Миновав кинотеатр «Октябрь», Пахомов повернул обратно и спустился в переход, чтобы перейти на другую сторону проспекта к зданию министерства. Они не виделись с Буровым с зимы, с того времени, когда он приезжал к ним на Север смотреть работу своей «Малютки» на станциях перекачки нефти. Был Буров тогда в смятении: его переводили на работу в Москву, он не знал, что ему делать, спрашивал совета у Пахомова. Степан еще тогда посмеялся над его сомнениями: «Не ломай голову. Еще никто не отказывался от Москвы и высокой должности».
Позже Буров позвонил уже из Москвы:
— Знаешь, переехал, принял главк.
Потом была долгая пауза, такая долгая, что Пахомов подумал, что их разговор прервали, и хотел уже положить трубку, но вдруг услышал захрипший, словно после сна, голос Михаила:
— У меня обстоятельства… Я и решился поэтому на переезд…
Степана подмывало сказать: «У всех обстоятельства», но он пощадил друга, потому что все знал — у Михаила появилась женщина. Очень уж не подходило это к серьезному Бурову.
Скоростной лифт поднял Пахомова на двадцать первый этаж. Степан пошел по бесконечному коридору в торец здания, пока не увидел дверь, рядом с которой висела табличка: «Начальник главка Михаил Иванович Буров». Надпись была выгравирована на большой медной пластине и выделялась среди всех других табличек на дверях. Он перевел дыхание перед дверью, будто в кабинете сидел не его друг и однокашник по институту, а какой-то незнакомый ему Михаил Иванович, у которого в подчинении не только сотни людей в этом здании, но и тысячи по всей стране.
Пахомов, видно, задержался перед дверью, потому что кто-то за его спиной сказал: «Простите». Мимо бесшумно скользнула плотная фигура приземистого мужчины с неестественной рыже-пегой шевелюрой, который уверенным, заученным движением открыл дверь. Пахомов вошел вслед за ним в просторную приемную. Мужчина пошел дальше, навстречу Пахомову из-за стола поднялась средних лет миловидная женщина.
— Вы Степан Петрович Пахомов? — И, еще не дождавшись кивка Степана, приветливо улыбнувшись, пошла к дверям, в которые только что юркнул рыжий мужчина. — Сейчас доложу. Михаил Иванович ждет вас.
Через минуту она появилась с той же заученной улыбкой.
— Просил чуть подождать. Сейчас отпустит людей. Там только наши. Присаживайтесь. — Она указала на ряд мягких темно-зеленых финских кресел.
Пахомов поблагодарил и подошел к огромному окну. Внизу кипел многолюдный Калининский проспект, колыхалась Москва. Он, Степан, отвык от такой высоты. Даже голова на мгновение закружилась.
— А вы не боитесь? — повернулся он к секретарше.
Та, не поняв его, удивленно спросила:
— Чего? Ах, это… Всего шестьдесят метров. Вот с Останкинской башни страшновато…
Секретарша уже сидела за своим столом и, повернувшись к небольшой тумбочке, на которой стоял сейф, складывала туда бумаги.
Шел седьмой час, рабочий день кончился, и секретарша явно торопилась домой.
Через несколько минут дверь в кабинет распахнулась, и из него стали выходить люди. Последним шел тот приземистый крепыш с поблекшей рыжей шевелюрой. Степан вздрогнул. Это был Владимир Иванович Прокопенко, но только что с ним произошло за эти годы! Его шевелюра из огненно-рыжей превратилась в пегую, сильно поредела, а лицо, раньше пышущее здоровьем, было болезненно бледным.
Для Пахомова встреча была неожиданной, хотя он мог бы ее предвидеть, раз пришел в учреждение, где служат его старые товарищи, Буров и Прокопенко, оба Ивановичи, но совершенно разные люди. У Степана не было желания встречаться с Прокопенко, а тот уже шел к нему, и на его лице словно приклеилась неуверенная улыбка, которая могла тут же погаснуть или перейти в радость от встречи двух старых товарищей, знающих друг друга не один десяток лет.
Все зависело от Пахомова — отзовись он на эту улыбку, и сразу бы обоим стало легче; все, что случилось между ними, осталось бы там, за чертой, какую подвела Елена Сергеевна. Степан внутренне даже хотел этого, и, сделав над собой усилие, он тоже улыбнулся. Но Прокопенко сразу уловил эту борьбу и тут же стер свою улыбку, лицо стало сначала сдерживающе вежливым, а потом строгим и жестким. «Значит, никакого мира», — мелькнуло в глазах Пахомова. «Никакого!» — ответил сухой взгляд Прокопенко. «Жаль…» — «Жаль… Но будет так».
Вот что сказали они друг другу молча, пока Владимир Иванович шел навстречу Пахомову, а тот с протянутой рукой делал свой неуверенный шаг. А когда руки их соединились в вялом рукопожатии, Прокопенко нервно хохотнул:
— А я слышу — Пахомов. Думал, наш, из технического управления. — И он нажал на слово «наш», отделяя себя от Пахомова и давая понять ему, что он и не думал прощать его за давностью времени. — Потом вижу: у Михаила Ивановича выражение лица не министерское. Догадался. — Он сделал паузу и, чтобы не молчать, уже другим тоном спросил: — Надолго?
— Думаю посидеть. Погреть старые мослы.
— Погреешь тут! Это сегодня первый по-настоящему летний день.
— Почему? Я третий день в Москве, и все время солнце.
— Цыганское! — с раздражением возразил Прокопенко. — Сегодня первый раз припекло…
Разговор оборвался. Они оба будто исчерпали весь свой запал и теперь ждали только одного — скорее разойтись. Но Прокопенко был хозяином в этом громадном здании и, наверно, вспомнив о гостеприимстве, смягчился.
— Миша говорит с Симакиным. Просил подождать.
Кто такой Симакин, Пахомов вспомнить не мог, но понимающе подхватил:
— А-а, конечно! Подожду!
В это время в дверях появился Буров. Громоздкий, почти на голову выше Пахомова, он шел, широко расставив руки, и, видно, хотел сгрести в объятия сразу и Степана и Прокопенко, своих друзей молодости, но увидев их холодную отчужденность, обнял только Пахомова.
— Ну что, други? Давайте шабашить. А то этому, — и он покосился на свой кабинет, — конца-края не будет. — Прижимал к своей широкой груди плечо Степана, а сам глядел на Прокопенко и говорил ему: — Надо тряхнуть стариной, Володя. Гость у нас. Тьфу, леший! — оборвал он себя наигранно весело. — Это я у вас гость, а вы дома, москвичи. Володя, предлагай, куда? И не морщи нос. Не морщи. Все равно мы без тебя никуда не попадем. Сегодня не тот день… — И он заговорщически подмигнул Пахомову, повел взглядом на Прокопенко, словно спрашивая у Степана: «Сказать?» Но тот так полыхнул на него глазами, что Буров сбился со своего разудалого настроя.
— Устроить — устрою, — сказал Прокопенко, — а сам не могу, Миша. У меня вечер занят. Я уже обещал.
Он прошел к столику, где стояли темные и красные кнопочные телефоны. Секретарша, уже одетая, нетерпеливо ожидала у дверей и, как только мужчины на минуту умолкли, попрощалась, одарив каждого из присутствующих хорошо отрепетированной улыбкой.
— «Арагви» пойдет? — поднимая невесомую плоскую трубку с такого же плоского квадратного аппарата, спросил Прокопенко. — Хотя вот что… — И он полез в боковой карман за записной книжкой. — Степан Петрович, видно, еще не был в торговом центре. У Хаммера. Не был ведь? У-у-у! — с наигранным восхищением протянул он. — Тогда нет вопросов. — Он надел большие в модной оправе очки, от которых его круглое простоватое лицо сразу приобрело интеллигентную утонченность.
Пахомов разговаривал с Буровым и продолжал наблюдать за Прокопенко. «Он как рыба в воде, — подумал Степан. — Словно и не жил на периферии. Володя — деятель. А вот Буров остался таким же. Его Москва пока еще не обтесала. Да и вряд ли можно обтесать такую глыбу».
— А ты вроде еще подрос, Михаил, — оглядывая друга, проговорил Пахомов.
— Хочешь сказать, растолстел?
— Нет. Но от высокого министерского начальства в тебе уже что-то появилось.
— Нужда заставит.
Прокопенко говорил по телефону тихим и каким-то грудным голосом, которого Пахомов у него раньше не замечал. Положив трубку, он, как маг, воздел перед собою руки.
— Все, как в лучших домах. Столик в русском зале!
Буров подошел к Прокопенко, благодарно положил на его плечи свои ручищи.
— Слушай, откажись ты от своей встречи. Поедем вместе. Вот и Степан и я просим тебя. Посидим. Вспомним. — Заспешил: — Побыстрей отделайся и подъезжай. Будем ждать.
— Я постараюсь, — чтобы оборвать неприятный разговор, ответил Прокопенко. И тут же, не прощаясь, вышел из приемной.
Когда дверь закрылась, Буров укоризненно посмотрел на Пахомова.
— Он славный мужик. И все понимает.
— А-а-а, — сердито отозвался Степан. — Бурбон рыжий — вот он кто.
— Он уже не рыжий, — как-то раздумчиво протянул Буров. — И не бурбон. Зря ты…
С минуту молча постояли у окна, глядя на разнокалиберные дома Калининского проспекта. Потом Буров пригласил Пахомова в кабинет.
— Ну давай, рассказывай, молодой папаша. Ездил? Видел? — Буров провел Степана к журнальному столику в углу большого кабинета и, усадив друга в низкое кресло, сам грузно опустился в другое. — Давай пяток минут передохнем…
Неожиданно что-то вспомнив, Михаил встал и прошел в другой конец кабинета, где в стене, сбоку от его большого письменного стола, вдруг обнаружилась дверь. Он скрылся за нею и через минуту появился с темной пузатой бутылкой коньяка и двумя низкими закругленными рюмками.
— Давай по одной перед ужином. Аперитив маленький…
Пахомов ухмыльнулся и покачал головой.
— Ишь ты. И слова и коньяк иностранные.
— Знай наших, — насмешливо подхватил Буров и тут же серьезно добавил: — У Хаммера действительно хорошо. Увидишь. Мы там французских фирмачей принимали. Сделано все современно и достойно. На уровне.
Он разлил коньяк, пододвинул рюмку Степану и, чуть прикрыв усталые и грустные глаза, прошептал:
— Чего грустный? Ну давай, старина, за нас. — С наслаждением задержав влагу во рту, Буров сделал глоток и тепло смотрел на друга. — Очень я рад тебе, Степан, рассказывай, рассказывай. Не тяни. Худое что случилось?
— Да нет. — Пахомов почувствовал, что досада на Бурова за его необдуманную телеграмму у него прошла. «Ну, что ты с него возьмешь? Он такой, как медведь на пасеке», — подумал Пахомов. А Бурову сказал: