— Арсентий наговорит. Ты слушай. Когда мы уехали и из отряда драпанули Игорь и Стасик, ребята сразу собрались и пригласили Грача. Разговор был короткий — предложили и ему уметаться. Это, знаешь, страшная штука, когда весь коллектив против тебя. Урок на всю жизнь… Даже Олег Ваныч ничего не мог поделать. Когда он вернулся, все уже было сделано. Лозневой с твоим Грачом полдня толковал, не хотел его отпускать. А потом все-таки приказ подписал. Ты сам расспроси у Олега Ваныча.
— Нет, не буду, еще подумает, что я тоже… сбежать собираюсь.
— Не стану преувеличивать, но ты дурак, Васька.
Виктор уже сидел за столом, разложив перед собой конспекты и учебники. Он несколько минут молчал, а потом, подняв голову, ободряюще сказал:
— Да не горюй. Грач — парень с головой, не пропадет. Мне тут про него Лозневой пел, а у него нюх на людей.
— А я и не горюю, — дрогнула радость в голосе Васи, и он, ухватившись руками за кромку нар, подтянулся, как на турнике, и бросил свое тело в люльку. «Мишка не предал его, он не предал то дело, ради которого люди пошли к черту на рога, за тридевять земель, чтобы растопить своими горячими сердцами Север». Вася любил красиво думать. После того как Грач несколько раз безжалостно высмеял его, говорить так он стеснялся, а думать ему никто не мог запретить.
Виктор сосредоточенно писал, окутывая себя табачным дымом.
И зачем этот человек так много курит? Он не курит, а прямо глотает эти сигареты. И вдруг Плотников на весь вагончик гаркнул:
— Витька! Брось курить, тут же спать будем!
Суханов, вздрогнув, выронил сигарету.
— Чудак, тебе лечиться надо. Перепугал до смерти, — сердито поднял сигарету Виктор, но курить больше не стал.
Вася тихо рассмеялся, и ему неожиданно стало покойно и хорошо в его люльке, под самой крышей вагончика. «От добрых людей тепла и уюта больше, чем от огня». Ох и высмеял бы его за этот беспомощный афоризм Грач!
Вася отвернул угол матраса и достал дневник.
«Кто-то сказал, что жизнь — это ряд пропущенных возможностей. Не согласен. Олег Ваныч тоже говорит: человек должен знать, чего он хочет от жизни и что может. Требования к жизни есть у всех, а вот желание отдавать далеко не у каждого. Грач как-то все это мог хорошо объяснить, а я путаюсь. Он знал много хороших слов о жизни, людях, человечестве. «Есть один героизм — видеть жизнь такой, какой она есть, и любить ее» — это сказали Ромен Роллан и Грач.
Мысль о том, кто я, порядочный ли человек, не трус ли, — одна из самых укоряющих мыслей моей жизни. Она появилась здесь, на Севере. Лозневой всегда говорит: «Себя нельзя обманывать, в жизни люди не должны врать, как не врут они перед смертью». Грач не врал, а ужиться в отряде не смог. У меня столько вопросов, я столького не могу объяснить, что голова идет кругом. Все время думаю, терзаю себя: зачем сюда едут люди? У Арсентия ответ один — за деньгами или выслужиться. Грач говорит, чтобы стать человеком. А я думаю, многие едут за тем, чтобы попробовать предел своих возможностей. Вот Виктор Суханов такой. Я у Миронова это понял: чем больше человек отдает, тем больше в нем остается. Недаром говорят, что за всю свою жизнь человек тратит всего два процента мозгового вещества, а мышечная энергия у многих остается нетронутой. Ну где же ему растратить ее, если он, бедный, всю жизнь просидел в теплом кабинете да в уютной квартире. Так и чахнут в человеке эти силы, и в конце жизни их съедают болезни и старческая немощь. Так почему же, пока они в тебе бродят, не попробовать себя на высоком, предельном режиме?
Для Миронова жизнь на Севере — работа, и он не хочет никакой другой жизни. «Дети мои выросли, у них своя жизнь, у меня своя». У Олега Ваныча дети только начали расти, а он не может соединить свою работу с личной жизнью. Ведь воспитывать своих детей — такой же общественный долг, как и долг работать там, где необходимо людям. Так кто-то ж должен делать это необходимое, без которого мир провалится. Кто-то же должен? А как же тогда твоя личная жизнь? Выход обязательно где-то есть, а я его не вижу. Неужели он только в том, чтобы без конца жертвовать личным для общественного? А если нет, то тогда предавать общественное, как это сделали Стасик и Игорь. Но это же подонство!
«Почему жертвовать? Да еще без конца?» — спросит какой-нибудь умник. А потому, что бывают такие ситуации, когда иначе нельзя! Здесь, на Севере, нельзя по-другому. Даже Олег Ваныч, с его распахнутой, зрячей душой, не смог.
Как же тогда надо жить, чтобы ты уважал в себе человека? И какая она правильная, а какая неправильная жизнь? У меня выходят только одни вопросы, а ответов нет. Наверное, такого тоже не может быть».
