— Почему? А свадьба, а дни рождения?
— Э-э-э… Это кто же здесь будет юбилеи и свадьбы справлять? У кого столько денег? Хотя, может, найдутся и такие.
— Хватит нам считать чужие деньги, — остановил друга Пахомов. — Ты скажи, что с тобою происходит?
— А что, заметно со стороны?
— Не то слово. Ты какой-то не по-буровски шальной. Я наблюдаю за тобою два часа и, грешным делом, думаю: вот откуда характер вашего Димки. Но тогда от кого у вас это ваше, буровское? От Маши, что ли?
Михаил молчал, чуть опустив свою крупную голову. Пахомову казалось, что раньше он выглядел намного старше. Даже тогда, когда Пахомов после долгого перерыва приехал в город своей инженерной юности и они встретились в гостинице. А это было десять лет назад. Степан помнил, как он искренне жалел друга. Ему казалось, что Бурова засосала периферия, и он ругал тогда и жизнь и еще кого-то, кажется, заводское начальство, местные городские власти, за то, что они не ценят такого талантливого конструктора и умного человека. На Бурове был серый поношенный костюм и темная рубаха, которые его сильно старили. Красивые каштановые волосы, не причесанные, свисали на уши и худую шею сосульками, и Михаил все время поправлял их пятерней. Помнил Степан, и как Буров, приоткрыв рот, слушал его, Пахомова, и время от времени вставлял свои дурацкие: «Ты гляди!» и «Надо же!»
Сейчас все было по-другому: волосы ухожены, видно, над ними потрудился отличный парикмахер, элегантный темно-серый с мягкой искоркой костюм-«тройка», чисто выбритое, без морщин, пополневшее лицо. Михаил выглядел так, будто хотел кому-то понравиться.
«Странная человеческая жизнь, — подумал Пахомов. — Я сейчас выгляжу в его глазах, пожалуй, так, как Буров выглядел тогда, десять лет назад. Мы будто поменялись местами. А почему? Разве время не для всех течет одинаково?»
В те годы Буров не обращал внимания на свою внешность. Он работал, создавал машины и ничего не замечал вокруг. Степан помнил, как в гостинице тот кричал на него: «Я конструктор, делаю свои насосы и горд этим! Понимаешь, конструктор!» И ведь это было правдой. Что же случилось теперь?
Михаил поднял голову и, чуть приметно улыбаясь, сказал:
— Понимаешь, Степан, жить стало интереснее. И не только потому, что открылись новые, негаданные горизонты и возможности, — во мне проснулись силы, о существовании которых я не подозревал. — И он опять улыбнулся улыбкой человека, знающего истину, которую еще не ведает его собеседник. — Наверное, раньше не верил в себя. Будто во мне произошла да еще и сейчас происходит переоценка моих возможностей. Большое дело рождает в человеке большую энергию.
— Если, конечно, она есть.
— Есть! — подхватил Буров. — В каждом человеке есть. Только нужны благоприятные обстоятельства, чтобы она пробудилась.
— Слушай, Михаил, — вдруг решительно повернулся к другу Пахомов, — а вот если бы не сложились эти обстоятельства благоприятным образом? Если бы наш насосный не стал заводом-институтом, а потом объединением и ты по-прежнему клепал свои насосики-турбины? У тебя бы горели глаза, как горят они сейчас, и ты говорил бы, что тебе стало интереснее жить?
— Как тебе сказать… — неуверенно ответил Буров. — Ну, конечно, я бы и не знал всего, что есть у меня сейчас. Это обидно, но не смертельно. Зато я не выпустил бы из рук живого дела. Клепал, как ты говоришь, свои насосики. А это немало. Правда… — Буров задумался. — Когда я занимался живым делом, мне еще нужно было растить детей, добывать им хлеб насущный. Сейчас они выросли, разлетелись. Семьи нет. Что бы я делал? Одних машин мало для человека, даже если они созданы его руками. Как ты думаешь? — Буров в каком-то замешательстве посмотрел на Пахомова.
— Думаю, что мало, — ответил тот. — Но ты не говоришь мне главного, Миша.
Поняв, о чем спрашивает его Степан, Буров после долгой паузы ответил:
— Но этого главного могло и не быть. Были бы машины и вот это все… — Михаил показал глазами куда-то перед собою. — А то, что случилось со мной, это как дар божий. Подарок судьбы. Я мог всю жизнь прожить и считать себя счастливым человеком. Как же? Работа по душе, семья, дети, друзья. А не знал бы, что на свете живет единственный мне нужный человек. И этот человек тоже не знал бы… И прожили, прокоптили бы мы свои жизни. Забавная штука — жизнь. Очень забавная.
— Я рад за тебя, Миша, — тихо сказал Пахомов. — Рад. Это действительно как дар судьбы. Только не всегда мы понимаем…
Они долго молчали, и каждый думал о своем. Вдруг из залов в вестибюль к водопаду стали выходить люди. Они хлынули из многочисленных дверей, оживленно разговаривая и нетерпеливо посматривая вверх.
Пахомов вопросительно взглянул на Бурова, потом в сторону зала, где был их столик.
— Да нет! — усмехнулся тот. — Не пропадут наша водка и закусь. Народ валит посмотреть на чудо. — И он показал глазами на высокую мачту, воздвигнутую почти в центре вестибюля, на ее шпиле восседал бронзовый петух величиной с хорошего индюка. Пахомов подивился, как это он раньше не заметил царственную птицу, сделанную, несомненно, большими мастерами. Видел мачту, а наверх не посмотрел. Наверное, отвлекли искусственные липы.
А люди все выходили и выходили из залов, становились вокруг мачты, задрав головы и разглядывая бронзового петуха. Вдруг птица ожила: стала подниматься на своих крепких бронзовых ногах, а потом, совсем по-петушиному взъерошив перья, взмахнула крыльями и, раскрыв клюв, прокричала:
— Ку-ка-ре-ку-у!
Некоторые даже зааплодировали. Внутри петуха что-то заскрипело, раздался металлический шелест складывающихся крыльев, шорох бронзовых пластин-перьев, и птица замерла.
— Интересная штукенция. Не правда ли? — спросил Буров.
— Да, интересная, — отозвался Степан. — Ну что, пора возвращаться в зал?
— И, правда, пошли. Может, Прокопенко уже нас поджидает.
— Да ну его!
— Напрасно ты, Степан. Он стал другим человеком. То есть мы его и не знали прежде.
— И знать не хочу! А вот с тобой выпью. За тебя и за ту женщину, которая заставила тебя, буку и сухаря, светиться. Ее хоть как зовут-то?
— Тебя интересуют полные анкетные данные? — улыбнулся Михаил. — Зовут Кирой, тридцать два года, филолог, преподает языки. Славный человек. Познакомлю, увидишь.
Они сидели за столом, и Буров рассказывал о Кире. Как они с ней познакомились, как начали встречаться и он не понимал, зачем все это ему, старому, женатому, отцу взрослых детей. Ему, руководителю такого огромного хозяйства, как их объединение «Гидромашина».
— Ну, представляешь, умом понимаю: делаю какую-то несусветную глупость. Тебе этого не понять: ты человек холостой. А меня оторопь берет. Так вот, понимаю, что делаю не то, а противиться сил нет, как кролика в пасть удава тянет.
— Ну и долго же ты сопротивлялся?
— Не остри! — резко сказал Буров.
— Не до шуток, — серьезно отозвался Пахомов. — Я просто хочу знать. И ты к словам не придирайся.
— Я, понимаешь, до сих пор, — вздохнул Михаил, — не в своей тарелке. У нас не решено… То есть решено, а ничего не оформлено.
— А в ком причина?
