оводителей всех заводских и институтских служб, Буров пригласил и стариков из совета ветеранов. Его подмывало задать эти отчаянные вопросы мудрым старикам. Он взглянул на сморщенное, похожее на печеное яблоко лицо Казимира Карловича Ситковского, своего бывшего руководителя, а теперь председателя совета ветеранов, и угадал его ответ. Умные, немного усталые, в ироническом прищуре глаза бывшего главного конструктора, лауреата и заслуженного деятеля науки и техники, проработавшего здесь, за вычетом войны, больше сорока лет, отвечали: «Да, так и будет, дорогой Михаил Иванович. Потому что ты никакой не руководитель предприятия, а конструктор. Конструктор милостью божьей. Тебе сидеть не в этом кабинет, а в КБ, за кульманом и создавать машины — твои, буровские. Их знают гидравлики не только в нашей стране, но и за рубежом. А кто знает тебя — директора? Сколько таких безызвестных директоров? Вот так-то! И это я тебе, милый Миша, говорил не раз».
Буров ухмыльнулся в ответ на взгляд Ситковского: «Нет, Казимир Карлович, я добьюсь своего! Мы наладим производство. Наладим, чего бы это ни стоило. Даже если для этого придется привлечь всех конструкторов института. Все будут заниматься производством. Все! И не только сейчас, когда план горит, а постоянно».
Буров видел, что пауза на совещании затянулась, да и истекало отпущенное на это время — он редко подолгу задерживал у себя подчиненных. Для Бурова «директорский час» был намного меньше обычного часа. Когда собирали планерки, летучки и совещания, он требовал, чтобы они занимали не более получаса. Если не укладывались в это время, Буров предлагал подчиненным подняться и разойтись. Несколько раз распускал совещания в низших службах, пока не приучил людей к этому регламенту.
Надо было заканчивать совещание, хотя никакого решения принято не было. Правда, картина прояснилась: план завод выполнит, раз сборочный цех выдаст экспортную турбину. У каждого цеха есть что-то «в загашнике», все подметут, подчистят… План выполнят. Выполнят, но какой ценой? Опять влезут в долги. Цехи нарушат еще не выровнявшийся ритм производства, сорвутся графики работы служб. И начало четвертого, завершающего год квартала пойдет не так, как он планировал. Опять через пень колоду. Столько времени по крохе выбивали и налаживали, и все псу под хвост.
— Значит, кончаем третий квартал опять под фанфары, — не глядя ни на кого, проговорил Буров.
«Фанфары» — слово язвительного Ситковского. Так он с незапамятных времен называл штурм в конце месяца, квартала, года, и этот «термин» вошел в обиход, как вошло и все то, с чем боролись вот уже год новый директор объединения и его помощники. Боролись отчаянно, но пока безрезультатно: штурмовщину победить не могли.
— Почему под фанфары? — оживился Зернов. — Если мы сдаем экспортную турбину, то можем и знамя главка получить, а уж премия за экспорт в кармане! — Он распрямился, будто с его округлых и крепких плеч сняли тяжелую ношу, которая гнула его к земле. Сейчас он в своей стихии и готов сорваться с места, бежать к селектору, отдавать приказы и распоряжения. Он, как та рыба, которую нечаянно выбросило на берег волной, и она, отчаянно хватая ртом воздух, мечется, пока ее вновь не накроет спасительная волна.
Михаил Иванович Буров оглядел собравшихся и увидел тот же порыв и огонь в глазах еще нескольких человек. Его удивило, что это были молодые сотрудники. Николай Михеев нетерпеливо и возбужденно шептался с начальником механического цеха Вадимом Никульковым, который лишь на год старше его. Оба они напряжены и взволнованы, как бегуны на дорожке, ожидающие стартового выстрела, нервно вздрагивают перед сумасшедшей гонкой, но, когда она начнется, каждый выложится до конца, они не подведут. Так уже было не раз…
Зернов продолжал говорить. Он созывал свою рать, и Бурову оставалось только нажать спусковой крючок стартового пистолета.
— Руководители КБ и других служб института выполняют распоряжения Анатолия Яковлевича, как мои, — сказал Буров. — Все свободны, кроме главного инженера и членов совета ветеранов. Вас, Тимофей Григорьевич, просил бы тоже остаться, — повернулся он к секретарю парткома, — если у вас, конечно, нет срочных дел.
Задвигали стульями, облегченно завздыхали… Возле главного инженера Арнольда Семеновича Сарычева, который неосторожно вынул из кармана пачку «Кента», шумно сбились мужчины.
В кабинет вошла секретарша и, подчеркнуто глянув на круглые часы, висевшие на стене, стала по-хозяйски расставлять стулья на свои места, показывая этим, что совещание и так необычно затянулось и надо поскорей освобождать кабинет.
Но на секретаршу никто не обращал внимания. Все знали, что у них есть еще пять неприкосновенных минут, когда можно побыть в кабинете начальства просто так, без всякого дела: расслабиться, сбросить напряжение, которое сковывало тебя, отпустить шутку по поводу неудачного или удачного доклада коллеги, сокрушенно молча развести руками, что означало «спорить с начальством…», или громко сказать фразу из общеизвестного анекдота, и все поймут, к чему она.
