Рае нравилось слушать Леву, но после того вечера она боялась разговоров наедине Это хорошо понимал Лева, и он больше не искал встреч. Однако, когда они встречались на людях, а такое случалось в институте чуть ли не каждый день, и Рая и Лева тревожно ощущали присутствие друг друга, и это, наверное, было заметно всем.
Оказавшись вместе с Левой на совещании, а то и просто столкнувшись в какой-либо лаборатории, она молчала. Ждала, пока заговорит Лева. Ей казалось, что, когда говорит Вишневский, его нельзя не слушать, и искренне сердилась на тех, кто не понимал этого. Когда его слушаешь, то обязательно приоткрывается что-то новое, ранее невидимое тебе. Особенно Рая любила слушать Леву в спорах. Делал он это легко, остроумно и тонко, напоминая ей быстрого и ловкого фехтовальщика. Реплики у него молниеносны и точны, словно удары шпаги.
Как-то в их лаборатории зашел разговор о том, что научно-технический прогресс губит окружающую среду. Вечная и уже надоевшая тема.
Рая рассеянно слушала своего начальника лаборатории, который угрюмо говорил о гибели рек, лесов, загрязнении земли, воздуха. И вдруг:
— Природа гибнет от того, что наука и техника еще недостаточно развиты, — сказал Вишневский.
Все удивленно повернулись в его сторону. А Раин начальник в откровенном недоумении скривил лицо. «Ну-ну, что ты нам еще скажешь?» Но Вишневского это не смутило.
— Именно в этом причина. Недостаточный уровень развития науки и техники еще не позволяет надежно и полностью защитить природу и человека.
С Вишневским спорили, но Рая уже не слушала. Ее поразил этот ранее недоступный ей подход к проблеме. Человечество не может свернуть с пути технического прогресса. Другой дороги в его эволюции нет. Но технический прогресс пришел в противоречие с природой. И прав Лева — окружающая среда загрязняется во многом от того, что люди еще не располагают надежными средствами ее защиты. Только сейчас, когда наука и техника начали создавать эти средства, человечество всерьез берется за защиту и очистку среды.
И, как всегда, спор перешел на то, над чем бьются эти люди. Как осваивать Север, как брать его богатства. Возводить ли в тундре, на вечной мерзлоте, мелкие города и поселки или пробиваться в ее глубь налегке — мощными подвижными экспедициями, применяя блочный метод строительства.
Вишневский был сторонником прорыва на Север «налегке». Он даже опубликовал в журнале статью, в которой экономически и социально обосновывал целесообразность такого «прорыва». Ему сразу возразили специалисты — на Севере не те масштабы. Наскоком не возьмешь. Нужно планомерное наступление в глубь Севера, нужно его обживать. Вот и сейчас речь шла о покорении природы человеком. Люди все дальше и дальше проникают на Север, в горы, пустыни. Они подчиняют себе необузданные силы природы.
На эти «необузданные силы» горячо напирал заядлый спорщик Вадим Кузовлев. Он говорил о смелых проектах поворота северных рек вспять и переброске их стока в Каспий, о перекрытии Берингова пролива, направлении теплых течений в бассейн Северного Ледовитого океана и к Антарктиде. Лева настороженно слушал его запальчивую речь, недовольно морщил высокий, переходивший в большие залысины лоб, а потом сердито сказал:
— С природой не надо бороться. Ее надо уважать и жить с ней в добром и разумном согласии.
Затем он спокойно выслушал новую тираду Вадима о том, что не человек для природы, а природа для человека, и так же тихо, но твердо добавил:
— Да, человек принужден брать у природы энергию, иначе он не обеспечит свое существование. Но он обязан и помогать природе восстанавливать богатства планеты.
В конце дня, когда в институте спадало рабочее напряжение, а в приемной Сыромятникова иссякали бесконечные посетители, директор выходил из своего кабинета и брел из одной лаборатории в другую. Там, где его осаждали деловыми разговорами и всякими служебными докуками, он не задерживался, но там, где завязывалась беседа на отвлеченную тему, старик прикипал — не оторвешь.
Говорили о том, что наука и искусство перестали жить в мире и согласии.
— Особенно этот разлад стал заметным в наше время, — настаивал Вадим. — Специалисты наводнили мир, отодвинув служителей муз.
Сыромятников сразу же включился в спор:
— Ученые всегда жили в глубокой дружбе с искусством. Вспомните, Эйнштейн очень любил музыку, сам играл на скрипке, наслаждался Моцартом, Бахом, всю жизнь перечитывал Достоевского… Дарвин в молодости увлекался Шекспиром, Мильтоном, Шелли. Наконец, наш современник, отец кибернетики Винер писал романы…
Сыромятникову возразили, назвав не менее выдающихся ученых, которые были равнодушны к искусству.
— Взрыв научных и технических знаний потеснил литературу и искусство, — наседал на Сыромятникова все тот же Вадим. — В двадцатом веке они уже не занимают то место, какое занимали в девятнадцатом, А если вспомнить древних греков, французских просветителей, золотой век русской литературы, то и слепому видно: сейчас господствуют специалисты.
