— А чего же Славка Ситковский никогда про деда не рассказывал?
— Казимир Карлович сам об этом никогда не говорил. Только мы, старики, знали. — А совет ветеранов ваш работает, не зачах? — помолчав, спросил Степан.
— Что вы! — удивился Николай. — Как говорит Ситковский, это самая большая достопримечательность города. К нам со всей страны за опытом едут. Свое бюро пропаганды организовали. С лекциями разъезжают.
— Учат те, кто работать уже не может? — улыбнулся Пахомов.
— Да нет, — не поддержал иронии Николай. — В совете все серьезно. Они нам четверть заводского плана дают. Но это не все: отвечают за профессиональную учебу кадров, наставничество, воспитательную работу в общежитии. Многое за ними. А главное, народ перестал бояться уходить на пенсию. В объединении сейчас так: доработал человек до своих лет, получил пенсию, и ему совет ветеранов труда, если он не хочет расставаться с производством, обеспечивает работу по силам. Деньги у него с пенсией выходят те же, а то и больше. Там у них целая система перехода в состояние невесомости.
— Это что еще такое? — поднял брови Степан.
— Это Казимир Карлович так изящно жизнь пенсионера называет.
— Ну и острый на слова мужик! — восхищенно сказал Пахомов. — Давай за его здоровье. И пусть ему там легонько икнется.
Отодвинув от себя тарелку, Николай достал сигарету.
— Нет, Степан Петрович, в совете все поставлено на широкую ногу… Михаил Иванович Буров вроде бы тоже его поддерживал, но он не увидел в нем той силы, на какую может опереться объединение. А вот Сарычев…
— Что за мужик? — спросил Пахомов. — Я о нем слышал всякое. Буров хвалит.
— Он крепкий руководитель. Такого у нас еще не было. — Николай глубоко затянулся дымом сигареты, пододвинул к себе пепельницу и продолжал: — О Михаиле Ивановиче у нас говорят хорошо, но его все же помнят прежде всего как главного конструктора. Хорошим производственником был Зернов. Он знал, как надо делать, но не всегда ведал, что надо. А ведь в производстве, да, видно, и во всяком деле, главное — необходимо знать, что надо, а что не надо делать. Не каждый руководитель это понимает. Вот Михаил Иванович знал, что производству надо. Зато Зернов умел претворить в жизнь идею Бурова. Так они и дополняли друг друга. А Арнольд Семенович, он все знает.
— Это где же он всему научился? — не скрывая иронии, спросил Пахомов.
— Он грамотный руководитель.
— Да он же, говорят, педант, как все ученые.
— Он профессионал, — раздраженно возразил Николай. — Понимает, что сейчас без широкой образованности и профессионализма нельзя руководить производством. Время талантливых самоучек прошло. В шестьдесят четвертом году у нас последний руководитель, не имевший высшего образования, ушел на пенсию. Такого теперь уже не может быть. Делом должны руководить профессионалы. А чтобы уже им стать, надо много учиться. Сарычеву сорок лет, и двадцать из них он учился. Он доктор наук и ученый, знающий дело.
— Да, все зло на земле от недостатка образования, — согласился Пахомов. — Но, думаю, твоему ученому Сарычеву еще надо набираться опыта, который есть у Бурова.
— Опыт — от возраста, а знания — от интеллекта, — усмехнулся Николай. — Разные вещи! Их в один жгут сплетать надо.
— Хвалишь Сарычева, а ведь он пришел на все готовое. И институт-завод и объединение создавал не он.
— Да, не он, но Арнольд Семенович сумел добиться того, чего у нас никогда не было. Люди стали понимать смысл своей работы.
Пахомов поднялся из-за стола и подошел к заскучавшему Игорю.
— Пойдем, я тебе покажу книги и альбомы, — обратился он к Михееву-младшему. — А то мы уморили тебя своими разговорами.
Они прошли к книжным стеллажам, которые от пола и до потолка занимали всю стену напротив окна, выходящего на балкон. Пахомов сдвинул стекла и осторожно снял со стеллажа стопку тяжелых альбомов в дорогих переплетах, положил их на журнальный столик.
— Смотри, это интересно. А мы с отцом покурим на балконе.
Из-за стола поднялся Николай, подошел к сыну. Склонился над альбомом и замер.
— Это откуда же такая красота? — завороженно прошептал он. Игорь ответил так же тихо:
— Флоренция. Картинная галерея Уффици…
Михеевы, затаив дыхание, переворачивали страницы альбома, а Пахомов, чтобы не мешать им, тихо прошел в кухню. Распахнув дверь, он вышел на балкон. В огромном колодце двора внизу на спортивной площадке звенели детские голоса. Солнце село, и блекло-свинцовый свод неба на западе окрасился киноварью. В Москву пришла жара, которую давно ждал Степан. Окна в домах были распахнуты, дети во дворе одеты легко, матери и бабушки сидят на лавочках вокруг спортплощадки, обтирают платками пот и, видно, уже поругивают эту вдруг нагрянувшую духоту. Здесь клянут жару, а там, на Ямале, хозяйничает холод. «Даже в погожий день человеку может быть плохо», — выплыла в сознании фраза. Откуда она? Кажется, так говорил Николай или, может, один из персонажей романа.
