— Все это блажь! — выкрикнул Стась. — Блажь! Или притворство!
— Не смей! — оборвала его Вита. — Не смей! Человек должен стыдиться себя так же, как и других.
— Да пусть кричит, — все тем же ровным, рассудительным тоном продолжал Димка. — Пусть. Если бы он хоть что-то мог объяснить. Если бы… — Замолчал, посмотрел сначала на брата, потом на встревоженную мать, решая, говорить ли ему дальше. «Бесполезно. Бесполезно… — молотком застучало в висках. — Никому ничего не докажешь. Никого ни в чем не убедишь, а только разбередишь душу да еще предстанешь перед всеми кретином или того хуже — пижоном, напустившим на себя блажь…»
На Димку навалила тоска, вдавила в кресло, и он физически ощутил, как свело и сдавило грудь, плечи. Наверное, сказывался хмель. Вино всегда приводило его в такое состояние: то взрывало, то леденило душу, сковывая в нем все: и тело и мысли, и ему уже не хотелось ничего. Ни говорить, ни двигаться, ни даже пить, хотелось только оборвать тоску, неважно как, но оборвать тут же, немедленно поставить точку. Казалось, легче всего это сделать, если бы имелась возможность спустить курок… Но такой возможности не было, и он привычно тянулся к бутылке.
Димка простер руку над столом, но, встретив взгляд Виты, опустил ее на скатерть. Он так был захвачен своими мыслями, что только сейчас услышал запальчивый голос Виты. Оказывается, она спорила со Стасем.
— Человек не может жить бездумно! — горячилась Вита. — Если он перестанет думать о своей жизни, он уже не человек. Он должен стыдиться дурной жизни.
— Но он и не может постоянно рефлексировать, копаться в себе, — возражал Стась. — Жизнь наполненная — это прежде всего поступки. Надо обязательно что-то делать, а не охать и ахать. Мужику вообще не пристало нытье. Мужик — он тогда мужик, когда за ним стоят поступки. А наша беда — мы много говорим. Только говорим и жалуемся. И вся жизнь по ветру…
— Но для того, чтобы совершать поступки, — отозвался отец, — надо знать, что делать.
— После двадцати человек обязан знать, — возразил Стась.
— А если не знает? — тихо спросила Вита.
— Все равно должен действовать, — продолжал Стась. — Метод проб и ошибок, к сожалению, а может, и к счастью, не отменил наш машинно-нейлоновый век. Пока человек познает жизнь… И чем больше острых углов и зазубрин, тем крепче выковывается личность.
— Какой же ты, Буров, железный, — вздохнула Вита. — И слова у тебя гремят: выко-вы-ва-ет-ся…
— Мы все, Буровы, такие, — оторвал взгляд от стола Димка и уперся глазами сначала в отца, потом в мать. — Все! Все! — жестко повторил он. — Мы и говорим и действуем только с позиции силы. Так что, дорогая Вита, не становись у нас на дороге. Тебе дорого обойдется.
Тон его слов был таков, что нельзя было понять, говорит ли он серьезно или зло шутит, как это повелось в буровской семье. Вита вопрошающе посмотрела на Димку, но лицо его выражало только усталость и злость. Он поднялся из-за стола, задержал взгляд на своей наполненной рюмке и, тут же резко отвернувшись, пошел к выходу.
— Ты куда? — упавшим голосом спросила мать. — Ведь гости же…
— Прогуляюсь, — буркнул он на ходу и скрылся за дверью.
Мать порывисто указала глазами Стасю: «Догони же, останови!» — и тот, сорвавшись с места, бросился вслед.
Поднялась и заспешила к выходу Вита. В комнате остались только родители.
— Столько ждала я этой встречи, столько ждала, а он все испоганил, паршивец, — сказала после долгого молчания Маша. Она сидела, отодвинувшись от стола, согнув спину и опустив тяжелые, бессильные руки. Лицо было злое и одновременно жалкое.
Буров глянул на жену и, пораженный, замер. Да что же это с ней? Ведь она совсем старуха. Откуда эти мешки под глазами? Что с ее лицом? В нем какая-то мертвенная усталость и, главное, зеленая желчь, которая пропитала всю ее. Когда же это случилось? И почему он только сейчас увидел, а раньше не замечал?
«Не хотел и не замечал, — сказал себе и тут же задал вопрос: — Неужели вот так неожиданно наваливается на человека старость?» Выходит, и он такой же старый? У них с Машей все одинаковое. Не только год рождения и месяц, но и вся их жизнь по одной тропке и в одной колее. Им даже многие говорили, что они лицами похожи друг на друга… И чем старше становятся, тем сильнее сходство. Да и сам стал замечать… Конечно, не в лице, а в привычках, манере говорить. Даже черты характера становились общими. Оба вспыльчивые, раздражительные.
А может, никакого сходства и нет, и все это оттого, что он прочел во французском техническом журнале популярную статью, где известный биолог обосновывал неизбежное сходство супругов, проживших десятилетия вместе. Возможно… Но у них действительно год от года все больше и больше появляется общего. То, что Буров не любил в себе, он вдруг стал обнаруживать в жене, и ему было стыдно, словно он навязал ей свой порок.
А вот сейчас он, Михаил Буров, увидел, как Маша состарилась, и испугался. Испугался не только за нее, но и за себя. На него неожиданно пахнуло обидой — это она старит его, а сам он еще ничего, в нем еще волнами ходят жизненные силы. Он весь впереди, а его половина, его сиамский близнец, жена, глушит эти жизненные силы… «Нет, я не такой, как она, не хочу умирать раньше смерти. Я еще погусарю, как говорят молодые, я не сдамся…»
Буров глядел на тяжелую и оплывшую фигуру жены, налитое усталостью лицо и вдруг понял, откуда этот протест и неприязнь. Он сравнивает Машу с Кирой Сарычевой, живой и энергичной. Сравнивает с неожиданной для него женщиной, которую так и не разгадал. А Маша, она что же? Вся перед ним, и он знает все в ней?
Это открытие пристыдило Бурова. Он даже почувствовал, как загорелись у него щеки и уши и легкая испарина выступила на залысинах лба. Михаил поспешил оборвать некстати пришедшие мысли.
— Упустили мы его, — сказал он торопливо. — Упустили. Надо было учить, когда лежал поперек лавки. А теперь…
Его слова словно вывели из оцепенения Машу. Она распрямилась, развела плечи и опять стала той резкой и решительной, какой ее всегда привык видеть Михаил. Жена уже искала причину случившемуся, слова мужа, который предлагал поделить вину пополам, вдруг взорвали ее:
— А ведь все ты!.. Твоя свобода и твое попустительство. Он и словами-то твоими швыряется: «насилие», «давление»… Задавили его, бедного. Слишком много позволял ему — вот и вырос оболтусом. — Она даже задохнулась от злости. Сейчас, когда Маша выговаривала мужу, она и впрямь верила, что во всем виноват он. Так ей было легче не считать Димку своею виною. Он был только ее бедою, а вся вина за него лежала на отце. И, чтобы утвердиться в этом открытии, она тут же продолжила, не давая мужу возможности возразить: — Я не знаю, что с тобою стряслось, когда появился Димка. Стася ты держал в строгости, он тебя и до сих пор боится. Боится попросить, боится сказать при тебе лишнее слово. А этому ты все дозволял… Во всем потакал…
— Давай, вали с больной головы на здоровую! — сердито поднялся из-за столика Буров и подошел к открытой двери балкона.
— Не с больной! Не с больной… — запротестовала Маша, и Буров остановился у двери, удивленно повернулся к ней. — Ты вбил ему в голову эти мысли: личность, не троньте его. Он все сам! Вот и расхлебывай…
Буров слушал жену, стараясь понять, откуда идет ее раздраженность. Она от того же бессилия, которое охватывает и его, когда он смотрит на бунт Димки. Конечно, от нашего бессилия… Мы же ничего не можем сделать, чтобы укротить сына. А почему, собственно, бунт? Может, его и нет, а есть обыкновенная разболтанность, блажь, как только что говорил Стась… Есть тот самый неуемный эгоизм детей, который взращен самими же родителями. Слишком многое позволяли любимым чадам, а теперь и рады бы обрубить, да не можем… Ни слова, ни действия не помогают. Вот такой печальный расклад.
Он, Михаил Буров, доживающий пятый десяток, на плечах у которого огромное хозяйство и тысячи рабочих судеб, не может повлиять на судьбу своего сына. Не знает, как остановить беду. Только видит, что Димка катится к пропасти.
Вон их сколько… Он с содроганием утром проходит мимо магазинов, где, как тени, жмутся эти потерявшие человеческий облик алкаши: и молодые и старые — все на одно лицо, готовые за глоток спиртного вывернуться наизнанку. Не приведи господь увидеть сына в этой компании!.. Лучше уж пусть умрет, потому что это не жизнь, а агония.
Бурова даже передернуло от страшной мысли, но он задержался на ней, будто казнил себя за непростительный грех. Ему захотелось пожалеть и Машу, а заодно и себя, перед кем-то повиниться и спросить: «Как же так случилось, что не удержали, не смогли заслонить от беды Димку? Слишком были заняты своею работою?.. А надо было — детьми. Детьми, раз произвели их на свет. Дороже и важнее деяния, чем вырастить человека в этом раскаленном мире, ничего нет и не может быть. Каким он будет, человек, таким и станет наш мир. От них, от наших детей, все…»
Жена продолжала говорить обидные слова, но он уже не слушал их, а только думал о своей и ее вине: «Не заступили, не уберегли. Слишком были заняты собою…»
Все дело в этом, а не в словах, которыми она сейчас осыпает его. Они, как резиновые мячи, беззвучно отлетают от него. Слова, слова. А нужны действия. Нужны поступки, как говорит Стась. Но какие?..
Маша не права. Беда Димки как раз в том, что они поздно стали пробуждать в нем личность, и он начал осознавать самого себя, когда уже было поздно, пропустил пору, чтобы успеть основательно зацепиться за жизнь.
Маша умолкла, видно, поняв бесполезность и бессмысленность своих упреков.
Буров оторвался от своих мыслей и, глянув на жену, ответил ей и себе сразу:
— Надо не говорить, а что-то делать. Вот побежали за ним Стась и Вита. Это уже поступок. А мы с тобою говорим…
Однако в этот вечер родителям еще много довелось переговорить и пережить. Дети появились поздно, и до этого Буровы не находили себе места. Когда в двенадцатом часу вечера зазвонил телефон и Димка хмельным голосом прокричал: «Мама! Мы все вместе ужинаем в «Прибое», — Маша не удержалась и заплакала навзрыд.