет, — проговорил Ефрем, продолжая лежать.
Матвей, нахмуря брови, зашагал дальше. Он обошел палубу, вернулся на корму. Стороной обошел мужиков обед. Уж и отужинали англичане. Матвей с Иваном попеременно стояли у правила, держа прямо за фрегатом. Корабль набрал неплохой ход, и парус «Евлуса» помогал каравану двигаться споро.
Вечером, когда офицер выбрался на палубу, Матвей подошел к нему и знаками показал, что пленники хотят есть. Офицер остановился, подумал, подозвал двух своих людей с кормы, отдал им приказание. Матросы вскрыли трюм, достали продырявленный кортиком мешок с зерном, бросили его к ногам Герасимова, снова закрыли трюм. Офицер ушел к себе в казенку.
Матвей постоял над мешком, ухватил его за ухо, поволок к мачте.
— Харч наш, — сказал он мужикам.
Подошел Климка.
— Сварить хотя б, — проговорил сиплым басом Липат.
Климка, не говоря ни слова, направился в поварню. Через минуту он вернулся с ковшиком в руке.
— К печке не пущают, посуды не дают, воды токмо дали ковшик малый да выперли.
Герасимов выругался.
— Ладноть, напой водой, нето.
Мужики у мачты приподнялись. Климка поднес каждому ковшик к губам, дал выпить по нескольку глотков, отпил сам, а остальное отнес Ивану на корму.
Липат, нагнувшись к мешку, ухватил зубами полный рот зерна и, выпрямившись, принялся жевать его.
Вздохнув, нагнулся за зерном Ефрем, за ним Игнатий. Щепоть зерна отправил в рот и Матвей. Не помирать же с голоду! Потом он насовал зерна в карманы Липату, Ефрему, Игнатию и себе. Велел то же сделать Климке да еще отнести Ивану. Мало ли что может взбрести в голову англичанам. Вдруг отберут мешок или выкинут за борт потехи ради!
Молча двигали челюстями мужики, разжевывали твердые ржаные зерна, с трудом проглатывая сухую пресную кашицу.
Шел четвертый день плавания за фрегатом. Матвей стоял у правила, широко, чтобы не упасть, расставив натруженные ноги. Суда шли на юго-запад. Слева тянулся все тот же угрюмый скалистый берег. Почти прямо от воды поднимались высокие островерхие горы. На них ярко выделялись белые пятна снега, не сходившего все лето. «Еще суток четверо — и Англия», — с тяжелым вздохом прикинул Герасимов.
Невдалеке у деревянного фальшборта сидел на палубе Иван. Разговаривать русским караульные не разрешали. Свесив голову на грудь, подкормщик дремал после вахты. Безбородый здоровяк с ножом на поясе, которого звали Джим, согнал его с каната и теперь сам восседал на бухте. Этот Джим оказался самым злым из всей семерки. Однажды Иван спросил у Герасимова, не пора ли подвернуть рею. Джим с руганью налетел на Васильева и избил его. Перед любыми маневрами с парусом Герасимов обязан был вызывать с помощью Климки офицера. Лишь с мальчиком-боем кормщик мог обмениваться одной-двумя фразами.
Джим и Климку выгонял из поварни, разрешая ему появляться там лишь для того, чтобы взять для офицера поднос с едой, а потом принести посуду назад и вымыть.
У Климки не было своего места, и в ожидании приказаний он обычно сидел в корме на палубе, близ двери в казенку.
Мужиков трижды за день развязывали, позволяя им немного походить по очереди. Игнатий захворал и почти не вставал. Хорошо, что не было высокой волны и лодью не заливало. Днем немного пригревало солнце, но по ночам стояли холода. Мужики отощали, ослабели. Даже прижавшись друг к другу, они не могли согреться на холодной палубе и дрожали ночи напролет.
…С носа послышался окрик впередсмотрящего. Джим вскочил, трижды стукнул каблуком о палубу.
Открылась дверь казенки, появился офицер. Застегивая на ходу мундир, он поспешил на нос. Выслушав команду, которую ему прокричали в рупор с фрегата, офицер бросился к корме, юркнул в казенку и тут же появился оттуда со свернутым цветным полотнищем. Подозвал Джима.
На корму Джим вернулся, разматывая на ходу цветное полотнище. Герасимов увидел британский флаг. Джим шагнул к Ивану и пнул его. Тот вскочил, сжал кулаки, но сдержался, лишь желваки загуляли по скулам.
С ехидной ухмылкой Джим протянул Васильеву флаг и указал другой рукой на гафель: поднимай, мол.
Иван не двигался с места.
Джим выхватил нож и, угрожая им, продолжал протягивать Ивану флаг. Внезапно он ткнул Васильева кончиком ножа в бок, сунув ему флаг под самый нос.
