Раю сначала удивил, а потом и разозлил этот напор, она хотела вырваться из-под гнета цепких Левиных слов, даже поднялась со стула, но ее сковало смешанное чувство страха и желания понять, кто же для нее Лева. Рая боялась и одновременно шла навстречу ему. Боязнь за свое будущее, страх за детей и себя усиливали ее желание, чтобы именно сейчас все разрешилось, и она уже не возражала Леве, а стояла перед ним оцепеневшая, заставляя себя слушать его.
— От себя не спрячешься. Когда ты вышла замуж, жизнь будто стала не моей. Было все равно, как она пойдет. Я только знал, что надо дальше уехать. Не позволял себе ничего знать о тебе. Боялся встречаться с нашими общими друзьями, поэтому и махнул в Новосибирск. Женился и вроде стал забывать, а потом все как будто прорвалось во мне. И знаешь, все сначала. Семейная жизнь не пошла. Презирал себя и злился. Уговаривал: раз ей хорошо, раз она счастлива, значит, и мне должно быть хорошо. Если любишь сильно, по-настоящему, должно быть так, у всех так… Я не желал тебе добра, я тебя ругал…
Рая подняла на него удивленные и немного растерянные глаза, хотела что-то спросить, но Лева не дал ей говорить.
— Нет, ты дослушай, а то ты думаешь обо мне одно, а я совсем не такой. Ругал тебя, доказывал себе, что ты непостоянная и не можешь оценить настоящего чувства и настоящей мужской преданности. А не можешь — значит, недостойна. Так мне вроде было легче. И вроде бы опять стал уже потихоньку забывать. Да и сколько можно, у вас уже двое детей. А моя жизнь так и не склеивалась — живу будто в долгой командировке.
Приехал в Новосибирск Сыромятников. Он был у нас в Академгородке. Прямо после моего доклада тут же на конференции предложил перебираться в Ленинград. К вам в институт не хотелось — зачем мне смотреть на вас с такого расстояния? — а в Ленинград потянуло страшно. Ведь семь лет, как уехал… Это, наверное, со всеми ленинградцами бывает, где бы они ни скитались, а домой их все равно прибьет. Думал, пока поработаю у Сыромятникова, а как зацеплюсь за Ленинград — уйду куда-нибудь.
— И чего ж не ушел?
Лева виновато посмотрел на Раю. Наверное, она хотела услышать от него те слова, в которых была уверена: не ушел из-за нее. Ей было стыдно спрашивать, заранее зная ответ, но она спросила. А Лева не мог ответить ей так, как она ждала, поэтому виновато посмотрел в ее ожидающие глаза и тут же, чтобы не было никаких недомолвок, сказал правду:
— Нет, не из-за тебя. Мне лучше было уйти. В институте не только ты, но и он. И все-таки я не мог, перед своей совестью, перед Сыромятниковым. Он меня вытащил, добивался лаборатории, а я б сбежал.
Рая сердито глянула, и Лева умолк, но по тому, как он твердо сжал губы и нахмурил покрасневший лоб, было видно, он не пожалел о сказанном: «Лучше уж сейчас все до конца, чем потом. Она не была в моей шкуре, поэтому и не понимает, зачем я ей все говорю. Быть с любимым человеком рядом и не вместе — такое может понять лишь тот, кто сам пережил».
— Знаешь, не мог пожелать вам счастья с Олегом… Обида и злость душили. Видел, что живете хорошо и счастливо, а не верил. Помню, когда ехал из Сибири, думал — надо все увидеть своими глазами, если у них жизнь нормальная, тогда и успокоюсь. А увидел — еще тяжелее стало. Не успокоился, а обозлился сильнее и приказал — не верь, и знаешь, когда я перестал желать разлада в вашей жизни?
— А я и не знала, что ты такой злой и жестокий.
Но Лева не заметил ее обидных слов.
— Когда первый раз увидел твоих девчонок. Ты была с ними в цирке. Это было года три назад. Я встретил тебя с ними, хотел подойти и не решился. Ходил все два антракта за вами, видел, как покупали мороженое, пили воду. Даже слышал, ты прикрикнула на старшую и обещала ее наказать, а мне так стало ее жалко… Так вот с того дня перестал ждать, что ваша семейная жизнь расстроится, и стал желать, чтобы у тебя все было хорошо. Меня поразили девчонки, они так похожи на тебя, особенно старшая, Наташа, что я уже хотел только одного, чтобы всем вам было хорошо… Хорошо всем.
— А отца с нами не было?
Рая спросила, хотя и знала, что Олега с ними не было, а спросила, чтобы он, Лева, не забывал, что у девчонок, о которых он сейчас говорит, есть отец. Она и сказала не Олег, а отец, и Лева понял ее вызов и ответил спокойно, дав понять, что когда говорил, чтобы всем было хорошо, то под этим «всем» имел в виду и Олега — отца девчонок и ее мужа.
— Отца не было. Наверно, он уходил в экспедицию. Я тогда провожал вас почти до самого дома. Шел вслед… С тех пор ты для меня стала другой. И в институте смотрел на тебя по-другому. Шальная и непостоянная девчонка Рая умерла, а родилась молодая женщина, мать двух чудных дочек. Тогда же и о себе я впервые подумал, что уже немолодой. И мог бы иметь таких же детей.
Рая слушала Леву, стараясь понять не только то, о чем он говорил, но и то, о чем умалчивал. Она по глазам видела, что он думал о чем-то другом, говорил о себе, а, наверное, думал и о ней, и о том, как им теперь жить. И это вновь вызвало в ней протест: «Почему он считает вправе решать ее жизнь?» И Раино желание, чтобы сейчас все разрешилось — кто для нее этот человек? — стало отодвигаться, тускнеть. Она поняла, что, пока здесь нет другой стороны — Олега, ничего не может решиться. И Рая тут же подумала: наверное, боязнь за свое будущее, страх за детей толкнули ее на этот преждевременный разговор с Левой. Не надо ничего торопить. Как оно идет, так пусть и идет.
Пусть едет на этот проклятый Север и Лева. Пусть едут все, только оставят ее в покое. Она устала от всего этого. Раз нельзя иначе, пусть едет, ей все равно, только скорей бы все прибивалось к одному берегу, скорей…
8
Виктор Суханов насилу дождался вечера. Узнав еще утром, что в Ивдель приехали из Ленинграда проектировщики, он весь день маялся неизвестностью — приехала ли с ними Инна Смородникова. Это мог сказать Лозневой, а он с утра укатил в город и обещал вернуться только вечером. О том, что она должна приехать, он узнал от того же Лозневого недели две назад и все эти дни жил в предчувствии перемены в своей судьбе.
У Виктора с Инной сложились не то чтобы странные, а, как он считал, тревожно-напряженные взаимоотношения. Правда, иногда он думал, что в их возрасте ничего необычного в этом нет, и все же он начал терять уверенность в своей мужской правоте.
Близко они узнали друг друга три года назад, хотя Инну Смородникову он знал по институту и раньше. Тогда ей было двадцать шесть, а ему двадцать восемь. Взрослые и, как им обоим казалось, знающие жизнь, они не давали друг другу никаких обязательств. Виктора даже немного покоробила эта легкость и беззаботность, но, когда он однажды попытался выяснить «основу их взаимоотношений», Инна, всегда веселая и, как ему казалось, излишне жизнерадостная, вдруг посуровела и жестко спросила:
— Ты зачем ко мне ходишь?
Виктор растерянно поднял плечи, а она смотрела на него колючими, незнакомыми ему глазами.
Он начал бормотать что-то невразумительное, ненужное:
— Ну, потому что ты одна и я один… потому что мне хорошо с тобой, легко… потому… — И тут же умолк.
Инна обиженно опустила голову, лицо дрогнуло, она что-то превозмогала в себе. Потом распрямилась и, обдав Виктора все тем же сухим, колючим взглядом, сказала:
— Витенька, пока ты сам для себя не уяснил этого сложного вопроса, не задавай его мне…
Виктор пристыженно опустил глаза. Он был не рад, что начал разговор. Но Инна тут же перевела разговор в то иронически-шутливое русло, где чувствовала себя как рыба в воде.
— Не усложняй, живи страстями, страстями… Это говорил один философ и я.
И дальше пошел тот легкий треп-игра, какой ни к чему не обязывал и где можно было поупражняться в остроумии. Инна знала уйму любопытных историй. В ее хорошенькой умной головке хранилось столько интересных и всегда поражавших Виктора фактов, что он мог часами слушать ее. Это Инна пустила гулять по институту выражение «обремененный высшим образованием». И теперь даже Сыромятников, рассматривая чертежи, язвил: «Как же, вижу, наворочали обремененные».
— Бери надо мной культурное шефство, — возвращаясь из своих долгих командировок на стройки, весело говорил Виктор. — Одичал, порос зеленым мохом невежества.
В последний раз, как только Виктор появился в Ленинграде, Инна сразу потащила его в Русский музей показывать «потрясающие» картины.
— Да что ты из меня студента делаешь? — шутливо взмолился он. — Всю жизнь в Ленинграде — сто раз там бывал и потрясен давно…
Но она повела его не к тем картинам, которые он хорошо знал и где всегда толпились экскурсии. Они остановились перед незаметными полотнами. Инна говорила о них, как об отвергнутых, нелюбимых детях.
Они отошли в конец пустого прохладного зала и присели.
— Старому и глубоко больному Репину, — тихо заговорила Инна, словно сообщала глубокую тайну, — врачи запретили работать. Но он, превозмогая свою немощь, добирался до мастерской и по многу часов не отходил от мольберта. «Не давайте Илье Ефимовичу портить его картины!» — шумел основатель Третьяковской галереи. А Репина нельзя было оторвать от полотна… Понимаешь, — она перешла почти на шепот, — нельзя. В конце жизни паралич сковал ему правую руку. Илья Ефимович начинает учиться писать левой. Но отказывает и эта рука. Конец. А он привязывает к парализованной руке кисть и продолжает рисовать.
Виктор поднялся и подошел к картине. Его уколол острый и недобрый взгляд репинского старика. О чем думал этот человек? На кого он сердит? На себя — старого и немощного или на молодых — сильных и беззаботных?
Он стал смотреть на другие картины Репина. Это были эскизы портретов к большой картине. Кто эти люди?
А когда они были в Эрмитаже, он услышал от Инны еще об одной поразительной истории.
Микеланджело, работая над своими фресками в Сикстинской капелле с запрокинутой головой, стал на время калекой. Он повредил шейные позвонки, у него не разгибалась шея. Даже читать письма ему приходилось с запрокинутой головой.