Пахомову стало не по себе. С ним что-то происходит. Он говорил с Михеевым, а его подсознание продолжало работать. Так нельзя. Надо разорвать эту связь, выкинуть все из головы, развеяться, а то его измучит бессонница. Пахомов грустно посмотрел вниз, во двор, задержал взгляд на мечущихся фигурках детей и тут же ушел с балкона на кухню. Он перегрузился, и ему нужна встряска. Его могут спасти молодые и беззаботные. Они его всегда выручали. Стоп! А ведь в Москве Стась и Вита! Надо сейчас же им позвонить.
Через четверть часа Пахомов вошел в комнату сияющий и радостно сообщил:
— Сейчас появятся Стась и Вита со своей компанией. Давайте обновлять стол.
— Да нет, — поднялся из-за журнального столика Николай. — Мы уже с Игорем собрались в гостиницу.
— Никуда вы сегодня не поедете! — возразил Степан. — Ночуете здесь. Места хватит. Посмотрите, как веселятся молодые в Москве. За Игоря не беспокойся, — повернулся Степан к Михееву-старшему. — Будут только песни. А тем, кому этого мало, разрешается переход в легкий пляс.
Игорь оторвал голову от альбома и, весело сверкнув глазами, сказал:
— За меня никто не боится. Давайте, я буду помогать вам, дядя Степан. — Он легко встал со стула, сложил альбомы и, бережно положив их на полку, начал проворно таскать грязную посуду на кухню.
Когда стол был «обновлен», Пахомов присел к пианино, открыл крышку и взял несколько громких аккордов.
— Больше двух лет никто на нем не играл, — обронил он. Стал негромко наигрывать медленную мелодию. Отец с сыном затихли. Когда Пахомов перестал играть, Игорь спросил:
— Вы что играли?
— Я не играл, я разогревал инструмент. Вот Вита приедет, она будет играть.
— Нет, вы играли что-то знакомое, — нерешительно возразил Игорь. — Я только не могу вспомнить.
— Игоря не проведешь, — засмеялся Николай. — Он в музыкальной школе учился, а сейчас играет в школьном оркестре.
— А инструмент? — спросил Пахомов.
— Скрипка.
— К сожалению, ее в этом доме нет. А гитара была. — Пахомов огляделся. — Где-то была.
Он заглянул за штору, за которой в глубокой нише стояли широкая тахта и платяной шкаф, и снял со стены гитару.
— О-о-о! — восхищенно протянул Игорь. — Это вещь.
Пахомов передал ему гитару, а сам вновь сел к пианино.
— Ну давай, Игорек. — Он подмигнул юноше. — Прорепетируем до приезда гостей. А то они профессионалы, а мы с тобою приготовишки. Отец твой говорит, что сейчас век профессионалов. Это скучно. А куда же нам из самодеятельности?
— Профессионалы делают дело, — принимая шутливый тон, отозвался Михеев-старший. — А у вас, как говорил отец, дуракаваляние.
— Э-э-э, нет, — возразил Пахомов. — Мы тоже с Игорем кое-чему учились. Вот он мне подскажет, что сейчас играют и поют, и мы утрем нос профессионалам. Так кого поют? Окуджаву, Высоцкого, Никитиных?
— Сейчас все поют себя, — сказал Игорь.
— И кто умеет и кто не умеет, — насмешливо добавил Николай. — Поют под ля-ля-ля.
— О-о-о… Под ля-ля-ля сможем и мы, — подхватил Пахомов и, взяв несколько аккордов, легко, едва прикасаясь к клавишам, заиграл нежную, задушевную мелодию и запел:
Пурга с гитарой обнялись и плачут в унисон.
Я жду рассвет, рассвета нет.
И не приходит сон.
Ля-ля-ля-ля, ла-ла-ла, ли-ли, ли-ли-ли-ли.
Пройдет пурга, умрет зима,
И я дождусь рассвета.
Гитара-друг, моя сестра,
Мы будем петь про лето…
Ля-ля, ля-ля, ля-ля, ла-ла…
Мы будем петь про лето.
Игорь сначала робко, а затем все смелее и смелее стал подыгрывать Пахомову. Гитара звучала уверенно, Игорь, немного смущаясь, начал вторить баритону Степана Петровича.
Гитара-друг, моя сестра,
Давай споем про лето…
Пахомов, подбадривая Игоря, весело кричал:
— Ритм, ритм! Главное — ритм, а слова могут быть всякие.
Пурга, пурга, кругом пурга,
Затмила белый свет.
Я лета жду, я жду рассвет,
А их все нет и нет…
Ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля,
Ла-ли, ла-ла, ла-ли, ла-ла…
— А что, Николай? — разгоряченно спрашивал Пахомов. — Получается?
— Получается! — улыбнулся тот. — Особенно хорошо это ля-ля, ля-ля.
— Стой! — закончил играть Пахомов. — Мы сейчас с Игорем попробуем другую песню. Надо что-то повеселей. — Он резко повернулся на стуле и по-мальчишечьи, поджав ноги, сделав озорной оборот, соскочил на пол. — Ты подумай, что мы сыграем, а я пока с твоим отцом побеседую. — Он взял Николая под руку и повел к столу. — Я ведь помню тебя мальчишкой — в джинсах по сборочному бегал. Тогда ты еще на меня накинулся: «Почему посторонние в цехе? Под кран лезете?»