ет сюда. Что их заставляет делать это?
Васе даже захотелось написать стихи об этих людях, о бескрайнем зеленом океане, который плыл и плыл под ними. Он восхищался не столько молчаливым мужеством этих людей, сколько их преданностью своему делу, тому, что они такие стойкие однолюбы.
Навсегда отдали свои сердца
Этой шири без края…
Начал он слагать строчки.
Навсегда привязались душой,
До конца своих дней…
Больше часа справа от вертолета бежала прямая как стрела железная дорога, а рядом с ней должны пройти нити трубопровода. Это самый легкий участок, потому что он проходит почти по обжитым местам. Дальше трасса свернула круто на север, и теперь повсюду были бескрайние леса. Тайга, видно, как и степь, если на нее долго смотреть, утомляет.
Стали одолевать тяжелые мысли. Почему с ним нет ребят? Он вспомнил, как они вчетвером ехали на Север и договаривались держаться друг друга. Тогда же они говорили о том, что у каждого человека должна быть своя жизненная программа, своя цель. Решили, что у них должно быть две программы. Одна главная, какую человек намечает себе на много лет, и другая на год-два. Они считали, что у них все это есть. Правда, загадывать надолго им не приходилось, потому что весной будущего года они должны идти в армию, а вот «стать людьми» за эти полтора года после школы они могли.
Грач рассуждал так. Во-первых, после двух таких строек они придут в армию не «маменькиными сынками», и служба для них уже будет не такой, как для тех, кто явится туда из родительского дома.
— А во-вторых, — добавил Игорь, — после армии поступать в институт будем уже рабочими людьми со стажем. А это тоже что-то значит. И не только для экзаменационной комиссии, но и для нас самих.
— Надо, чтобы человек был человеком, — говорил Грач. — А институт — это не главное в жизни.
Мишка вообще любил озадачить. Как-то он сказал:
— Почти вся наша интеллигенция — выходцы из крестьян и рабочих. А я рабочий — выходец из интеллигенции. Мои предки в трех последних поколениях трудились на ниве русского просвещения. Но на моем бате-биологе, профессоре Саратовского государственного университета, наша интеллигентская линия обрывается.
Плотников думал, что Грач, как обычно, дурачится. Но он говорил серьезно. Да и все сходилось: родители его действительно живут в Саратове, отец преподает в университете, а мать в консерватории. Он у них единственный сын. Мишка, конечно, немного рисовался, но говорил правду.
— Дальше пойдут рабочие. Разумеется, что этот неожиданный зигзаг в родословной Грачей не вызвал восторга у моих предков. Но им придется смириться, так как собственными силами, ввиду преклонности лет, исправить положение они уже не в состоянии и отныне из нашего гнезда будут выпархивать только Грачи-рабочие.
Мишка говорил высокопарно-иронически, скрывая за этой развязной нарочитостью выстраданную им серьезность. Вася знал, насколько важен для него этот разговор. Мишка продолжал давно начатый им спор и не хотел в нем уступать. Он спорит не только с родителями, но и с самим собою, доказывая правоту своего выбора. Одно дело решить что-то, а другое сделать. Ох как понимал он тогда Грача! Надо долго жить, чтобы стать человеком, говорил Экзюпери. Это верно. Но жить надо не за спиной у кого-то, а самому. Только тогда, когда в жизни все делаешь сам, и можешь понять ее вкус. Этому он научился у Мишки.
Если бы на его пути не встретился Грач, если бы не было их великолепной четверки, то еще неизвестно, как повернулась бы его собственная жизнь. Вернулся бы тогда осенью из бегов домой и жил цыпленком под родительским крылышком.
Васин отец — кадровый военный, прослуживший в армии почти тридцать лет. В армию он ушел на второй год войны — семнадцатилетним. Год с небольшим поучился в артиллерийском училище, по ускоренной программе был выпущен младшим лейтенантом и еще успел, как он говорит, «благополучно повоевать в логове врага» — в Германии.
Старший Плотников не то чтобы тяготился службой, он ее даже любил по-своему, когда был помоложе, гордился своим офицерским званием, ему нравилось по праздникам надевать парадную форму с орденом Отечественной войны и медалями, — это все хорошо знал Вася, но он знал и другое, что отец глубоко тосковал по «гражданке», но не уходил из армии, а всеми силами старался остаться в ней, потому что боялся этой самой «гражданки», потому что привык уже к армейской жизни, где хоть и трудно и нет «маневра», но есть четкая определенность и ясность.
Об отцовской тоске Вася знал по его затаенным вздохам.
— Учись, сынок. Если б у меня был институт, разве стал бы я вот так…
— У тебя училище, — возражал сын, — академия.
— Училище ускоренное, академия неполная. Нет, учиться надо серьезно и вовремя. Учись, мы с матерью для тебя все сделаем.
Мать рассуждала немного по-иному. Уже в тринадцать лет она увидела в своем чаде талант математика, а затем и физика, и решила сделать все, чтобы способности сына расцвели самым ярким цветом. Отец посмеивался над ее открытием, но в душе, видно, и сам был не прочь поверить, что сын его имеет недюжинные способности к точным наукам.
