Нет, он, если доберется до отцовских лет, не будет повторять его опыт, не станет в эти годы карабкаться по службе, а начнет нормальный спуск, достойный человека, в согласии с его биологией.
Хотя, конечно, к этому времени с людьми что-то происходит. Они почему-то не могут смириться со своими годами, не могут обеспечить гармонию тела и духа, соразмерить желания и возможности. Стась помнит слова отца: «Буровская порода от могучего уральского корня». Прадеды отца действительно жили на границе уральских лесов и башкирских степей, они не знали крепостного права и только потом были приписаны к строгановским заводам. Отец гордился этим корнем… Семья Ивана Бурова распалась еще до войны, когда Мише Бурову, отцу Стася, шел третий год. Мать его вышла замуж за военного и уехала с ним в Среднюю Азию, а отец тут же завел новую семью, и трехлетний Михаил «провалился между двумя новыми семьями».
Так говорила старшая сестра Ивана Бурова — Мария, одинокая женщина, которая взяла на воспитание Мишу. А через два года грянула война и разметала всех. Отца с первых дней призвали в армию, он воевал три года, был дважды ранен и погиб в Прибалтике осенью сорок четвертого. Мать со своей семьей потерялась где-то под Белостоком в первые дни войны. Ее муж служил тогда на западной границе… Вот то немногое, что знали в семье Буровых о родственниках отца. Об этом рассказала Михаилу Бурову тетка Мария. Самой тетки не стало зимой сорок третьего — простудилась в цехе, «где ветер гулял, как в поле», и умерла от воспаления легких. Похоронка на Ивана Бурова пришла уже в детский дом, куда определили семилетнего Мишу…
Стась думал о жизни отца, и тревога за себя, за Виту отлетела куда-то далеко. Ему было стыдно ставить рядом свои неурядицы с теми невзгодами, которые выпали на долю отца. Другое время, другая жизнь и другие люди… А почему другие люди? Время — да. Жизнь тоже другая, но люди должны всегда оставаться людьми. Иначе все провалится, как проваливается этот самолет, попадая в воздушные ямы.
Стась оглядел салон. Кажется, все пассажиры, кроме него, спали или дремали. Ну прямо сонное царство в натужном рокоте турбин! Рядом в кресле спал, запрокинув голову, аккуратный, будто выточенный из желтоватого дерева якут. Стась улыбнулся, глядя на своего соседа, и позавидовал его коротким ногам, которые легко и свободно умещались в безжалостно узком пространстве между креслами. Казалось, что за три часа лета на коленях, упиравшихся в спинку переднего кресла, появились кровавые мозоли. Он никак не мог найти того оптимального положения, в котором счастливо пребывал его сосед. «Какой же ты, к черту, инженер-расчетчик, да еще рвущийся в ученые, если не можешь поместить тело в пространстве!» — ругал себя Стась. Наконец, высунув ноги в проход, он прикрыл глаза.
Стась продолжал думать об отце. Интересно, каков он в этой новой упряжке? Стась знал отца-конструктора, наблюдал его в те месяцы, когда он заменял главного, но теперь отец — генеральный директор объединения, где завод с шестью тысячами рабочих, институт с несколькими сотнями конструкторов и инженеров! Как он там управляется? Ведь по складу ума и характера он конструктор, весь в своих машинах, а тут люди…
Ничего, батя — мудрый мужик, разберется. И все же страшно интересно глянуть хоть одним глазом, как он там управляется…
Мама тоже стала начальником. Еще до назначения отца приняла заводскую испытательную лабораторию. Хоть и маленький, но коллектив. Однако за маму волноваться не надо. Она не только любит, но и умеет командовать. Это они с Димкой раньше связывали ее по рукам и ногам, а так бы мама давно дальше отца шагнула. Хоть она и любила подшучивать над своим административным пылом: «Бодливой корове бог рогов не дал», — а могла с людьми работать. Могла… Вот только с Димкой у них что-то наперекос пошло…
Стась словно споткнулся на этой мысли и замер, прислушиваясь к себе. Сейчас особенно хотелось быть справедливым. Он боялся расхожих суждений: «Родители всегда правы» или «Молодежь не понимают». Тут было другое, в их семье что-то случилось, что-то произошло, и Стасю предстоит во всем разобраться на месте… И подумать о себе, о своей семейной жизни. Не дай бог ему промахнуться сейчас, промахнуться так непоправимо, как это вышло у дяди Степана Пахомова и у Елены Сергеевны. Не приведи… Есть ошибки, которые не исправишь, и есть вина, какую ничем не замолишь…
Стась открыл глаза, повернул задеревеневшую шею к иллюминатору. Восходящее солнце все так же купалось в кроваво-красном рассвете, оно только чуть подернулось легкой дымкой, будто его острые края оплавил жар рождающейся и не могущей никак родиться зари.
Надо бы уснуть и оборвать эту цепь измотавших его дум. Но он был слишком возбужден и взволнован. Полгода не был в Москве, полгода не видел Виту, и еще два часа лета, целых два часа, которые он не знает, как скоротать. Стась достал книгу и стал читать, но никак не мог уловить смысла, хотя уже добросовестно, строку за строкой, прочел несколько страниц. Странно. Он читал своего любимого писателя и не понимал. В сердцах захлопнул книгу и приказал себе спать. Но сон не шел, а шли, нет, скакали, все те же мысли, и его сжигало нетерпение, когда же он окажется в Домодедове и увидит Виту.