Не стерпев, Иван размахнулся и сильно ударил Джима в челюсть, тот упал навзничь, растянулся на палубе. Секунду лежал он ошалевший, но в следующую с громким воплем вскочил и бросился к Васильеву. Резким окриком Джима остановил офицер, обернувшийся на шум. Дрожа от злости, здоровяк сунул нож в ножны, сам привязал флаг к фалу, поднял его. Подоспевшие по команде офицера два матроса заломили Ивану руки, связали их за спиной.
Потом все ушли в носовую часть лодьи.
Герасимов увидел, как с фрегата упал в воду обрубленный конец каната. Матросы на носу принялись выбирать его на палубу.
Фрегат резко увалил влево. Было видно, как на нем разворачивали реи с парусами. Сделав поворот, корабль лег на обратный курс и стал быстро удаляться.
Лодья оставалась одна. Офицер подошел к маточке, установленной на высокой тумбе в гнезде, глянул на деления, состроил гримасу, по которой было видно, что он не понял обозначений картушки[56].
Офицер принес из казенки свой компас, маленький, наподобие шлюпочного, в деревянном футлярчике сверил его показания с маточкой. Потом велел Матвею взять правее и указал румб, куда следует держать по маточке.
Пятый час уже стоял у правила Герасимов. Налились тяжестью руки, плечи, да и вся спина, ныли утомленные ноги.
Давно ушел в поварню Джим. Принимая у него вахту, матрос подсмеивался над ним. Джим пробурчал в ответ, что все равно убьет этого бешеного русского. Проходя мимо Васильева, Джим пнул его и выругался.
Матвей окликнул караульного, показал знаками, что пора бы его сменить. Матрос встал с бухты, подошел к мачте. Отвязав Ивана, привел на корму, а Матвея погнал вдруг к мачте. Там он связал его и оставил с мужиками.
«Вот те на, догулялся», — подумал сокрушенно Матвей.
Видно, офицер, когда лодья осталась одна, без фрегата, решил принять дополнительные меры предосторожности.
Молча лежали вокруг мачты мужики. Герасимов прижался спиной к дереву, сидел, думал. Он, не переставая наблюдать за англичанами, искал выход из положения. Сейчас, когда фрегата нет, кажется, можно было бы и попробовать освободить лодью. Но со связанными руками…
Из поварни вышел с подносом, накрытым полотенцем, Климка. Вот кто пока не связан. Матвей, кажется, придумал…
Когда Климка возвращался уже с пустой посудой, Герасимов окликнул его. Климка боязливо оглянулся по сторонам.
— Да подь сюды, живо, — велел ему Матвей. Мальчик подошел.
— Надоть спасаться, Климка, — зашептал кормщик торопливо. — Ты вот што: ночью, как придет караулить энтот, Жим, дождись, пока заспит, он завсегда ночью дремлет на посту, да осторожно проникни в поварню, слышь. Ежели заметют, говори: мол, офицер вонт дринк, запомни — вонт дринк — пить, стало быть, захотел. Ежели ж не услышут сонные, тихонько тащи топор из-под печки — да сюды его. Понял?
Климка кивнул.
Караульный заметил Климку возле Герасимова, закричал на него сердито, направился к мачте.
— Говори, офицера, мол, просил вызвать я, парус ворочать пора, — быстро сказал мальчику Матвей.
Климка оборотился к подходившему разгневанному матросу, указал ему на парус, на казенку.
— Начальника кликать надобно, — сказал он караульному.
Караульный вернулся на корму и трижды топнул по палубе.
Когда матросы развернули парус на новый галс и закрепили концы, Матвей окликнул собравшегося уже было уходить к себе офицера. Тот с недовольным видом оглянулся. Матвей заговорил по-английски.
— Не даете воды — дайте хоть водки. Она в бочонке, что с новой пробкой, среди наших припасов, — сказал Герасимов офицеру нарочно громко. Матросы, услыхав это, замерли. Изумленно наклонил набок голову офицер.
— Ты говоришь по-английски? — спросил он с таким недоверием, будто услышал родную речь от лошади.
— Немного, — ответил Матвей. — Так как насчет водки?
— Нет, — коротко бросил офицер и отвернулся. Он позвал двух матросов, велел им отыскать анкерок с водкой и принести к нему. Матросы бросились выполнять распоряжение.
Вскоре они тащили бочонок в казенку. По тому, как нетяжело несли его англичане, Матвей понял, что изрядную долю водки матросы успели отлить.
— То-то ладно, — хмыкнул кормщик.
5
Чем южнее сваливалась лодья, тем раньше наступала ночь. А в этих широтах, у берегов юго-западной Норвегии, ночи в конце августа и вовсе черные. К полуночи на небе видны были лишь звезды с месяцем, поблескивавшим неживым светом в распадках между волнами, да иногда слева вспыхивали едва заметные огоньки редких маяков.
Обозначения на картушке различались с трудом. Герасимов правил по звездам. Офицер то и дело выходил со своим компасом, сверял курс. В последний раз Герасимов учуял от него водочный запах. Навеселе нес свою вахту и Джим. Он мурлыкал какую-то песенку, полуприкрыв глаза. Завидев офицера с компасом, Джим вскочил, бодро отрапортовал, что все very well. Когда офицер удалился, Джим вновь плюхнулся на бухту и громко засопел. Вскоре он уже крепко спал.
— Клим, — шепотом позвал Матвей. — Пора!
Зуек неприметной тенью скользнул к поварне. Подкрался к двери, взглянул в сторону накозья. Впередсмотрящий сидел на бочке и тоже спал в обнимку с якорным воротом.
Мальчик неслышно отворил дверь, прислушался. Снизу ударил в нос густой запах водочного перегара.
Климка спустился по ступенькам в поварню. Здесь был сплошной мрак. Давно погасли угли в топке.
Зуек стал осторожно пробираться к печке. Сделав шага два, он вдруг запнулся за невесть откуда взявшийся под ногами ковшик. Климка замер. Кто-то зашевелился в темноте, проворчал ругательство. Долго стоял на одной ноге Климка ни жив ни мертв, затаив дыхание. Наконец, он двинулся дальше. Добравшись до печки, нагнулся, нашарил в щели рукоятку топора, которым колол дровишки, нащепывал растопку. Медленно, чтобы не зашуметь, вытащил из-под печки топор. Вытянул, стал пробираться обратно, стараясь не задеть ковш во второй раз.
Едва не выскочило сердце из груди у Климки от волнения, когда он выбрался наконец на палубу. Горячо и сухо стало в горле, в голове что-то стучало.
После кромешной тьмы поварни скудный свет месяца едва не ослепил мальчика. Все было на своих местах. Климка низко пригнулся и едва не на коленях пробрался вдоль борта на корму.
— Стань к правилу, — шепнул ему кормщик, — держи эдак.
Он перехватил топор и, стараясь не шуметь, поспешил к мачте. Там отыскал Ивана, потряс его за плечо.
— Чего? — встрепенулся тот.
— Тиша, Иванушко, — зашептал Матвей, — топор добыли, брать лодью самая пора.
Зашевелились мужики.
— Лодью, слышь, брать надобно, топор добыли, — сообщил шепотом кормщик каждому.
— С однем-то топором супротив ружьев? — пробормотал спросонья Ефрем.
— Режь путы, — сипло прошептал Липат. — Я и однем топором накрошу их с ушат…
— Тихо, вы, — шикнул кормщик. — Хмельные оне. Надоть караульных — вон, а иных запереть. А, Иван?
— Режь, — прохрипел Иван.
— Токмо, мужики, без звуку, и слухай меня, — наставлял Герасимов, перерезая топором веревки. — Вперво — Жима, злодея. Опосля — энтово, спереди у накозья, а тогда уже запираем поварню да казенку.
Мужики гурьбой подкрались к Джиму. Иван выдернул топор из рук Матвея, замахнулся и оглушил караульного обухом. Мужики подхватили его, подняли над бортом и швырнули в море. За кормой раздался тяжелый всплеск, и вновь все затихло. Перекрестившись, двинулись к носу.
Когда Герасимов, а за ним Иван и Ефрем прокрались туда, Липат уже выламывал из гнезда, заколоченного англичанами, вымбовку[57]. Дерево треснуло, зашевелился у ворота впередсмотрящий.
— Это ты, что ли, Билли? — пробормотал он полупьяно.
Мужики пригнулись, замерли.
— Я, — сказал Матвей по-английски, прикрыв ладонью рот. — Можешь идти спать.
Матрос приподнял голову, тупо глянул во тьму перед собой.
— Ни дьявола не видно. — Он тяжело поднялся. — Ну, ладно, я пошел.
— Иди, — согласился Матвей.
Нетвердой походкой матрос направился к поварне. Герасимов с силой сдавил плечо Липата, который порывался броситься на англичанина.
Впередсмотрящий добрался до двери поварни, потянул ее на себя, переступил порожек и вдруг загрохотал вниз по трапу, не удержавшись в темноте на узких ступеньках.
Матвей вырвал из рук Липата вымбовку, бросился к капу, приложил ее поперек, прижав дверь.
— Живо веревку!
Ефрем метнулся к бухте на носу.
— Ваня, Липат, — казенку, — громким шепотом велел кормщик.
Липат выломал еще одну деревину и исчез вслед за Васильевым в темноте.
Ефрем ловко набросил на конец вымбовки двойную петлю, обнес веревку втугую вокруг поваренного капа, прихватил ею другой конец поперечины и, туго стянув, намертво закрепил.
Из-за двери поварни глухо доносились ругательства свалившегося впередсмотрящего, чье-то сонное бурчание.
Матвей с Ефремом поспешили на корму. Вчетвером быстро опутали и дверь в казенку.
— Эхма, — прошептал Ефрем, обессиленно прислонясь к двери. — Неужто вызволимся?
— Даст бог, и прыза ашшо доставим, — улыбнувшись впервые за много дней, прихлопнул по двери ладонью Иван.
— А я б энтих прызов за борт покидал враз, — проворчал Липат.
Герасимов велел мужикам понадежнее заделать обе двери, сам же, отпустив Климку, стал к правилу.
— Вишь, как оно, без господина ты остался…
— Эко ладно-то, дядя Матвей, — воскликнул обрадованно зуек.
— Слышь-ко, Клим, беги к Ивану, вели разнести подборные, поворот учнем назад, в Русь.
Климка убежал. Зашевелились у паруса мужики, пошла райна. Кормщик толкнул рукоять вправо и, упираясь в палубу ногами, повел тяжелое правило к борту.
Лодья с готовностью легла на левый поворот.
— Откройте, скоты! — офицер барабанил по толстым доскам двери обеими руками. — Кто посмел закрыть! Я вас всех под трибунал!.. Бой!
Герасимов, прикорнувший на бухте, открыл глаза. Было уже светло. Васильев у правила, слушая ругательства, улыбался во весь рот. Привалившись друг к дружке, дремали Липат, Ефрем, Климка и хворый Игнатий, которого перенесли от мачты на корму.
— Постукочи, — мирно отозвался Ефрем и зевнул. — Быват, кто и отворит.
— Джим, Билл, эй, кто там на вахте! — бушевал офицер. — Откройте дверь, свиньи вонючие, заснули все там, что ли!
Матвей поднялся, подошел к казенке.
— Вахта на месте, — отозвался он по-английски. — Ее несет команда лодьи.
— Что за чушь! — взвизгнул офицер.
— Теперь вы пленники, — продолжал Герасимов. — Судно идет обратно.
Стук прекратился.
— Курс, если по вашему компасу, норд-ост-тень-норд, — сообщил Матвей.
Офицер молчал, видимо, обдумывал услышанное.
— Послушай, шкипер, — отозвался он наконец. — Это же глупо. У норвежских берегов крейсируют два наших фрегата и два брига. Вам не пройти!
Матвей молчал.
— Вас всех ждет виселица!
Герасимов не отзывался.
— Поэтому я предлагаю джентльменское соглашение, — не унимался пленник. — Вы нас должны выпустить. А когда достигнем берегов Британии, я похлопочу о том, чтобы вас выпустили беспрепятственно, как не оказавших сопротивления моряков призового корабля.
«Эк, благодетель», — усмехнулся про себя Герасимов. А вслух сказал твердо:
— «Евлус» пойдет в Россию.
— О, святые! — воскликнул в бессильной злобе офицер. Стуча каблуками, он сошел по трапу вниз, в казенку. — Эти скоты, эти безобразные обезьяны все-таки успели наворовать водки! — доносилось оттуда. — О позор! Пленен! Кем?!
Но Герасимов уже не слушал его. Он шагал к поварне, дверь которой сотрясалась от ударов кулаков.
— Эй, Джим, что за шутки с утра! — бушевал кто-то за дверью. — Открой, триста акул тебе в глотку!
— Открой живее, Джим, а не то мы тебе устроим такое…
— Не устроите, — перебил их Матвей.
— Почему, дьявол тебя распотроши?
— Потому что ваш Джим уже кормит акул, — объявил кормщик, — а вы взяты в плен командой лодьи.
— Врешь! — прохрипели за дверью. — Открывай, пока мы не сделали из тебя чучело попугая! Эй, Смит, дьявол, где там топор? Я разнесу этот проклятый кап!
— Топора на месте нет, — отозвался голос снизу.
— Тогда давай ружья, поработаем прикладами.
— Прочь от двери! — крикнул Матвей. — Если выбьете хотя бы одну доску, мы взорвем всю поварню. Порох уже заложен.
— Почему мы должны этому верить, сто змей тебе в печенку? — спросили из-за двери.
— Можете не верить, но я предупредил вас, — сказал предостерегающе кормщик.
— Так ведь и вы с судном взорветесь!
— Нам терять нечего. Зато есть надежда выплыть на обломках. А вы погибнете сразу.
Наступившее молчание, а затем перестук башмаков по ступенькам трапа известили о том, что матросы спустились вниз, видимо, совещаться.
Через некоторое время за дверью вновь завозились.
— Эй, там, наверху! — услышал Герасимов. — А как вы намерены поступить с нами?
— Сдадим властям, — ответил Матвей.
— А кормить станете?
Матвею хотелось сказать: «Так же, как вы нас кормили».
Но, подумав, он ответил:
— Если будете смирными, еду получите.
6
Матвей с Иваном снова вели лодью далеко от берега, высокие горы были едва заметны у горизонта. На таком расстоянии с рыскавших у побережья английских кораблей «Евлуса» не углядеть.
Теперь берег тянулся по правую руку. Пытаться проникнуть в Тромсё было сейчас безрассудно, и «Евлус» бежал вдоль опасных берегов все дальше, к Кольской губе.
Шел девятый день плавания после захвата судна людьми Герасимова. Вот-вот должен был показаться Рыбачий. А там до Колы, почитай, рукой подать.
Офицер то надолго затихал в казенке, которая стала ему тюрьмой, то его охватывал приступ бешенства, и тогда он начинал колотиться в дверь с ругательствами и проклятиями.
Матросы смирились со случившимся. Они спали, играли в кости и лениво поругивались, отводя этим душу в безделии и неволе.
Матвей дежурил у правила. Он не выпускал из виду купола острова Вардё, которые тянулись вдоль материка с севера на юг, и начал уже уклоняться вправо, к Варяжскому заливу[58] ожидая вскоре усмотреть прямо по накозью долгожданный Рыбачий.
Липат стоял за впередсмотрящего. Ему помогал Климка. Он сам вызвался подежурить на ветру, узнав, что Герасимов уже начал подворачивать к берегам. Зуйку не терпелось первому углядеть родную землю. Свежий норд-вест, обычный в Варяжском заливе в начале осени, положил лодью на правый борт. Судно, кланяясь волнам, шло круто к ветру. Долго этим курсом идти было нельзя — занесет в глубь залива, а потом выбирайся три дня покосами[59].
Герасимов выбирал момент, чтобы начать поворот. Он окликнул Васильева с Ефремом, велел им далеко от паруса не отходить.
Хворого Игнатия уложили в освободившейся от бочек кладовке. Там было тихо, не было пронизывающего, как на открытой палубе, холодного ветра.
Матвей увидел вдруг вытянутую Климкину руку. Липат пытался тоже разглядеть что-то впереди. А Климка уже мчался к корме.
— Судно никак, дядя Матвей! — выпалил он. — Гляди-кось о леву руку.
Среди частых зазубринок волн на горизонте Матвей увидел корабль. Это была не лодья, не шхуна, не гукар. А судя по очертаниям, большое двух- или трехмачтовое судно. Мужики у снастей тоже не отрываясь смотрели в ту сторону.
Герасимов быстро огляделся, оценивая обстановку. Если сделать покосный поворот, лодья устремится на пересечение курса неизвестному паруснику, не исключено — врагу. Если идти дальше тем же курсом, корабль, когда на нем заметят лодью, пустится в погоню и вскоре настигнет «Евлус» или зажмет его где-нибудь у скалистых берегов Варяжского залива. Ближайшее же укрытие — Вардё. Матвей бросил на острова быстрый взгляд, прикинул — должен успеть. А там — крепость.
— Розбирай концы! — крикнул кормщик.
Больше размышлять было некогда. Мужики бросились к такелажу, приготовились к развороту паруса.
— Ворочает к нам! — закричал Васильев.
— Покосим вправо! — скомандовал Матвей.
Он толкнул тяжелое правило, уводя лодью правее, туда, где в голубоватом мареве проглядывали Вардё, невысокие острова; казавшиеся издали одним островом.
Перенесли и закрепили подборные. Лодья переваливалась с правого борта на ровный киль. Увлекаемый полным ветра парусом, «Евлус» чуть наклонился вперед, резво вспенивая под накозьем бурливую волну.
Корабль — теперь можно было различить двухмачтовый бриг несеверной постройки — гнался за лодьей под всеми парусами.
Герасимов налег на правило, стараясь прямее держать судно на курсе. К кормщику подоспели Иван, Липат. Они втроем ухватились за толстую рукоять.
— Святой Варлаам Керетский, не выдай! — бормотал Матвей. — Задуй, попутничек, в наш парус, а лихой противник — встречь ворогу!
Кормщик оглядывался в надежде, что чудо свершится, что дух святого отшельника Варлаама и впрямь обернет попутный ветер против брига. Но чуда не было. Бриг приближался.
Герасимов различал впереди северную оконечность острова, низким уступом спадающую в море. Лодья шла прямо к нему. Завернув за мыс, можно проливом Буссесунн, отделяющим остров от материка, добраться до юго-западной части острова, где стоит крепость. Но если бриг раньше подойдет к северному мысу, он отсечет «Евлус» от острова.
У кормщика созрел план.
— А ну, мужики, ворочай левей, — велел он.
Матвей рассчитывал, что его поворот на бриге сочтут как намерение следовать для укрытия в Нурвоген, северную бухту, где расположена селение Вардё, и предпримут попытку отсечь лодью от этого направления, чтобы прижать к северо-восточному берегу и заставить повернуть ее в море.
На корабле, как и ожидал Герасимов, взяли левее.
— Лети, голубок, лети, — оглядываясь, приговаривал Матвей.
Он прикинул на глаз расстояние, и по его расчетам выходило, что бриг настигнет лодью где-то у самого мыса. Но бриг вырастал почти на глазах. Мужики напряженно поглядывали то вперед, далеко ли до мыса, то назад, на приближавшийся корабль.