— Да причин вроде бы сейчас нет. Раньше были… С моей стороны. Кира хоть замужняя, то есть была замужем, а жила свободно.
— Как «свободно»?
— У них, современных, есть какие-то независимые браки. Сходятся. Могут жить, а могут не жить, хоть и пребывают под одной крышей.
— И оба нормальные люди?
— Вполне. Он работал у меня главным инженером в объединении. Ты, наверное, слышал его фамилию — Сарычев. Специалист по гидравлике.
— Доктор Сарычев, что ли? Так он же старик.
— Да нет, ему сейчас еще сорока нет. В том-то и штука.
— Ну ты, Миша, как говорит твой Димка, даешь… И что же дальше?
— А ничего! — насупившись, отрезал Буров.
Пахомов, чтобы сгладить неловкость, наполнил рюмки и, поглядывая на друга, сочувственно заметил:
— Не красная девица. Начал рассказывать, так рассказывай.
Они глянули друг на друга и рассмеялись.
— Ладно, извини, — согласился Михаил. — Расскажу, но при одном условии, — Буров поднялся из-за стола, — пойду, сделаю звонок.
Он пошел к выходу, а Пахомов смотрел ему вслед долгим и понимающим взглядом. «Странные вещи происходят с людьми. Будто огонь в них загорается. Как все влюбленные похожи друг на друга! И молодые и немолодые. Любовь у всех разная, а свет один…»
Когда Буров вернулся, Степан тихо спросил:
— Ей звонил?
— Нет, — улыбнулся тот. — Ее нет в Москве. Она в командировке. В ГДР. Обмен опытом. Зачем? — Увидев, как в хитрой улыбке расплылось лицо друга, он оборвал его: — Не смейся. И давай ешь своего табака, сейчас поедем к Володе Прокопенко. Он дома и ждет нас.
Степан нахмурился и приготовился возражать. Но Буров ладонью накрыл его руку, мягко придавил к столу.
— Будь же ты человеком. Мы с тобой пируем в этом чудо-ресторане, а он сидит один дома. Не упирайся.
— Они все там же живут… В Чертанове?
— Там, — выдохнул Михаил, и его опять больно царапнула грусть друга. Захотелось тут же развеселить его, но он не знал, как подступиться к помрачневшему Степану. Они с Пахомовым, как сиамские близнецы, в их жилах течет одна кровь, поэтому, если грустно одному, другому не может быть весело.
— Я подумал, — пересиливая себя, шутливо сказал Пахомов, — почему ты со мной вечер коротаешь? Оказывается, Кира в командировке. Я когда попадал в подобные переплеты, мальчишников не признавал.
— Знаешь, я влюблялся только подростком, — вдруг оживился Михаил. — Каждый месяц, и все без памяти. Началось в девятом классе. Сначала в одну девчонку из своего класса втюрился. Отличница и зануда. Написал ей письмо. Что я тогда там нацарапал, одному богу известно. Жду. Она никакого внимания. Будто меня и не существует. Томлюсь. Аж в глазах темнеет. Через несколько дней подходит на перемене. Я обмер. А она, сощурив глаза, сквозь зубы цедит: «Ты писал?» — «Нет, не я». — «Не ври, ты». — «С чего это ты взяла?» — Головы не поднимаю, но чувствую, что говорить не могу. Своим высокомерием она мою любовь в пятки загнала. «Не отпирайся. По ошибкам узнала. Название улицы и то не сумел правильно написать. Ромен Роллан — через черточку. А в классе один ты не знаешь, кто это такой». А я и вправду тогда не знал. Так и умерла моя первая любовь. А в десятом классе влюбился в свою учительницу по географии. Молоденькая, только из института… Спасла меня от этой любви актриса. Посмотрел в театре пьесу Тургенева «Месяц в деревне» и влюбился в героиню, письмо ей написал, страдаю, жду. Даже захворал.