— А так, — ответила Кира, и две чуть приметные морщинки проступили над разлетом ее бровей. — Сама жизнь, ваше полное раскрытие в ней выше и значительнее, чем любая наука и любое дело, которым занимается человек. Сама жизнь бесценна, она невосполнима, и нельзя ее разменивать на ерунду. С жизнью ничто не может сравниться, кроме самой жизни. Вот мы с вами сидим здесь, а она по капле уходит из нас, мы сдерживаем себя железным обручем придуманных кем-то условностей…
Буров тряхнул головой, как бы спасаясь от наваждения. О чем она говорила? Как можно жить, имея такой ералаш в голове? И он стал возражать ей, перейдя на немецкий, подшучивая над «ералашем», назвал ее «думм копф», «глупой головой», несколько раз повторил: «Ду бист думм копф». Но Кира не унялась, она только протестующе взмахивала рукой и отвечала: «Если бы все было так просто. Если бы…» — а затем обрушила на Бурова такой водопад вопросов-упреков, что он никак не мог отбиться.
Она раздраженно спрашивала, какой великий подвиг совершил он, Михаил Буров, прожив двадцать пять лет в своем любимом «закруте»: завод — семья, семья — завод. Чего он достиг? Видит ли он, Буров, высокую нравственность в том, что супруги, разлюбив друг друга, продолжают жить вместе? И тут же отвечала за него:
— Известный конструктор стал генеральным директором объединения. Примерный семьянин — воспитал двоих детей… Ему нельзя оступиться…
— А ведь немало, — улыбнулся Буров. — Поэтому и нельзя…
— Возможно, — подхватила Кира. — Но сколько вы убили в себе желаний и порывов, сколько пропустили мгновений, заботясь о цельности жизни, выстраивая ее в одну линию, которая обязательно должна подниматься вверх? Сколько умерло, не реализовалось у вас светлых мыслей и чувств? А ведь настоящую жизнь человека составляет не сплошная восходящая линия, вперед и выше… Она складывается только из тех мгновений, когда вы жили в полную силу, в полный размах ваших духовных и физических сил. И когда вы будете умирать, то все отлетит, как сор, как мишура, и вам вспомнятся только эти великие мгновения… Те мгновения, когда вы действительно жили, а не прозябали!
Последние слова Кира произнесла взволнованно, вскинув на него свои большие горящие глаза, и вдруг зарделась, смущенная своей незащищенной откровенностью.
Буров не был согласен с Кирой, но что-то в ее словах было и такое, что удержало его от протеста. Ему даже не хотелось возражать, потому что он услышал здесь свое, то, над чем он не раз начинал думать, да так и не додумал до конца. А вот она додумала, хотя и по-своему. Он тоже знал, что жизнь не одинакова, в ней, как в руде, много пустой породы, и человек должен сам выплавлять благородный металл своего счастья, но чтобы так, как она, быть уверенным, какие мгновения он будет вспоминать в своей жизни, умирая, — нет, до этого он еще не дошел.
Философию Киры Сарычевой легко было разбить. Ну как же можно ловить в жизни только яркие мгновения? Отдаваться только порывам? Не управлять собою? Да тут все построено на зыбком песке, а не на крепком фундаменте и развалится от первого порыва ветра. В жизни же бывает и шквалистый ветер…
И все же он слушал, не возражал, не удивляясь тому, что есть вот и такое понимание бытия и назначения человека. Да, он мог понять эту жизненную позицию, понять, но не принять. Она недоступна ему, и слава богу, что это так…
Свой урок Кира закончила ровно через полтора часа. А когда она поднялась из-за стола, заметно уставшая и немного побледневшая, Буров подошел к ней и, взяв ее теплую, мягкую руку, поднес к губам. Кира доверчиво посмотрела на высокого, громоздкого и немного неуклюжего Бурова, сжала его крупную руку в своих ладонях. Он потянулся к ней, но она отстранилась, мягко отняла свои руки и отступила на шаг.
— Не надо. Не надо, Михаил Иванович… Не думайте, что я вас тащу в постель. — Она сказала это, нисколько не смутившись, а у Бурова жаром обдало лицо и уши. — Есть вещи и посильнее. Фрейд только наполовину прав. — Взяв со стола тетрадь и положив ее в сумку, добавила: — Если не испугаетесь, следующее занятие в четверг. — Она еще раз посмотрела ему в глаза, даже немножко поднялась на носках, словно хотела что-то разглядеть там, в их глубине, и одобряюще улыбнулась: — А сегодня я вами довольна. Вы способный ученик. — И резко повернулась, направилась к двери.
Буров поборол в себе робость и, идя вслед за ней, сказал:
— Не думайте, не испугаюсь. И следующее занятие мы можем провести у вас, Кира Михайловна, если вы, конечно, не побоитесь меня пригласить.
5
Иван Матвеевич, взглянув в окно своей дачки, увидел идущего по тропинке высокого и худого Димку Бурова и понял: надо выходить из своего укрытия. Ему нездоровилось. Утром он еле поднялся с постели, походил по саду, даже не мог прополоть грядки, только постоял, посокрушался. «Глушат все сорняки, глушат!» — и ушел. А вот сейчас увидел Димку и засуетился, засобирался выйти ему навстречу.