А Вася думал о другом. Он хотел стать военным моряком. Но в девятом классе Васина мечта потерпела крушение. Врачи нашли, что у него порок сердца. Ни о какой карьере военного не могло быть и речи. Рухнуло сразу все.
Он тяжело переживал свою «неполноценность». Его смотрели в медчасти у отца, и врач сказал родителям: «Хорошо, что мальчик не знал до пятнадцати лет об этом. Сделайте так, чтобы и дальше он не думал о своем сердце. Никаких ограничений».
Отец передал эти слова сыну, а Вася вдруг заявил:
— А у меня ничего и нет. Это твои врачи придумали, чтобы не пустить меня в военное училище.
Он знал, что это не так, потому что был уже в районной поликлинике и там ему дали справку об освобождении от физкультуры в школе.
Когда отец передавал ему слова старого военного хирурга, он неизвестно зачем вновь заспорил. У Васи была дурная привычка по любому поводу спорить с отцом. Он во всем и везде отстаивал самостоятельность взгляда, даже в пустяках. Если отец ел банан и хвалил его вкус и тонкий аромат, то сын тут же говорил:
— Ешь будто мыло, да и запаха никакого.
А уж если отец ругал какой-нибудь фильм или книгу, то Вася изо всех сил выискивал в них хорошее. Особенно часто они спорили последний год.
Мать пугали эти споры, и она шепталась с мужем:
— Ну что же ты не найдешь подхода к нему? Обращаешься как с подчиненным. Убеждать, а не командовать надо.
Плотников-старший понимал, что жена права, но не мог перебороть себя. У него не хватало времени на убеждения, он хотел, чтобы ему верили на слово. В спорах он часто говорил сыну:
— Ты мне должен верить, я все это уже прошел.
Но Вася ничего не хотел принимать на веру. В него тогда словно вселился бес. Теперь, вспоминая те постоянные споры, Вася думал: а не из-за того ли он охладел к математике, что отец восхищался этой наукой?
— Это же надо, — говорил отец, — человек сидит за столом, у него в руках карандаш, перед ним чистый лист бумаги, и он точно отвечает на вопросы, как и куда полетит ракета, с какой скоростью, какова будет ее разрушительная сила…
— Нечего ему сидеть и считать, — возражает Вася. — Машина это сделает лучше.
— Но машину-то должен сделать человек? И опять же с помощью той же математики.
— Теперь одна машина может делать другую, — не сдается Вася.
Спорили до хрипоты, почти никогда не могли убедить друг друга, каждый оставался при своем мнении. И все же их постоянно тянуло к этим спорам. Почему? Теперь, когда прошел год, Василий знал: эти дискуссии были нужны. Они помогали ему смотреть на вещи шире, раскованнее, а главное — в разных измерениях, мудрыми глазами отца, которые видели то, что он сам еще долго не мог бы увидеть и понять.
Сейчас Вася с благодарностью вспоминал свои разговоры с отцом и должен был признать, что они расходились с ним далеко не во всем. Только теперь он мог признать, что, конечно, у них с отцом было больше такого, в чем их взгляды совпадали. Но тогда он не мог понять этого. Общее считалось само собою разумеющимся и особого интереса для них не представляло. Они искали только спора потому, что каждый, словно на оселке, стремился поострить свою мысль. Вася ни о ком так не скучал, как об отце. Мать, сестренка и бабушка — они шли по другому счету (о них скучал тоже нещадно, иногда ему хотелось бросить все, кинуться в кассу за билетом и помчаться домой), но с отцом у него было совсем другое — отца ему не только недоставало, без него он был только половиной человека. Другая его половина была там, дома, с отцом и, может быть, именно в тех постоянных спорах, каких он теперь лишился, а без них его жизнь намного стала беднее.
Этим летом Вася был дома. Восемнадцать дней его рабочего отпуска пролетели как один день. И они тоже прошли в тех же спорах. Может быть, первые вечера Вася не спорил с отцом. Он рассказывал отцу о своем житье-бытье, о газопроводе, о друзьях и особенно много говорил о Мишке Граче. Отец улыбался и, не скрывая гордости, что его сын уже совсем взрослый, рабочий человек, молча слушал да лишь изредка вставлял свое любимое:
— Ты гляди! Надо же… Ты гляди, мать. Это ж надо…
А потом, когда прошла первая волна рассказов друг другу о том, как они жили этот год, и немного пообвыклись — все вошло в свою прежнюю колею, будто Вася никуда и не уезжал. И мать опять испуганно вскидывала свои тревожные глаза то на отца, то на Василия, а они уже не щадили друг друга.
Лишь за несколько дней до отъезда отец вслед за матерью вдруг каким-то извиняющимся тоном спросил:
— А может, и правда, Васек, остался бы ты на этот годок дома до армии! Уступил бы матери…
Вася боялся этих мирных, домашних слов отца, они обезоруживали его, и он тут же поспешил вызывающе ответить: