ть с сомнениями.
Она ждала ребенка. Но не сказала в тот вечер ничего. И вечер был обычным вечером, и снова была любовь, улыбки, нежность… На следующий день она исчезла. У нее не оставалось денег, у нее не было никого в этом городе — жестоком, чужом; кукольном городе зрелищ, торговли и наживы. Я искал ее повсюду. Мне был известен следующий шаг, но я так и не сделал его.
Больница. Вежливая беседа с врачом.
Она не поверила мне. Я стал случайным человеком для нее в тот вечер. Она решила избавиться от ребенка. И сделала все сама — мучительно и неумело.
— Глупая, глупая жизнь, — вздрогнули сухие, обметанные горячкой губы.
Она не узнавала меня. Морщился покрытый испариной лоб, словно ей не давала покоя какая-то неуловимая мысль, но взгляд не отражал ничего, хотя в пустоте этого взгляда сейчас видится мне удивление перед чудовищной несправедливостью, какую невозможно, невозможно осознать…
А серое, исхудавшее лицо с провалами щек было не ее, нет, и не надо, память, возвращать мне это лицо, мертвый слепок…
Я стоял над ней — погибающей в ознобе жара, унять который не могли красивые разноцветные трубки, в чьих плавных изгибах с мерным механическим усердием струились такие же разноцветные, бесполезные жидкости.
Сатори — истина, чье открытие как сверкнувший росчерк клинка, поразившего тебя в грудь. Вот она, эта истина, уясненная мною тогда и навек: за меня некому переживать, некому радоваться и некому мне сочувствовать. Судьба выбила ту опору в жизни, что единственный раз очутилась под ногой в темном коридоре пути. Или — поскользнулся сам. Все равно.
Элви. Утраченная любовь моя. Вечная боль сердца моего.
— Все же я была права, когда развелась с тобой. Ты скучен, скучен… — Ленивый щелчок лакированного ноготка, и тонкая соломинка заскользила кругами в стекле допитого бокала.
— Положим, развелся с тобой я, Юуки…
— Ну, значит, ты был прав, какая разница? Закажи еще коктейль.
— Как твой муж, Юуки?
— Муж? Уезжает в Америку. Это называется экспорт капитала. В марксизме, по-моему… ну да. На шесть лет. И я с ним… Плевать. Мы здесь всего день. Знаешь, это мой каприз; я просила его завернуть сюда… Он не хотел. Он такой же зануда, как ты. Мне везет на пресных, унылых мужчин. И у всех дело, о! Здесь — клиника, там — фирма грампластинок…
— Не уверен, Юуки, что тебя больше бы устроило, если бы твои мужья оказались не у дела…
Эта женщина была моей женой. Я смотрю на ее лицо, матовую, припухлую кожу век, слипшиеся от туши ресницы; волосы, крашенные под платину… Нелепо видеть японку, пытающуюся выглядеть женщиной из Европы. Гримаса моды. А может, я и впрямь зануда?
— Не знаю, почему я хотела встретиться с тобой… Потому что старею, наверное. А ты — воспоминание о молодости, пусть — не лучшее… Ты что же, так и не выпьешь? А-а, бережешь здоровье, ученик лам, философ…
— Я не люблю спиртное, Юуки, и я не виноват…
— Да я ни в чем не виню тебя… Знаешь, какая-то… страшная жизнь. Мне было легко в ней; не приходилось думать о деньгах, была вольна делать что хочу, везло на богатых мужей, но… какая-то страшная жизнь! Нет дела, понимаешь…
— Но ты же врач, Юуки…
— Ты знаешь, почему я развелась с тобой? Или ты со мной, не важно… Потому что ты был глуп, ты верил в простые схемы и не искал сложных, ибо есть такая профессия — врач. Доходная. А кого ты лечил? Исключительно тех, кто с деньгами, причем — не зная, поможет ли твое шарлатанство… А я поняла другое, другое… Люди сами виновны в своих страданиях, болезнях, и человек — это опыт. Неудавшийся. И все — опыт. Эта хлипкая природа и неустойчивая ее взаимосвязь… А человек — животное. Низкое, грязное, несовершенное, привязывающее к своей грязи идеалы прекрасного. Только-то идеалы он и мог создать в своем таком же преходящем, никчемном искусстве. И я… поняла, что лечить… нет! Потому что потеряла веру в эти создания — последние результаты обреченного на провал опыта. В чем смысл их жизни? В ублаготворении плоти. И все, вся цивилизация работает в конечном счете на это. И смог, радиация, яды повсюду — это естественно… И процесс необратим. Опыт с миллиардами компонентов. Самоуничтожающихся. И вселенная свернет такой опыт, вернее, предоставит самим этим существам убить себя — слабоумным, нежным микробам. Я — тот же микроб. Тоже ползаю и так же воспринимаю жизнь, — как те, кто вокруг меня, как мой муж, как ты… прости, но я откровенна… Вот. Я потеряла смысл, открыв истину. Может, и не истина это вовсе, потому как у каждого свое открытие мира, но у меня такое и другого не будет. И я стала просто жить… Безрассудно. А тебе не нравилось… Неопрятность моя, взбалмошность, бесцельность, ну и измены, да? Ты устремленный ведь? Благонравный, тихий. Но ничего это не стоит, миленький, ничего. Однако — мне дорога жизнь. Но чем? Постигнутым в ней смыслом. Знаешь, что значит постичь его? Это — как будто весь космос на миг вошел в тебя. Осознание себя частью вселенной, вот в чем смысл. В постижении его же самого. Но не сразу такое происходит, и это «не сразу» — жизнь, и хочется вспоминать ее, и потому я здесь, потому хотела видеть тебя, ведь ты тоже помог мне открыть смысл… Я пьяна, прости. Наверное, мне мало осталось жить. В последнее время ощущение… все равно.
