Ноги затекли. В кабинете Буров уставал больше, чем где бы то ни было. За три часа он выматывался сильнее, чем за день на заводе. А когда-то сидел за столом по десять — двенадцать часов, и ничего. Правда, и стол и кабинет были другими…
При одной мысли о своих конструкторских делах у него портилось настроение. Сколько времени он не подходил к кульману? «Ведь ты же конструктор, конструктор! — упреком колыхнулась в нем затаенная обида, но он резко оборвал себя: — Пока не налажу производство, конструкторская работа мне заказана».
Вернувшись к столу, Буров сердито покосился на пухлую папку текущей почты. Постоял в раздумье и набрал номер домашнего телефона. Ответила жена. Голос взволнованный, радостный:
— Стась прислал телеграмму. Завтра вылетает в Москву. Дня через два-три будет.
— Про Виту ничего?
— Нет. Он ведь летит к ней, а потом сюда. — Голос звенел, радостно бился в трубке. Еще бы: «Стась! Стась! Стась!». Бурову казалось, что он слышит, как стучало на том конце провода ее сердце — сердце матери.
— Он приедет с ней?
— Конечно. Она уже защитилась и свободна.
— Димки нет?
— Нет… — оборвался голос жены, и Буров почувствовал, как он погружается в холодную пустоту, которая в последнее время все чаще возникала между ними. Он сожалел, что спросил о Димке, и тут же, будто заглаживая свою нечаянную вину, поспешно добавил:
— Я еще посижу. — И положил трубку.
Получилось совсем глупо — будто нарочно испортил человеку радость. Зачем? Как неловко… А в ушах все еще звенел и радостно отзывался ее голос: «Приезжает Стась, приезжает Стась!»
Буров протянул руку к пухлой папке почты и опустился в кресло.
Наверное, он плохой руководитель, если в нем постоянно живет ощущение, что его вот-вот раздавит гора дел. Он все время не успевает что-то сделать, и его рабочий день чудовищно растягивается.
«А если бы меня не было? Кто бы все это перелопачивал?» — поворошил он стопку бумаг. «Нашелся бы другой, — скептически ответил ему будто бы посторонний голос. — Зернов или Сарычев. И дело бы шло так же, своим чередом». — «Нет, черта с два! Не так же!» — «Ну, чуть хуже… а может, и лучше». — «Но не так!» — «Не так, но шло бы…» — «Вот уеду на месяц за границу, и ничего здесь не произойдет. Ничего…»
Он читал документы, приказы и распоряжения из министерства, главка, телеграммы и письма заказчиков, поставщиков, ставил на них резолюции, назначал ответственных исполнителей, просил или приказывал «разобраться и доложить», предлагал «рассмотреть и внести предложения», «ознакомиться и переговорить». В верхнем левом углу документа размашисто ставил фамилии и приписывал резолюции, с которыми завтра эти бумаги разойдутся по отделам, цехам, КБ и другим службам объединения.
Михаил Иванович сделал надпись на последнем документе в папке и, устало разогнув спину, повернулся к шеренге телефонов. Рука в нерешительности зависла над трубкой, но тут же опустилась, набрала домашний номер Сарычевых. Услышав голос Киры, он переложил трубку из левой руки в правую, будто это могло дать ему ту опору, в которой он сейчас нуждался.
— Это вы?
— Да, я… — вздохнул Буров. — Я насчет смелости… Где я сейчас могу тебя видеть?
Молчание, глубокий выдох.
— А не поздно?
— Нет. — Буров боялся, что его решительность иссякнет, и добавил: — К тебе можно?
— Можно… Но лучше где-нибудь на нейтральной. Давайте, я… — Она сделала долгую и трудную паузу, видно, ожидая, что предложит Буров, но он молчал, и Кира сказала:
— Давайте, подъеду к почтамту. Да, на машине… Оранжевый «Жигуль». — И она назвала номер.
Буров положил трубку и взглянул на часы. Было половина десятого. Через пять минут она может выйти. Сарычевская машина стоит во дворе. От дома до почтамта ехать семь — десять минут. Значит, через четверть часа…
Будто перед прыжком в холодную воду он переступил с ноги на ногу, даже передернул плечами. В него вошла какая-то давно забытая им тревога. Это чувство не походило на то, что он переживал последние годы, а ведь были и страхи и тревоги — да еще какие! — но то, что навалилось на него сейчас, оказалось совсем другим…
Он уже давно не ощущал этой радостной и волнующей тревоги только за себя самого. Были переживания и страхи за детей, службу: пойдет — не пойдет машина, утвердят — не утвердят проект, конструкцию, быть — не быть институту, заводу, объединению, и он сам всегда растворялся во всем этом, его судьба постоянно зависела от того, как повернется дело на производстве, как будет в семье, а тут вдруг оказался наедине с самим собой, со своими личными помыслами и действиями… Что-то давно забытое и, думалось, навсегда ушедшее тревожными толчками пробуждалось в Бурове, и ему было хоть и страшновато, но и сладко ступать на этот тонкий, потрескивавший под ногами ледок… Страшновато, но и неудержимо заманчиво, совсем как в детстве, когда он просыпался утром, а за ночь первые осенние заморозки успевали разбросать по лужам темное серебро льда, и он бежал и скользил по этим весело потрескивающим бликам холодного солнца к запруде, где протекала безымянная речка-ручеек, и сердце его стучало и взволнованно спрашивало: «Замерзла ли запруда? Замерзла ли?» И если запруда была замерзшей, то он с разгону вылетал на звонкую гладь и, как на крыльях, мчался, не ощущая веса своего тела.
