Эти мысли измотали его за день. Буров в который раз спрашивал себя: «А что я должен был сделать? Обнять ее, как это было там, у них дома, на кухне, и стоять на виду у сотрудников института? — Потом добавил: — Но и не бежать трусливо…»
Он был рад подошедшему начальнику механического цеха, стал разбираться с его докуками и заботами и забыл на время о Кире, но, когда переходил в соседний литейный цех, вновь ужалил себя вопросом: «Испугался?»
Сам не желая того, злился, был невнимателен, когда слушал подчиненных, и даже накричал в литейном цехе на его начальника, когда тот стал объяснять причину безобидной задержки отливок для механического.
— Да сделаем, сделаем! — поспешил вмешаться в разговор замдиректора по производству Зернов и посмотрел на Бурова тем вопросительным и недоумевающим взглядом, который обычно все понимают однозначно: «Какая тебя муха укусила?»
Михаил Иванович тоже понял этот взгляд и раздосадованно смолк и потом ходил по цехам молчаливый и хмурый, рассеянно слушая, как потный и раскрасневшийся Анатолий Яковлевич Зернов распекает всех, кто ему попадался под горячую руку.
И только в сборочном Михаил Иванович обрел свою, буровскую форму, стал таким, каким его привыкли видеть. Вот тогда-то и наскочил на него дядя Гриша Смородников.
— У нас будет когда-нибудь порядок? Завалили ж все в цеху! — Смородников показал на штабеля в пролетах, громоздившиеся почти под самые кран-балки. — Ну, разве ж это работа? Работа? — наступал он на круглого Зернова, а тот, откатываясь от него, повторял:
— Не шуми, Григорий, не шуми.
— Раз дядя Гриша шумит, — рассмеялся Буров, — значит, все в порядке.
— Какой тут, к лешему, порядок! — не унимался Смородников. — Когда он у нас был, Михаил Иванович?
— Ну, это уж ты, брат, слишком, — посерьезнел Буров. — Говори толком, а не ругайся.
Смородников, набрав воздуху в свою тощую грудь и подтянувшись на носках, словно хотел сравняться в росте с Буровым, ехидно ответил:
— Я теперь, Михаил Иванович, ругаюсь за троих. За себя, за совет ветеранов и за молодежь, какая в нашей бригаде. — Морщины на иссохшем, почерневшем лице дяди Гриши лучиками сошлись у глаз, он переступил с ноги на ногу, как застоявшийся конь, и добавил: — Вы попытайте других про это. Попытайте! — И тут же пропал среди тесно нагроможденных ящиков.
Буров, повернувшись к Зернову, в сердцах спросил:
— А действительно, когда мы разгрузимся от всего этого?
— Когда транспортники нормально будут подавать вагоны, — парировал Зернов. — На них никакой управы…
Буров вынул из кармана записную книжку и сделал в ней пометку. Дальше разговор шел о сдаче двух крупных насосов-тысячников для Стерлитамака. Появились начальник сборочного Николай Михеев и старший инженер ОТК Гузовский, и Буров, ухмыльнувшись, понял, почему так поспешно ретировался дядя Гриша.
— Разве до сих пор не сданы насосы? — спросил у Михеева Буров. — Ведь мы еще на той неделе…
— Они готовы. Готовы… — заспешил начальник сборочного. — А чего вот они, ОТК, возятся, я не знаю…
— Некомплект к сдаче предъявляют, Михаил Иванович, — спокойно ответил Гузовский, — вот и не принимаем. Есть ваш приказ.
— А где я тебе возьму уплотнители? — вспылил Михеев. — Рожу, что ли? Раньше без них отправляли, а завод-поставщик досылал заказчику. Ведь все равно только через пару месяцев они монтажникам понадобятся.
— Раньше многое что было, — невозмутимо продолжал Гузовский. — А теперь есть приказ генерального директора… — Он посмотрел на Бурова и, не встретив на его лице ожидаемой поддержки, добавил: — Раньше мы платили штрафы.
— А сейчас? — рассерженно прервал его Михеев. — Сейчас у нас забит цех неотправленной продукцией.
— Анатолий Яковлевич, — повернулся Буров к Зернову, — давайте разберемся, что нам тут выгоднее. Это ведь тоже непорядок. — Он обвел взглядом пирамиды из ящиков. — Мы цех остановим…
— Давайте разбираться, — неохотно отозвался Зернов и, нервно сорвав очки с переносицы, стал вытирать их носовым платком. — Но и ГОСТ нам тоже никто не разрешит нарушить…
Буров, Зернов и Михеев пошли дальше по цеху, а Гузовский, решив, что он больше не нужен начальству, отстал от них. Говорили об испытаниях новой турбины-насоса, которую с будущего года передавали в серию. Михеев докладывал, что все идет нормально, даже график испытаний опережается, а Буров знал, что далеко не все идет нормально, и задавал колкие и ехидные вопросы, от которых начальнику цеха было не по себе.
— Заказчики таких требований не предъявляют, — взмолился Михеев. — А уж они безвыездно здесь и во всем ковыряются…
— Заказчиков вы научились обводить вокруг пальца, а меня покуда еще нет, — все так же строго продолжал Буров. — Давайте зайдем на станцию, и я посмотрю всю документацию испытаний. Не забывайте, эта машина — визитная карточка нашего объединения.