Скоро, гораздо раньше, чем предполагал Матвей, бриг поравнялся с «Евлусом» и начал уваливать вправо, отжимая лодью от курса. Этого Герасимов не ожидал. Он не знал действительной скорости английского военного корабля под всеми парусами на хорошем ветре. Проваливался план Матвея, полагавшего, что бриг настигнет «Евлус» лишь у мыса.
Суда находились уже в пределах досягаемости корабельной артиллерии. Но прицельная стрельба в открытом море с раскачивающегося на волнах корабля по столь же подвижной, да к тому же небольшой, мишени вряд ли была целесообразной. Кораблю под британским флагом (его Матвей уже разглядел на гафеле) нужен был, скорее всего, сам «Евлус», точнее, его груз.
Корабль почти перегородил лодье путь и, сбросив половину парусов, на малом ходу поджидал «Евлус» у мыса. Ловушка, кажется, захлопывалась. Сейчас последуют предупредительные выстрелы из пушек. Лодья должна будет сбросить парус и сдаться на милость победителя. «Евлус» догонял англичанина, который медленно шел впереди зигзагами, не позволявшими Матвею ни уйти влево, к Нурвогену, ни устремиться в Буссесунн.
На правом галсе бриг взял круче к ветру, показал борт и трижды громыхнул. Водяные белые столбы взметнулись впереди, по курсу лодьи.
— Слухай, робяты, — крикнул Матвей собравшимся вокруг него мужикам. — Борзо делать, што велеть стану, и, может статься, выкрутимся. Роняй парус!
Мужики бросились к снастям.
— Врешь, — шептал Герасимов, буравя взглядом полуют вражеского корабля. — Ты плутоват, да я узловат.
Лодья по инерции еще двигалась вперед, а бриг уже убрал паруса и лег в дрейф. Англичане спускали шлюпку.
— Иван! — позвал кормщик.
Васильев оглянулся.
— Как зыкну — вздымайте скоро парус, крепите впрямую да падайте ниц под правый борт.
Васильев, Ефрем, Липат и Климка изготовились у снастей к быстрому подъему райны с парусом.
Шлюпка, полная вооруженных матросов, отвалила от брига. Гребцы взмахнули веслами. Герасимов схватил топор, отмотал от бухты несколько сажен каната, отрубил два отрезка, концы каждого отрезка привязал к рукояти правила, вторые концы растянул на правый и левый борт. Шлюпка была на полпути от брига к лодье.
— Ну, мужики, либо в стремя ногой, либо в пень головой, — крикнул Герасимов. — Пошел парус.
— Э-эх — раз, э-эх — раз! — командовал Иван у мачты.
Мужики резво тянули снасть. Потом бросились к подборным, закрепили их. Взяв ветер, лодья двинулась навстречу шлюпке.
Матвей, вначале имевший намерение таранить шлюпку, в последний момент передумал и отвернул от нее правее, к бригу, с голыми реями покачивавшемуся впереди, кормой к «Евлусу».
Со шлюпки заорали, раздались выстрелы. Когда лодья проходила мимо шлюпки, с нее метнули кошку на тонком прочном лине. Кошка впилась в задний бортик. Шлюпка развернулась и пошла на буксире за лодьей. Вновь началась ружейная пальба.
Липат схватил топор, бросился на корму, к кошке. Замахнулся — и вдруг замер, пронзенный пулями. Собравшись с силами, Липат рубанул линь, выронил топор из рук, свалился на палубу.
Ефрем с Климкой кинулись к Липату, оттащили его к борту. Иван остался у снастей. Шлюпка отстала.
Лодья приблизилась к кораблю. Герасимов нацелил «Евлус» так, чтобы он прошел в непосредственной близости от борта брига, затем бросил один конец отрезка Ефрему, велел крепить его. Тот, натянув канат, быстро прихватил его к брусу-поручню. Другой конец Матвей набросил на палубную утицу под правым бортом и, еще раз убедившись в том, что лодья идет верно, крикнул мужикам:
— Пади под правый борт, стрелять учнут! — и бросился на палубу, не выпуская из рук натянутый конец троса.
На бриге не ожидали подобной дерзости. Противник проходил под орудиями, а достать его было невозможно. На корабле поднялся гвалт, раздались громкие команды, матросы с ружьями кинулись к левому борту и принялись палить в «Евлус».
Но странное дело: лодья проносилась совсем рядом с бригом, держа ровно по курсу, а людей на палубе не видно было. Англичане не знали, в кого целиться, и вынуждены были стрелять напропалую по бортам, капам, бухтам троса.
— Оге-ей, британцы, мы здесь! — загорланили из поварни пленники и заколотили в дверь. — Стреляйте точнее в шкипера и его команду, они все наверху, пятьсот крокодилов им за ворот!
Но стрелки посылали свои пули уже вдогонку «Евлусу».
