— Да за кого вы меня принимаете? — возмущенно поднялся с места Карташов.
— А вы не горячитесь, Павел Иванович. Не горячитесь. Я ведь серьезно говорю… Когда речь идет о жизненных интересах сотен людей, то наши амбиции неуместны. А сейчас именно так обстоит дело.
Когда нужно было для дела, которое Сакулин ставил выше всего, он мог говорить с людьми, не считаясь со своим самолюбием. Он шел даже на заискивание перед кем-то, потому что это было ради дела, которое Сакулин отстаивал. Он знал: без Карташова нечего надеяться на успех задуманного».
Пахомов с досадой отложил листы, пошли какие-то не те слова, сбился ритм, письмо словно забуксовало. И он тут же вычеркнул последние строчки. Степан задумался, стал перелистывать страницы, возвращаясь к началу главы, и снова принялся вчитываться в текст. Вычеркивая лишнее и заменяя неточные слова, он нащупал на столе спички, сигареты, не глядя вытащил одну и закурил.
Кажется, прочитанный им кусок главы можно править. В нем есть на что опереться, его можно дописывать и развивать.
Его уже захватила работа. Дальше в рукописи шло описание шумного собрания дорожников-строителей, после которого все они на несколько месяцев стали плотниками, штукатурами, малярами. Сцена собрания вроде бы была живая и, несмотря на серьезность разгоревшихся на нем споров, написана с юмором, но она не двигала действие романа, говорила о том, о чем читатель и сам мог догадаться. И Пахомов решительно вычеркнул ее.
Раньше ему жалко было выбрасывать вот такие готовые куски рукописи. Он помнил, сколько часов, а то и дней сидел над ними, сколько радости и разочарований пережил, шлифуя строки, и это удерживало его от сокращений, но с годами Степан понял, что та, с юмором сказанная писателем, его первым редактором, фраза «Лучший друг писателя — корзина» была произнесена Александром Ивановичем совсем не ради красного словца. Со временем ему даже стало нравиться сокращать свои готовые вещи. А когда Степан узнал, что одна из его любимых повестей, написанных самим Александром Ивановичем, была сокращена автором вдвое, ему стало так стыдно, будто его уличили в воровстве.
Этот факт так потряс Пахомова, что он поехал к старому писателю, совершившему этот подвиг.
Пахомов глубоко уважал Александра Ивановича, и не только потому, что тот когда-то редактировал его первую повесть, а потом сказал в печати добрые слова о нем. Нет, он уважал этого тихого и мудрого человека за то, что тот был настоящим писателем.
— Как же вы, Александр Иванович, решились сократить повесть на восемь авторских листов? — спросил Пахомов. — Там ведь каждое слово на вес золота. Столько потерять…
— Потери, конечно, были, — как-то легко ответил старый писатель. — И резал, разумеется, по живому… — Он грустно задумался, невидяще посмотрел мимо Пахомова и тихо добавил: — Но все-таки остался в выигрыше: сейчас повесть переведена больше чем в тридцати странах. До тридцати считал, а потом перестал… И у нас ее перевели почти на все языки. Да и знаменитым я стал только тогда, когда опубликовали эту повесть. Вот это обидно.
— Да что вы! — возражал Пахомов. — Вас знали и до нее. Вас еще Горький…
— Оставьте, Степан Петрович, — болезненно скривился Александр Иванович. — Меня теперь только именем моего героя и называют. Хорошо еще, что я написал о человеке, а если бы о собаке?
И еще Степану запомнилось из того разговора вот что.
— Вы спрашиваете, как я решился так сократить повесть? — Александр Иванович внимательно посмотрел на Пахомова. — В молодости, наверное, этого нельзя сделать. Я, по крайней мере, не мог, хотя и понимал всю необходимость этой работы. От сладкого могут отказаться только старики. Они на своем горьком опыте знают, что сладкая еда — отрава…
Понять справедливость слов старого писателя — одно, а следовать его совету — другое. Излечился от жалости «резать по живому» Пахомов намного позже, зато потом в сокращении своих вещей он находил даже удовольствие, точно тем самым постоянно доказывал себе то, чему никак не мог поверить.
«Все-таки я писатель! — убеждал себя Пахомов. — Наверное, писатель, раз могу отказаться от написанного…»
Пахомов отодвинул на край стола кипу страниц. Их он выбросит, как только заново перепишет главу. А переписывать ее надо с конца. Взять последние фразы из сцены, когда Сакулина снимают с должности начальника дорожно-строительного управления за срыв сроков сдачи газопровода. Как раз именно тогда пружина главы была сжата до предела, и вот от этих фраз надо раскручивать действие. Там Сакулин говорит: «Нет такой цели, которую можно было бы поставить над совестью». И еще в этой сцене есть такая фраза: «Истина, как гидра, имеет тенденцию к самовосстановлению».
Вот за эти фразы можно зацепиться. Вероятнее всего, они не войдут в эту главу, а их смысл должен пропитать то, что собирается Пахомов описать в ней. Надо, чтобы читатель увидел то, что увидел сам Степан, когда зимою приехал к строителям-дорожникам. В то время Сакулина уже не было в управлении. В поселке более шестисот человек жили в пяти общежитиях, завершались отделочные работы в доме для семейных, работали столовая, магазин, баня и красный уголок…
Пахомов сидел в жарко натопленной комнате партбюро управления, и Павел Иванович Карташов рассказывал ему, как они всем управлением независимо от профессий и должностей на три месяца стали плотниками и отделочниками.
— Знаете, решили всем миром — пусть техника подождет. Запасные части для ее ремонта нам все равно вовремя не доставляют, ну и пусть она постоит. А мы все навалимся на поселок. И знаете, как работали? Старики говорят, так в войну было, когда вводили в строй эвакуированные заводы. Цеха еще нет, а станки уже выдают продукцию.
Пахомов вспомнил сейчас этот разговор и думал, как сделать, чтобы те, кто будет читать роман, поняли его мысли и ощущения, с которыми он тогда приехал в поселок Дальний.
Перед приездом в поселок Пахомов говорил с руководством треста и представителем министерства, который курировал эту стройку.
— Если все начнут своевольничать и не выполнять распоряжения вышестоящих инстанций, то производство погибнет, — твердо сказал представитель министерства. — Какими бы благими порывами ни руководствовался Сакулин, он не должен вносить анархию в производство.
— Формулировка верная, — соглашался Пахомов. — Но давайте разбираться конкретно, что управление Сакулина потеряло за эти три месяца и что оно приобрело.
— Управление не выполнило план ремонта техники и поставило под угрозу срыва ввод газопровода на участке поселок Дальний — река Ишим. Двести километров трассы не готово, и изоляционно-укладочной колонне треста не обеспечен фронт работ. Вот во что обошлось своеволие дорожников.
— Но ведь существует базовый поселок Дальний, и теперь можно идти вперед, не оглядываясь.
— Сакулина наказали не за поселок, — с досадой сказал представитель министерства. — Окончится стройка, и он еще орден получит. Но сроки сдачи газопровода срывать никому не позволено.
Теперь, сидя над рукописью, Пахомов вспоминал свои мысли и ощущения в ту осень и зиму и сетовал на себя. Конечно, он плохой писатель, если ему нужны конкретные реалии и он, как слепой за поводыря, держится за те эпизоды, разговоры, которые видел и слышал на строительстве газопровода. Большому писателю ничего этого не нужно. Реальность может даже помешать и сбить с толку. «Если бы вы знали, из какого сора пишутся стихи», — говорила Ахматова.
Ахматовой можно — другим нельзя. Но ему, Пахомову, как подпорки, необходимы эти реалии. Надо, чтобы читатель вместе с ним походил по поселку, подышал обжигающим морозным воздухом, увидел людей, прокладывающих газопровод, и понял ценность каждого человека. Есть гигантские газопроводы через страны и континенты, есть величайшие стройки века и есть жизнь одного человека. И нельзя быть безответственным к ней. Каждый может распоряжаться только своею жизнью. Чужая ему заказана. В уста героя одной своей пьесы Пахомов вложил слова о том, что есть два типа командиров жизни — одни приказывают: «Вперед!», другие зовут: «За мной!». И это не просто фразы, это линия поведения людей, их философия и практика жизни.
Сидя в театре, Степан всякий раз замирал вместе с залом, когда произносилась эта реплика. Он никогда не думал, что фраза с далекой войны будет так волновать.
«На фронте мы делили своих командиров на тех, кто кричал: «Вперед!», и тех, кто звал: «За мной!». Там все было проще», — почти шепотом говорил старый инженер Карпов, и зал вместе с актером держал долгую паузу, а потом благодарно отзывался аплодисментами.
Дальше шли слова о том, что двести миллионов людей в нашей стране родились после войны, а она еще не ушла из всех домов. Были там и такие слова, которые нравились Пахомову: «Человека формируют не прожитые годы, а страдания», но они проскакивали мимо внимания зрителя, оно продолжало держаться на тех «Вперед!» и «За мной!», прозвучавших негромко, как лопнувшая струна.
Пахомов, недоумевая, подумал, с чего бы это занесло его к собственной пьесе, которую он, как и все, написанное им, недолюбливал. У него опять застопорилась работа. И все-таки Сакулин от него ускользает. От него остаются только фразы. «Мы так много говорим, что на поступки у нас уже не остается времени».
Нет, это даже не перо от жар-птицы. Степан решительно вычеркнул и эту фразу. Он работает на слишком малой площадке…
Пахомову вдруг захотелось заглянуть в юные годы Сакулина. Каким он был мальчиком? Когда и где начал работать? Об этом тоже надо знать… Ведь именно в те годы складывался его характер. Степан с удивлением обнаружил, что большинство его героев в романе не имеют биографии, без нее образы выглядят плоскими, у них нет объема. Ему все меньше и меньше нравилась глава о строительстве механизаторами-дорожниками поселка Дальнего. Нет, ее не спасет описание синих ночей Заполярья, северного сияния, обжигающего, прокаленного морозом девственно чистого воздуха лесотундры, которого уже не осталось на земле. Вс