Тысячу раз был прав Иван Матвеевич, который говорил ему: «Бери жену в охапку и мотай с ней хоть на край света, а одну ее без призора не оставляй». Иван Матвеевич мудрый, а жизнь мудрее его… От нее не закроешься, не спрячешься. Планировали они с Витой одно, а вышло другое. За год его работы на Севере они только дважды и побыли вместе. Прилетала она к нему на зимние каникулы, да он приезжал в Москву весной в командировку — вот и вся их семейная жизнь. И ничего не сделаешь — Вите надо было оканчивать консерваторию…
И все равно нельзя расставаться на такой срок. Он уже стал забывать свою Виту. Не помнит ее губ, ее рук… Видит только глаза: большие, расширенные страхом, в них дрожат мольба и смятение загнанного в угол зверька: «Защити… Сжалься… Не бросай одну…» Такую он оставил ее в аэропорту Домодедово полгода назад… Какую он встретит ее через полтора часа (теперь уже через полтора) там же, на том же месте?..
Нельзя молодым надолго терять друг друга. Из них уходит что-то очень важное, они отвыкают друг от друга и начинают думать бог знает о чем. Ну при чем тут Алексей? С чего это взбрело в голову? Надо будет рассказать Вите о его, Стася, терзаниях, и они вместе посмеются…
Он, видимо, все же задремал, потому что, когда открыл глаза, над дверью в салон уже зажглась надпись «пристегните ремни!», и он ощутил, что их самолет идет на посадку. Ну вот и кончились его терзания. Сегодня первый день отпуска. День этот только народился. Стась вошел в него там, у себя на Севере, шесть часов тащил вслед за самолетом и вот теперь отдает просыпающимся москвичам. Этот первый его день первого в жизни очередного отпуска; И он весь этот день от восхода и до заката солнца проведет вместе с Витой…
Улыбаясь, Стась шел, нет, летел по застекленной галерее к распахнутым дверям аэровокзала и в толпе среди десятков вытянувшихся в ожидании лиц искал одно-единственное, родное, и когда нашел, то все его существо вдруг замерло. В это самое время Вита увидела Стася и замахала ему руками — сначала одной, а потом и другой, подняла над головою букет цветов. Она тянулась на цыпочках из-за широкого плеча какого-то грузного мужчины, который кому-то глупо улыбался и напирал на толпу, сгрудившуюся в дверях.
3
Еженедельное совещание у генерального директора объединения «Гидромашина» Михаила Ивановича Бурова шло уже больше получаса, и конца ему не было видно: только успели отчитаться начальники цехов, и сейчас говорил заместитель директора по производству Анатолий Яковлевич Зернов.
Буров никого не торопил, слушал угрюмо и немного рассеянно, и это не предвещало ничего хорошего. Все понимали: быть грозе.
Низкорослый, круглый, как шар, Зернов протер стекла очков и спрятал платок во внутренний карман пиджака, где обычно люди носят документы. Буров внимательно посмотрел на Зернова. Эту привычку прятать носовой платок во внутренний карман пиджака он подметил у старых интеллигентов, но откуда ей появиться у работяги Зернова, всю жизнь тянувшего заводскую лямку?
До создания института-завода Анатолий Яковлевич Зернов работал здесь директором, а когда главного конструктора Бурова утвердили на эту должность, он с той же зарплатой остался его заместителем по производству. Заводское дело Зернов знал так, как, пожалуй, никто из присутствующих: ему довелось поработать почти на всех заводах города, поработать в разных должностях — от мастера и начальника цеха до главного инженера и директора.
Сейчас Михаила Ивановича Бурова все раздражало в этом человеке: и его скомканный влажный платок, и массивные, с толстыми линзами очки, похожие на своего хозяина, и круглая, без растительности голова… И он прервал его:
— Почему вы только сейчас, когда до окончания квартала осталось три дня, говорите, что вас подвели поставщики? Что вы лично сделали, чтобы комплектующие детали Свердловского завода резинотехнических изделий прибыли к нам вовремя? Почему не приняли мер?..
Анатолий Яковлевич, сняв очки с толстого носа, спокойно отвечал, но директор нетерпеливо заерзал в кресле и, с минуту выждав, вновь перебил его, нажимая на свои звонкие «почему».
И невозмутимый, уравновешенный толстяк Зернов не выдержал.
— Да потому, что у нас вся промышленность работает так! — закричал он. — Мы в первой декаде покрываем грехи прошлого месяца, во второй раскачиваемся и даем людям отоспаться за сверхурочную работу, а в третью порем горячку…
— Вы, Анатолий Яковлевич, пока еще не министр, — тоже повысил голос Буров, — не министр, чтобы говорить о всей промышленности. Будьте добры ответить за свое производство.
— А я и отвечаю! — Зернов рассерженно оседлал очками покрасневший нос. — Отвечаю! Все, что было в наших силах, мы сделали. Организовали у себя на заводе производство семнадцати комплектующих, которые раньше получали с других предприятий… Мы удорожали нашу продукцию… Но не создавать же мне на машиностроительном заводе кустарную мастерскую резинотехнических изделий!