— Пессимизм, Юуки, признак ума здравого, но не всегда далекого…
Мне не хочется споров, тем более я чувствую растущее в ней озлобление, должное привести к колкостям, к ссоре и, наконец, к утреннему ее звонку и похмельным извинениям.
— Насчет пессимизма — это твое открытие, значит…
— Мое открытие, Юуки, в том, что все вселенские умозрения еще более праздный эксперимент. И перейти к ним можно и вправе, когда познал хотя бы один закон бесконечной гармонии одной планеты, хотя бы одну ее взаимосвязь. Пожалуйста: растение и человек. Низшая трава, способная спасти или убить топчущего ее мыслящего. Ну и нет числа примерам. Медицина по крайней мере предоставляет их в избытке. Так что в ней так же имеется смысл. И куда более глубокий…
— Ну, старая песня… Я пойду.
— Подожди, Юуки. Теперь… у меня просьба. Она покажется странной, особенно после всех этих наших рассуждений… Но все-таки выслушай. Есть один человек. У него, видимо, смысл, в чем-то похожий на мой… Смешно. Ну, скажем, так: он хочет работать в клинике. Пусть он якобы будет тебе знаком. Больше того — именно ты его и рекомендовала. Так я скажу Чан Ванли. Иначе кандидатура вызовет сомнения, ты ведь знаешь — шеф подозрителен, а тут…
— Все же я выше тебя. Ты до сих пор с этими червями в куче дерьма.
— У каждого своя дорога, Юуки.
— По-моему, твоя дорога… лабиринт. И ты в нем как муравей. Сплошные тупики.
— А у тебя? Какая у тебя дорога?
— Эскалатор. Как в метро. И… надеюсь, он движется вверх, к свету. А может, к какому-нибудь поезду… Ну, пока!
…И все же она была добра, благородна, умна и несчастна. И любила меня. Пусть недолго. Пусть миг. Но любила. А я ее — нет. Прости, Юуки. Прости за то, что эта встреча была тебе нужна, а мне…
Дымная голубизна просветов в веере налезающих друг на друга лощеных башен была небом, и где-то в ней яростно и невидимо катился клубок солнца, и прощальная тайна его падения за горизонт ровной янтарной тенью застилала город с цветастым однообразием человеческого муравейника, встревоженного наступающим мраком, бестолково ожившего перед ним и ощутившего в этот час заката досаду привычной потери, смутную неотвратимость конца всего.
И я был тоже причастен к тому, что происходило с миром, и тоже утрачивал день, и время постепенно убивало и обкрадывало меня. Меркли мельтешащие краски толпы; ее одежды, волосы, браслеты, лица текли, то исчезая, то воскрешаясь в свете витрин, рекламных иероглифов и лавочных лампад.
Многоголосая неразбериха запруженного машинами, велосипедами, моторикшами пространства, бензиновый угар, запах цветочных гирлянд, жареного арахиса и рыбы — все это на мгновение заполонило «Тоету» и тут же оборвалось масляным щелчком дверцы.
Теперь слева от меня сидел человек. Тридцати лет, худощавый; небольшого роста, внешне — образчик примерного служащего солидной фирмы, кропотливого созидателя жалкой карьеры. Вежливое, равнодушное лицо, напомаженные волосы, ухоженные ногти, серый костюм, лакированные башмаки — все будто только из магазина.
— Мистер Робинс сказал, что…
— Да, я ждал вас.
Неба не было. Кишение толпы. Капоты и багажники. Фары. Призраки за зеркальной чернотой ветровых стекол.
— Мое имя — Тун. — У него был монотонный голос робота.
— Путь из Тибета на север очень сложен, — сказал я неожиданно с чувством. — Очень!
— Я прошел необходимый курс, изучал карты… — Он коснулся подрагивающей щеки. — Так что это как раз… не проблема.
— Хорошо, я представлю вас главе братства как полезного мне человека, но — при условии, конечно, медицинского образования…
— Я — анестезиолог. Гомеопатию тоже знаю, но так… на уровне… Ну, невысоко над уровнем моря…
Эта его попытка привнести юмор мне понравилась.
И тут узнался магазинчик, где покупал вместе с Элви кольцо ей. Золотое колечко с кружком из вкраплений бирюзы и таким же бирюзовым крестиком внутри круга. Старый, добрый символ… Это был ее камень, бирюза. Кольцо мне вернули. Тогда, в больнице… Зайти в магазин? Просто так…
— А в Тибете у вас… плантация какая-нибудь?
— Вот что. Моя бывшая жена… Юуки… она японка… Тоже врач. Нас познакомила она, ясно? Ну, а вы в трудном положении, без работы…
Я сбился со слов. Падающей стеной обрушилась реальность происходящего; человек рядом теперь не канет в безликость толпы, как случайный прохожий; только что он как бы родился вновь в том мире, что единственно мой, и чем-то уже непоправимо изменил его. Он пришел сюда по чужому расчету, и расчет этот я должен воплотить в то, что составит мою и его жизнь. И любая ошибка гибельна.
Сейчас моя мечта — это утро одного из тех незаметных, счастливых будней прошлого, когда сидишь в плетеном соломенном креслице на газоне, голой стопой разглаживая завитки травы, и видишь, как голубизна бассейна наполняется солнцем, становясь живой, как пробуждаются цветы, и соки земли текут по стеблям, свершая таинство своего превращения в цвет лепестка, в аромат пыльцы, и жизнь малого и большого так непостижима и прекрасна, и нет смысла выше, чем упоение ее созерцанием. Проклятье! — зачем он явился ко мне, этот человек?! Он способен сломать все!