Герасимов приподнялся, глянул вперед и отпустил свой конец троса. Он сдернул с рукояти оба конца и повел правило влево. Лодья повернула к проливу Буссесунн, за остров Вардё.
Невредимые, поднимались с палубы мужики. Лежать остался только Липат. Он был мертв.
Пока на бриге поднимали шлюпку и ставили паруса, «Евлус» успел достичь середины острова. Поморы собрались на корме возле Герасимова, готовые в любую минуту броситься к снастям. Пленные англичане вновь утихли.
Слева тянулась северная, низменная часть острова. Он был безлесным, похожим на Кольские сопки. У берега виднелись голые гранитные лбы, камней навалено кругом немало.
— Добрались, вишь, до Варгаева, — вымолвил в волнении Герасимов.
Теперь можно было поверить в то, что бригу не успеть настичь лодью, ведь совсем недалеко впереди — крепость.
Матвей уверенно вел судно, умело обходя каменистые банки. Эти воды кормщик знал так же хорошо, как и свою Кольскую губу. Десятки раз проводил он к Варгаеву и к Вардегусу лодьи с хлебом. Обратно везли обычно соленую треску.
Первым крепость увидел Васильев.
— Эвон и шанец[60] Варгаевский! — обрадованно воскликнул подкормщик, указав рукою вперед.
Там, в верстах в полутора, в легкой прибрежной дымке показались уже серые стены крепостных построек и зеленый бруствер, восьмиугольником охвативший вершину возвышенной части острова недалеко от берега.
Сзади маячил бриг, который вывернул из-за мыса и все еще пытался настичь «Евлус».
Из Вардё ветерок донес тяжелый ворванный запах.
Герасимов, раздув ноздри, с удовольствием вдыхал запах, знакомый каждому помору с детства. Захотелось на промысел к Матице, на привычное дело.
Матвей оглянулся. Видимо, с брига тоже увидели крепость — корабль разворачивался на обратный курс.
Комендант крепости, утомленный дневными учениями с командой гарнизона, пил кофе. Громкий топот за дверью известил о приближении этого нескладного громилы — дежурного обер-канонира.
Попросив разрешения, тот вошел, вытянулся во фрунт.
— Имею честь доложить, господин комендант, — гаркнул обер-канонир. — Наблюдатели заметили русскую лодью. Она движется к крепости.
— Чего ей нужно здесь? — не меняя выражения лица, спросил комендант.
— Неизвестно. К тому же она без национального флага.
— Удивительные здесь дела, — пробормотал комендант, поднося к губам чашечку с кофе. — Продолжайте наблюдение и докладывайте мне.
Канонир, громыхнув ботфортами, вышел.
— Да, удивительные здесь дела, — задумчиво повторил комендант.
Всего лишь лето служит он на этом холодном, полупустынном острове на краю света, а сколько удивительного и неожиданного довелось уже увидеть ему. Так, в своей обжитой Дании, он о многом, что встретил здесь, даже и не подозревал. Эти ночи с солнцем, например! Разве может нормальный человек жить без обычных темных ночей? Комендант даже велел задрапировать темным армейским сукном окно своей спальни.
А эти дикие рыбаки из селения! Они идут в крепость, будто к соседу на хутор! А морские птицы, которые не боятся людей и гуляют во множестве по брустверам и орудиям, превращая крепость в птичий двор!
Комендант вздохнул, допил кофе и поднялся. Надел мундир, пристегнул шпагу и, сняв с гвоздя треуголку, вышел. Навстречу ему уже спешил обер-канонир.
— Лодья стала на якорь под самым берегом, — сообщил он. — Я велел приготовить орудия западного вала к бою.
Комендант подошел к наблюдателю, взял из его рук подзорную трубу, навел ее на лодью.
«Обычное промысловое судно, без военного вооружения и действительно без флага, — отметил про себя комендант. — Четверо на палубе. Кажется, машут руками, вроде приглашают… Так и есть. Интересно, чего они хотят?»
— Кто у нас понимает по-русски? — спросил комендант стоявшего за спиной обер-канонира.
— Стурсен, господин комендант. Он рыбачил здесь.
— Приготовьте шлюпку. Вы, шесть стрелков и этот… Стурсен.
Обер-канонир прищелкнул каблуками.
— Впрочем, нет, — остановил его комендант. — Я сам поеду, оставайтесь в крепости.
Разглядывая в трубу русскую лодью, комендант подумал, что небольшое событие, быть может, развлечет его хоть немного. Не помирать же от скуки в этом каменном гнезде с тридцатью пятью тупоголовыми — его гарнизоном!
Доложили о том, что шлюпка готова. Комендант приказал канониру продолжать наблюдение, а сам по узкой травянистой тропинке спустился вслед за солдатами к воде.
Несколько взмахов веслами — и шлюпка у лодьи. Сбросили веревочную лестницу с деревянными ступеньками. Комендант, а за ним и солдаты взобрались на борт.
«О-о! Темнобородый мужик приветствует нас по-английски! Наверное, шкипер», — подумал комендант.
Слушая рассказ шкипера о том, что привело лодью к крепости, комендант не в силах был сладить со своими бровями. Они сами ползли вверх — так изумлен был комендант услышанным:
— Вы и ваша команда заслуживаете высшей похвалы.
При этом он скорбно покосился на лежавшего на палубе, прикрытого куском парусины Липата.
Комендант, глядя под ноги, раздумывал, как бы отказаться от этих внезапно свалившихся на него хлопот, связанных с приемом пленных. Но понял, что отвертеться от союзнических обязанностей не удастся, и велел нарезать веревок для наручников.
Кормщик развел руками: нечем ни нарезать, ни нарубить.
Это еще больше удивило коменданта. Голыми руками взять восьмерых вооруженных военных!
Нож нашелся у бывшего рыбака Стурсена. Передавая его Герасимову, солдат похлопал его по плечу, сказал, что помнит его, видел не однажды в Вардё.
Быстро нарезали веревок. Солдаты стали по обе стороны входа в поварню с ружьями на изготовку. Развязали канаты, отбросили вымбовку, распахнули дверь. Англичанам велели выходить по одному, без оружия. Матросы, притихшие, обросшие, вылезали, сутулясь, на свет божий, несмело озирались, сильно щурясь после полутьмы. Ефрем с Иваном быстро связывали им руки. Пленных столкали к борту и, приставив к ним часовых, отправились открывать казенку.
Офицер вышел не сразу. Только после того, как его дважды окликнули, он, стараясь сохранять достоинство, неторопливо поднялся по трапу, переступил порожек капа. Герасимов заметил, что офицер заметно осунулся, как-то почернел даже.
Англичанин огляделся, увидел шанец, солдат-датчан и поскучнел. Он вздохнул, отстегнул шпагу, снял с пояса кортик, глянул искоса на Герасимова, протянул ему и тихо произнес:
— Я проиграл.
Офицеру тоже связали руки.
Герасимов шагнул в дверь своей казенки, бросил трофеи на сундук, к валявшемуся там британскому флагу. Оглядевшись, он позвал Климку, сунул ему в руки баул.
— Сослужи последнюю службу начальнику аглицкому, — устало проговорил он. — Отдай ему, чужого нам не надобно.
Матвей снял со стены план Лондона и устья Темзы, присовокупил их к трофеям. В казенку вошел, пригнувшись под притолокой, комендант, спросил, надо ли документально оформлять передачу пленных. Герасимов подумал, достал из поставца склянку чернил и перо, положил на стол лист бумаги:
— Пиши. Все как есть. А то поди докажи потом.
Когда с бумагой было закончено, англичан препроводили в шлюпку. Туда же покидали ружья, вынесенные из поварни.
Комендант повернулся к Герасимову, взял под козырек и полез через борт в шлюпку, бормоча:
— Удивительные здесь дела!..
ЭПИЛОГ
Минуло двенадцать лет.
В кабинете капитан-командора архангельского адмиралтейства сидели за узким по-морскому столом двое: сам капитан-командор и прибывший из Петербурга с задачей подготовки очередной гидрографической экспедиции к Новой Земле капитан-лейтенант корпуса морских гидрографов Федор Петрович Литке.
Они уже обсудили ряд важных вопросов, касающихся снаряжения экспедиционного судна — брига «Новая Земля».
— Еще писал я к вам с просьбою о приискании кормщика опытного, знакомого с Новою Землею, дабы пригласить его проводником, — напомнил Литке капитан-командору.
— Исполнили, — наклонил голову капитан-командор.
Он пододвинул к себе шкатулку резной кости, извлек сложенный вдвое листок бумаги, раскрыв, пробежал глазами.
— Можем рекомендовать нескольких. Но прежде всех — кормщика из Колы Матвея Герасимова.
— Чем же взял он среди прочих? — поинтересовался Литке.
— Всю жизнь промышлял у Новой Земли, весьма искусен в вождении судов поморских, — рассказывал капитан-командор. — К тому ж рассудителен, а вместе с тем решителен, отважен. Кстати, кавалер Георгиевского ордена.
— Вот как? — слегка удивился Литке. — В чем же столь гораздо отличился кормщик?
Капитан-командор улыбнулся:
— В десятом году, плененный на захваченной английским фрегатом лодье, сумел не только вызволиться с командою, но и восьмерых британцев, героев Трафальгара, во главе с офицером полонил и привёз в датский гарнизон, в Вардё.
— Ай да кормщик! — восхищенно воскликнул капитан-лейтенант. Помолчав, он задумчиво произнес:
— Подобные Отчизне верные, бесстрашные сыны — гордость, гордость наша! Что ж, — вставая, сказал Литке, — не могу с сиею кандидатурой не согласиться.
1982