Когда приблизились к станции испытания машин, вновь возник дядя Гриша. Он подошел к Бурову и сначала ему, а потом Зернову протянул руку. Глянув на Михеева, Смородников буркнул: «С тобой мы виделись». И тут же атаковал начальство:
— Михаил Иванович, вот вы меня ругаете: дескать, шумит-бунтует дядя Гриша, а без этого у нас нельзя! Спят на ходу люди. Вот сейчас с ведущим конструктором ругался…
Зернов с раздражением посмотрел на Смородникова и, в бессилии подняв и опустив руки, направился к входу станции, показывая всем своим видом, что он не намерен терять времени на этот бестолковый и пустой разговор.
Михеев тоже умолк и даже подчеркнуто отвернулся: пусть, мол, начальство видит, каково ему работать с такими людьми, и только Буров молча слушал дядю Гришу.
Михаил Иванович давно знал Смородникова, он всегда был таким — шумным и надоедливым, но дело свое знал и относился к нему честно, как относятся старые мастера, у которых всегда и во всем впереди их дело, все остальное — потом.
Дядя Гриша не говорил ничего такого, о чем бы не знал Буров, но он все же вытащил из кармана свою записную книжку и сделал пометки: «Оплата сверхурочных», «Потери завода».
Смородников уважительно посмотрел на блокнот и даже сделал паузу в своей тираде, когда генеральный директор записывал, потом добавил:
— Конечно, можно и поубавить сверхурочные. Можно, но не забывайте, что технический прогресс требует прогрессивки для тех людей, кто его двигает. — Он сделал паузу, поглядел с хитроватым прищуром сначала на Бурова, потом на Михеева: — И не только у нас. Такая задача стоит везде!
Так уж случилось, что Буров давно не заглядывал на станцию испытания машин и сейчас ходил по ее залу и удивлялся, как много здесь нового. Он не мог ответить себе, почему не заглядывал сюда в свои еженедельные обходы производственных служб. «Не доходили руки — вот и вся причина». Но, когда услышал за спиною голос жены и ее насмешливо-грустные слова: «Если бы не работа, я со своим мужем и не встречалась бы», — подумал: причина не только в этом.
Маша стояла рядом с Михеевым и, невесело улыбаясь, смотрела на него каким-то непривычным и коробящим его взглядом, будто спрашивала: «Михаил, что с тобою творится?»
Буров поборол смущение и, сделав вид, что не понял этого взгляда, предложил заняться документацией испытания новой турбины-насоса.
На станции Буров пробыл дольше, чем предполагал, и уже не успевал в транспортный цех, а ему обязательно нужно было побывать там — уж слишком много грехов вешали производственники на транспортников, и он с минуту раздумывал, как же ему поступить.
Выручил все понимающий Зернов. Он предложил Бурову возвратиться в заводоуправление («Там же все теперь горит», — простонал), а сам согласился идти к транспортникам, чтобы потом, в понедельник, перед оперативкой все доложить Бурову.
Перед уходом Маша все с той же насмешливо-грустной улыбкой спросила:
— Ты домой когда?
— Позвоню! — бросил он и заспешил в заводоуправление, где, как верно говорил Зернов, «все горело».
Михаил Иванович Буров в сорок семь своих лет, из которых половину он проработал на этом заводе, добравшись до самой вершины заводской лестницы, спрашивал себя: «Что со мною происходит? — И тут же поспешно отвечал: — А ничего! Ничего не происходит». Ему казалось, что жил он какой-то спрессованной жизнью, без зазора, без люфта. Все двигалось бесконечной цепью, звено за звеном: работа — семья, семья — работа. И было движение, был смысл этого движения: росли дети, его плоть и кровь… В разных концах земли работали его машины, над которыми он бился в КБ и цехах завода; были радости и огорчения, были маленькие и большие цели: вот поднимутся дети, вот пойдут в детсад, школу, окончат учебу, станут на ноги; вот доведем до ума эту машину, сдадим ее в серию, а там, на ватмане уже проглядывается новая, и с ней предстоит еще столько хлопот и столько мороки… Все было интересно, все было жизнью. Был смысл спешить, к чему-то стремиться, не хватало только времени остановиться, осмотреться. Да и зачем? Вся жизнь, казалось, впереди: только двадцать пять, только еще тридцать, всего тридцать пять… уже сорок… Ну и что? А сколько наработано, да и впереди еще… И вдруг сорок семь, а ты и не заметил, как перевалил свою вершину и уже спускаешься вниз, а ведь еще вчера было все в гору и в гору. Как же так? Когда это случилось? Неужели и спешить теперь некуда: все там будем?.. Нет, он не согласен.
«Нет, не согласен, — заключил свои невеселые мысли Буров. — Просто мне уже сорок семь. Сорок семь — и весь сказ, как говорит Иван Матвеевич. Возраст, когда человек перестает в запале бежать вперед, а выбирает минуту оглянуться назад».
Когда он вошел в свою приемную, его ожидали несколько человек. Бросив на ходу секретарше: «Наших со срочными делами — первыми», — прошел в кабинет и уже до позднего вечера не поднимался из-за стола, непрерывно отвечая на звонки и принимая людей. Только после восьми часов, когда ушла секретарша и здание управления завода стало затихать, он поднялся с кресла и прошелся по кабинету.