Вот куда завела Бурова эта минута раздумья перед свиданием с женщиной, чувство к которой он даже не пытался объяснить, потому что сколько он ни спрашивал себя: «Что это такое? Что со мной происходит?» — ответа не было, а было только сладкое желание идти дальше по тонкому нехоженому льду, на который ему, возможно, уже и не суждено было ступить.
Буров погасил свет в кабинете, вышел в приемную. В затемненном углу, в кресле, дремал шофер, добродушный толстяк Петро. Услышав стук двери, он открыл свои большие, навыкате глаза и бросил свое равнодушное: «Поехали?»
Буров, кивнув, пошел к выходу. Сейчас ему больше всего хотелось остаться одному и молчать, но Петро, сев за руль, вопросительно повернул круглое, как полная луна, лицо, и ему пришлось сказать:
— Подбросишь к почтамту…
Петро удивленно округлил глаза.
— Пройдусь… — буркнул Буров, злясь, что ему приходится лгать.
— Так ведь далеко, — простодушно запротестовал шофер. — Давайте ближе к дому. Десять скоро…
Буров раздраженно покачал головой. Он вышел из машины раздосадованный. «Какая все-таки мерзость — ложь. Не позавидуешь тем, кому приходится прибегать к ней часто! — Буров выходил на привычное ироническое отношение к себе, и это несколько успокоило его. — Теперь бы мне, — усмехнулся он, — еще встретить кого-нибудь из знакомых и пуститься в объяснения, что я здесь делаю в столь поздний час».
За углом от входа в почтамт увидел оранжевые «Жигули». Машина стояла предусмотрительно в стороне от шеренги других автомобилей. У Бурова инстинктивно появилось желание проскочить незамеченным мимо шумного входа в почтамт. Голова сама собою втянулась было в плечи, а спина как-то по-воровски согнулась, но он тут же распрямился, настырно поднял голову и пошел прямо через толпу, заглядывая в лица людей, сердито желая себе встретить знакомого.
Кира сидела за рулем и наблюдала за Буровым. Когда тот подошел, она, склонив голову к рулю, беззвучно смеялась.
— Ну и потешно вы вышагивали… Как Гулливер в толпе лилипутов.
Буров протиснул свое громоздкое тело через распахнутую дверцу и тяжело придавил сиденье.
— Поехали отсюда куда-нибудь к черту…
Кира, не переставая смеяться, откинулась на спинку сиденья, словно дразня Бурова своим молодым задором. Михаил Иванович глядел на нее сначала сердито, и она все больше прогибала свое упругое тело, давая ему рассмотреть себя всю — вот такую бесшабашную, смешливую, дерзкую, и он, сменив гнев на милость, тоже улыбнулся широко и открыто.
— Увези меня хоть в тундру…
— О-о! Даже стихами умеете.
Включив зажигание, Кира по-кошачьи мягко взялась за рычаг скоростей и, вопрошающе посмотрев на Бурова, рванула машину с места. Выскочив на главную магистраль города, она уже расслабленно и даже вальяжно откинулась на спинку сиденья, показывая, что быстрая езда для нее наслаждение.
Ехали молча, пока за стеклами машины не исчезло мелькание огней. Шоссе, вырвавшись из города, опустело. Тусклый свет приборной доски мягко падал на лицо Киры, выхватывая из мрака салона ее энергичный профиль. Буров смотрел сбоку и, когда она откидывалась назад, видел ее легкий затылок, обрамленный коротко стриженными волосами и высокую, гордую шею, которая манила его к себе.
Он сдерживал себя, сколько мог, даже отводил взгляд в сторону, но тут же его поворачивало к ней. Теперь, когда машина мчалась по загородному шоссе и Бурову уже не на что было смотреть за окнами, его руки сами собой потянулись к дразнившей его женщине. Кира не отстранилась, а только мягко подалась вперед, вытолкнула рычаг скоростей в нейтральное положение и, пригасив скорость, свернула на обочину. «Жигуль» еще катился, а Буров привлек голову Киры к своей груди, и она вдруг вся желанно потянулась к нему и, тут же остановив машину, порывисто прижалась и замерла…
Несколько мгновений они, словно оглушенные, сидели в этой неудобной позе, склонившись друг к другу, и Буров почувствовал, как его охватывает жаркое удушье. Не выпуская из объятий льнувшее к нему тело, он нащупал рычаг, опускающий ее сиденье, но Кира вдруг, будто опомнившись, резко открыла дверцу и вынырнула из машины.
Буров тоже вышел. Его сотрясала легкая дрожь, он не помнил, когда такое было с ним. «Что я делаю? Зачем?.. Немного постоим, обдует ветерком и поедем по домам. Каждый к себе». Он уже стоял перед Кирой, и их опять будто кто-то невидимый бросил друг к другу.
«Как пьяный», — только и успел подумать Буров.
Возвращались другой дорогой. Кира вывела машину на шоссе, огибающее город, и помчалась, словно ей нужно было оторваться от погони.
— Не гони… — попросил Буров.
— Я не умею ездить медленно, — повернула она к нему голову.