Димка шел не один. Рядом размашисто шагала та длинноногая девица, которую Иван Матвеевич не раз видел на даче. Она всегда приезжала с Димкой. Наверное, и в этот раз появились ночью. Утром хотели уехать, а разбитый Димкин «Москвич» не завелся. Вот они и идут по его душу. Иван Матвеевич еще раз бросил взгляд через окно. Девица вышагивала рядом с крепким и раздавшимся в плечах Димкой, как журавль на длинных ногах, бойко поворачивала непокрытой головой то вправо, то влево, ее черные вьющиеся волосы перелетали с одного плеча на другое.
«Смелая, — отметил Иван Матвеевич. — Димкина мать устроила ей скандал и заказала появляться на даче. А она на виду у всех ходит по поселку…»
Иван Матвеевич вышел из домика и, пока спускался с крылечка, пока шел по саду к калитке, все бросал оценивающий взгляд на бойкую девушку, а сам думал и прикидывал: «Но почему родителям надо отрывать сына от нее? Да и не оторвешь, ведь только обозлишь и его и ее. Да если девчонка еще и удерживает Димку от выпивок, так ее надо только благодарить. А уж подходят они друг другу или не подходят, в этом им разбираться и им решать! Девица с характером. Настырно, с вызовом ухватила Димку за руку и держит, будто кому-то доказывает свои права на этого парня. Если с характером, то хорошо. У Димки его не хватает, он не Стась, и ему нужна такая…»
Младший Буров распахнул калитку, пропустил девушку вперед и, подождав, пока подойдет Иван Матвеевич, пожал, как это делал сам Михаил Буров, плечами, проговорил:
— Опять к вам, Иван Матвеевич.
— Вижу, — нарочито строго отозвался Митрошин. — А чего ж с невестой не знакомишь?
— Ой, — в смущении зарделась девушка. — Прямо уж и невеста!
— Все равно давай знакомиться.
— А я вас знаю, Иван Матвеевич, — протянула руку девушка и добавила: — Меня зовут Римма. Римма Колоскова.
— Ну, пойдемте, хоть чайком угощу…
— Да мы, Иван Матвеевич, — замялся Димка, — нам ехать, а конь мой…
— Коня твоего в металлолом надо…
— Знаю, — опустил голову Димка, и Ивана Матвеевича поразило, как же он сейчас похож на молодого отца. Темные густые брови почти сошлись на переносице, лицо напряглось, выражая недовольство собой. Так всегда на минуту растерянно замирал Буров-отец, когда ему говорили о чем-то неприятном. Удивительно, как природа повторяет в детях не только внешность родителей, их характер, но и привычки. Матвеич где-то читал, что дети, никогда не видавшие своих родителей, имели их привычки. Выходит, это не привычки, а нечто врожденное.
Иван Матвеевич посмотрел на Димку, и что-то тревожное шевельнулось в нем. Этого парня он любит больше других в семье Буровых, может, потому, что все там благополучные, а Димка… С перекосом идет у него жизнь. Бунтовать начал еще мальчишкой. Буровы, они властные, что Михаил, что Мария. Всех под себя гнут. Стась не сопротивлялся им. Была у него с детства одна страсть — математика и физика, вот он и катился по наезженной колее. Родители довольнешеньки. Димке всегда ставили Стася в пример. «А этот все наперекор. Все наперекор», — вспомнились слова Маши Буровой.
— Идемте в беседку, — пригласил гостей Митрошин. — Самовар за десять минут сварганим. У меня там все готово, только лучины в трубу бросить. А чай из самовара да на еловых шишках — это чай! — Он подмигнул Римме, и та доверчиво ответила ему доброй улыбкой.
Через четверть часа они сидели в беседке перед тонко посвистывающим самоваром, и Матвеич, разливая чай по чашкам, спрашивал:
— А ты, Римма, в нашем профилактории работаешь?
— Да, медсестрой… — Ее острые глаза блеснули под изломом темных бровей. — А Дима меня агитирует переходить на завод. — Она вопрошающе перевела взгляд на Димку, словно ждала, что тот сейчас опять начнет уговаривать ее бросить свою медицину.
— А ты не слушай его. Он, небось, тебя в сварщицы тянет. Не женское это дело!
— Почему? — возразил Димка, отхлебывая душистый чай, в который Матвеич всегда клал лесные травы. — Очень даже женское. Посмотрите, как наши девчонки вкалывают. И заработок человеческий. Не восемьдесят рэ.
— А зачем ей большие деньги?
— Деньги, да еще большие, всем нужны…
— А вот мне моей пенсии — сто двадцать рэ, как ты говоришь, хватает.
— Да еще и остается, — съязвил Димка.
— Пропить и твою большую зарплату немудрено, — парировал Иван Матвеевич. — Ты за сколько дней управляешься?
— Да когда как…
— Он, Иван Матвеевич, сейчас не пьет, — вмешалась в разговор Римма, и лицо ее обиженно вспыхнуло. — Он и раньше-то… Это наговоры, Иван Матвеевич. Люди-то, знаете, какие?
— Знаю, — ухмыльнулся Митрошин. — Дыма без огня тоже не бывает, и ты не очень покрывай его. Не покрывай!
— А я не покрываю, — тряхнула головой Римма, и волосы ее перелетели с одного плеча на другое. — Но так, как поступает Мария Павловна, его мамаша, тоже нельзя. Что же, ему теперь вытрезвитель всю жизнь, как верблюду горб, на себе таскать?
— Ишь ты, верблюду горб, — шутливо передразнил Матвеевич. — Вот будешь матерью, тогда поймешь, что такое дети, своя кровь.