На эти минуты не мог покуситься никто, даже хозяин кабинета. Рядом с его креслом в это время обязательно стояли два-три человека, на ходу решали вопросы, и Буров только успевал говорить им: «Да. Да. Конечно. Давайте обсудим. Решайте с тем-то. Я согласен…»
Наконец все покинули кабинет, и Буров, провожавший до самой двери непрерывно говорившего Зернова, вернулся к своему креслу. Главный инженер удивленно вертел в руках пустую пачку «Кента».
— Как? — спросил Буров, присаживаясь на свое место в торце длинного стола. — Как жить дальше будем? — Его вопрос был ко всем сразу, и все молчали. — Я хотел бы, — продолжил директор, — послушать наших ветеранов. Скажите, как нам вырваться из этого заколдованного круга?
— Надо один раз не выполнить план… — начал Ситковский.
— Какой? — насторожился Терновой и провел рукою от левого до правого уха, удостоверяясь, держится ли на его лысине стыдливое прикрытие из реденьких волос.
— Да хотя бы годовой, — вызывающе ответил Ситковский, и его морщинистое землистое лицо чуть покраснело. — Наконец-то мы смогли бы начать нормально работать.
— Несерьезно, — заключил Терновой и, посмотрев на Митрошина, спросил: — А вы, Иван Матвеевич, что скажете?
— Я думаю, — озабоченно отозвался тот, — думаю, кого сейчас вывести в сборочный, чтобы помочь монтажникам. Дачный сезон… Все мои дружки-односумы в садах-огородах по уши закопались. Но пойду… Брошу клич. — Он помолчал и извинительно добавил: — Сам-то я теперь только на клич годен, как тот дырявый пароход, у которого вся сила в свисток ушла.
— А все же, Иван Матвеевич, — спросил Буров, — что вы посоветуете нам?
— О-о-ох, — тяжело выдохнул старик Митрошин. — Это, Михаил Иванович, давний и длинный разговор… Вы — начальство, вы и решайте. А мы, — и он глянул на Ситковского, на других своих коллег из совета ветеранов, — мы помогать будем…
— Конечно, конечно, — поддержали его старики. — Вам решать. План, он и есть план. Его выполнять надо…
— А что скажет начальство? — повернулся Буров к главному инженеру, который все еще недоуменно держал в руке пустую сигаретную пачку. — Что оно предлагает?
— Все то же, — с хрустом смял картон Сарычев. — Каждый должен делать свое дело. А если мы и дальше будем посылать инженеров-конструкторов грузить вагоны за транспортников, то… — Моложавое, острое лицо Сарычева напряглось и вытянулось. Видно было, что он хотел сказать какую-то резкость, но сдержал себя и лишь добавил: — …то почему бы нам грузчиков не пригласить к чертежным столам? — Он опять сделал паузу, словно решая, каким ему тоном говорить и, выбрав умеренно-жесткий и в то же время вот этот иронически-шутливый, продолжил: — Только плохой хозяин или какой-нибудь чудак-расточитель может позволить себе делать слесарный инструмент из благородного металла. Это не только дорого, но и непрактично. А мы делаем. Наши конструкторы, поработав два дня в цехе, на неделю берут бюллетень. Руки болят, не могут подойти к кульману.
— Слишком нежные руки у наших конструкторов! — сердито отозвался Терновой.
— Руки как руки, — вздохнул Сарычев. — У каждого они свои, и каждому их жалко…
Арнольд Семенович Сарычев появился на заводе три месяца назад. Как все говорили, его «выписал из Москвы» сам Буров. Но это было не совсем так. Михаилу Ивановичу позвонил первый заместитель министра Симакин (после того короткого разговора он взял негласную опеку над объединением «Гидромашина») и предложил прислать «толкового человека».
— Он наладит у вас науку, — говорил Симакин. — Только его надо чем-то заинтересовать. Нужно, чтобы ему понравилось.
— Мы не красные девицы, — насторожился Буров. — У нас производство…
А когда узнал, что фамилия того человека Сарычев и что он тот самый доктор технических наук А. С. Сарычев, статьи которого по гидродинамике он уже лет пятнадцать встречает в журналах и сборниках, ему сразу расхотелось продолжать разговор. «Зачем нам этот книжный червь? — подумал Буров. — Сарычев — теоретик, а здесь — голая практика, и ему просто будет неинтересно».
Об этом он откровенно сказал заместителю министра, а тот настоял:
— Я пришлю Арнольда Семеновича в командировку, а вы все же понравьтесь ему. Понравьтесь…
То, что Сарычев был назван по имени и отчеству, подчеркивало не только уважение замминистра к этому человеку, но и говорило о почтенном возрасте доктора наук (так Буров тогда подумал). Настроение совсем упало: «Зачем мне еще один старик, хоть и ученый?..»
Но приехал молодой, энергичный человек, которому не было и сорока. Единственное, что покоробило Бурова и все институтское и заводское начальство, — это франтоватая одежда ученого. На нем был черный кожаный пиджак с красиво выстроченными накладными карманами на груди и по бокам, белая шерстяная водолазка и дорогие заграничные джинсы с фирменным ремнем «Рэнджлер», что означало «ковбой».
Через несколько дней к Арнольду Семеновичу подошел смущенный Терновой и, косясь на бляху ремня, сказал: «Вам лучше снять это… Тут провинция и свои нравы…» — «Дикие нравы!» — вспылил Сарычев, но ремень снял.