16
Лозневой так много думал о поездке в Ленинград и разговоре с Раей, что, когда вдруг нужно было ехать, он растерялся. Как быть? Дать домой, как всегда, телеграмму «Прилетаю завтра» значило бы, что Лозневой делает вид, будто ничего не произошло. А если явиться без предупреждения — получится, он проверяет жену, и это уже совсем глупо. Лучше всего позвонить, но последние два дня что-то стряслось с ивдельской линией. Связываться через «Вершину» военных такая морока. Так ничего и не решив, Лозневой полетел на Свердловск, а оттуда в Ленинград. Он надеялся быть там в пятницу, в этот же день явиться в институт, встретить там Раю и все решить. Но случилось так, что в Свердловске просидел из-за непогоды почти сутки и попал в Ленинград только в субботу, и, конечно, идти в институт было незачем.
Садясь в такси, он сказал шоферу: «В город», надеясь, что дорогой решит, куда ехать: домой или к друзьям — Кузовлевым. Благо шофер попался неразговорчивый. Он только кивнул и до самого города не проронил и слова.
«…Вот и нет у меня дома в родном городе», — больно хлестнула мысль.
Лозневой опять вернулся к своим тяжелым думам. «Тринадцать лет был, а теперь опять потерял, как и тогда, после войны, когда не к кому и не к чему было возвращаться».
Стало совсем не по себе, когда подумал о девчонках, и он тут же бросил шоферу:
— К Гостиному двору.
Когда он вышел из магазина со связкой коробок, шофер такси сердито посмотрел сначала на Лозневого, а потом на счетчик, показывая всем своим видом, что он ничего не заработает, если будет столько стоять.
— Теперь нам еще купить какого-нибудь таежного зверя и можно домой.
— Какого еще зверя? — пробурчал таксист.
— Понимаешь, друг, у меня две девчушки, дочки… Когда я ехал в тайгу на Север, они наказывали привезти медвежонка… А я, видишь, — и Лозневой развел руками.
— Хомяк подойдет? — вдруг спросил таксист.
Лозневой растерянно пожал плечами.
— Тогда можно аквариум с рыбками или лучше белку. Во, белку! Это и есть таежный зверь. Сейчас мы в зоомагазин смотаем. Я знаю тут один.
Лозневой подивился преображению таксиста. Из угрюмого молчальника он превратился в неугомонного говоруна и всю дорогу рассказывал, где в Ленинграде можно купить какую «живность».
Наконец огромная клетка с колесом и рыжей трогательно симпатичной белкой стояла в такси, и на Лозневого вдруг опять напал тот же непонятный страх, какой охватил его перед отъездом с Севера. Ему дали отставку, а попросту выгнали из дома, а он явится да еще как снег на голову. А вдруг Вишневский там, вдруг уже живет?
И сразу ему показалась такой глупой и ненужной затея с этой белкой и подарками. Никогда столько не привозил, а теперь явится, словно хочет их задобрить или замолить свой грех, какого не чувствует за собой, хотя и знает, что он есть. Куда он теперь денется со всем этим? Не выбросишь же и к Кузовлевым не потащишься. Так он стоял у машины растерянный, не зная, что предпринять, пока его не окликнул шофер.
— Сейчас. Я только позвоню.
Это действительно был выход. Он решил позвонить домой. Было около трех. Наверное, они уже пообедали и все дома. Прислушиваясь к стуку своего сердца, он набрал номер. Продолжительные гудки. Он ждал долго и уже готов был повесить трубку, но ее сняли, и Лозневой услышал голос Веруньи.
— А мамы нет дома, она ушла…
Ему захотелось бросить трубку и бежать домой.
— Это я, Верунья, папа, я приехал.
Дочь не отвечала, а Лозневой кричал:
— Вера, Верунья, что ты молчишь?
И вдруг она спросила:
— Папа, ты приехал… сейчас скажу Наташке… А медвежонка привез?
— Я еду к вам в машине, я сейчас, — повесил трубку и кинулся к такси.
Дверь он открыл своим ключом.
Девчонки стояли в коридоре немного испуганные и удивленные. Они не бросились к нему, как было всегда, и это такой болью отозвалось в Лозневом, что он растерянно застыл у порога. Потом поставил на пол клетку, связку коробок и чемодан.
— Вот это вам…
Девчонки, смущенно подергивая худенькими плечиками, чуть посторонились, словно хотели спрятаться друг за друга, и тут же уставились на клетку, которая вдруг ожила. Бойкая рыжая белка, будто решив позабавить детей, прыгнула в колесо и что есть мочи завертела его. Наташа смешно распахнула глазенки и, улыбнувшись, присела перед клеткой. Напряженное личико Веруньи тоже смягчилось. Вытянув свою тонкую шею, она смотрела то на отца, то на клетку и собиралась что-то сказать. Даже приоткрыла свой влажный ротик. Лозневой сбросил плащ и подхватил ее на руки. Вера прильнула к нему и прошептала:
— А мама не знает, что ты приехал, она в магазин пошла.
Олег Иванович вместе с дочерью присел перед клеткой и привлек рукою Наташу. Та попыталась высвободиться, но он придержал ее. Наташа затихла и тоже прижала к нему свою теплую головку.
Что-то стряслось с Лозневым. Слезы сдавили горло, стеснило грудь. Он прижимал к себе дочерей и, не узнавая свой охрипший голос, шептал:
— Ну как вы тут, как, мои родные, как…
Девчонки испуганно молчали, затих и он. А мысли метались: нервы ни к черту. Чуть что — глаза мокнут, и все. Видно, старость. Дальше будет еще хуже, и не к кому приклонить голову… Когда они вырастут? А вырастут, будут ли помнить, что у них есть отец?