— Ситуация меняется, — спокойно заметил Вишневский. — После величайших открытий в физике, химии, биологии люди ощутили смертную тоску по чистой поэзии, литературе, живописи.
— Твои специалисты поставили мир на грань катастрофы, — сердито бросил Кузовлеву Сыромятников, — человечество рванулось к искусству.
— Что-то не заметил этого рывка, — не сдавался Вадим. — Специалисты создали машину-шахматиста, машину-переводчика, машину-учителя, экзаменатора. Грозятся сконструировать поэта, композитора.
— И все же, — раздумчиво проговорил Лева, — и все же… Физики теперь часто самые тонкие и умные лирики.
Леву поддержал Сыромятников, его круглая лысая голова покраснела, но Рае было не до него. Да и что он теперь мог сказать после Вишневского, когда Лева вот так неожиданно глянул на порядочно надоевший всем спор физиков и лириков. До Раи доходили только слова Вишневского.
— Науки все больше и больше дробятся. Сотни новых направлений. Идет узкая специализация. Физики не понимают физиков, а химики химиков. Это противоречит природе человека. Узкий специалист очень часто и узкий человек. Вот откуда тяга к литературе, искусству, философии. Настоящий ученый должен стремиться вырваться из тисков своей специальности.
Вишневский говорил о том, что она уже где-то читала или слышала. Но теперь все это освещалось для нее иным светом и наполнялось новым смыслом. Почему?
Почему она только сейчас рассмотрела Вишневского? Непонятно. Ведь Лева всегда был «светлой головой», о нем так и говорили в институте…
Рая искренне радовалась пробуждению забытой ею свободы, какую знала только в молодости и без какой она уже не могла жить теперь. Свое новое состояние она боялась связывать с Левой, хотя уже давно понимала, что разрыв с Олегом неотвратим. Так пусть это произойдет без Левы, зачем вмешивать его в свою жизнь? Но получилось так, что он сам вмешивался, подталкивал ее. Сегодня Лева остановил ее в коридоре института и, дотронувшись до дужки своих черных массивных очков, сказал:
— Нам надо поговорить. Ты подожди меня в лаборатории, я зайду после работы.
Раю удивила его смелость. Последние годы, с того самого вечера, он никогда не подходил к ней вот так, на виду у всех. Рая удивилась, но Вишневский, продолжая поправлять рукой очки (это он делал всегда, когда сильно волновался), тихо добавил:
— Теперь надо. Нам надо поговорить…
Рая молчала. Казалось, что все смотрят на ее смущенное лицо, а она не могла ни сдвинуться с места, ни проронить слова. Каким было лицо Левы, она уже не видела, но он все еще теребил рукой свои очки. Наконец сказал:
— Пойми, теперь надо. Я зайду…
Рая тут же заспешила прочь. До самого вечера она решала: остаться или не остаться для разговора с Вишневским? Особенно ее мучило это «теперь». Почему теперь? Неужели он узнал о ее решении разорвать с Олегом? Сколько она ни размышляла, сколько ни ломала голову, но это «теперь» Рая никак не могла отделить от своего решения. Он узнал о нем. Конечно, узнал, потому что никогда бы не решился.
Никакая работа ей уже не шла на ум.
Рая так долго и мучительно думала над тем, почему подошел к ней Лева, что, когда он появился на пороге их опустевшей лаборатории, тут же спросила.
— Телепатия, — шутливо развел руками Лева, пытаясь изобразить улыбку, — я читаю мысли. — Но, заметив, что Рая не поддерживает его шутливого тона, Лева умолк и после короткой паузы, уже серьезно, добавил: — Сегодня увидел тебя утром… Ты шла в институт такая, что никому и ничего не нужно было объяснять.
— Какая?
— Не могу сказать, но понял, что с тобой что-то случилось, у тебя все на лице.
— А что произошло?
— Ты знаешь сама. — Лева умолк, а потом тихо добавил: — Я знаю тоже. Поэтому и пришел.
Рае стало зябко. Она потянула воротник кофты к горлу, словно хотела защититься. Ей было трудно выдержать прямой, требующий откровения взгляд, они стояли друг перед другом несколько минут, потом молча сели.
Она все еще боялась этого разговора и одновременно хотела его, потому что ей надоела неясность. Кто же для нее Лева? Глаза, открытые и беззащитные, светились затаенной тревогой и болью. Лева даже растерялся, когда заглянул в них. Таким смятением и растерянностью пахнуло на него, что Вишневский почувствовал сухость во рту и долго не мог начать разговор.
— Мне надо встретиться с Олегом, — наконец выговорил он.
— Это еще зачем? — вскинула голову Рая, но ее взгляд тут же потух, натолкнувшись на суровую решимость Левы.
— Мне надо, я уже был у Сыромятникова, туда должна поехать группа наших проектировщиков, попросился с ними…
Рая опасливо поглядела на Вишневского.
— Видишь ли, я не могу объяснить. В жизни бывает такое, когда два мужика обязательно должны встать друг перед другом.
Рая распрямилась и холодно поглядела на Леву. Тот растерянно проговорил:
— Мне кажется, как бы далеко мы ни уходили друг от друга, а быть нам вместе. Ты тоже должна это понять и не обманывать себя.