— Не наладится.
— Заладил. По-всякому бывает. По нескольку лет не живут, а потом сходятся, и все будто заново. А у вас дети, о них тоже надо думать.
И вдруг, опять схватив за локоть Лозневого, Сыромятников шагнул вперед и, загородив ему дорогу, остановился.
— Я ведь тоже интересовался. В моем институте произошла эта история. Знаешь, у них ни черта ничего не получается. Вишневский сам по себе, а Раиса Васильевна сама по себе. Вначале вроде бы шло дело к этому, а вот как ты приезжал и дал ей вольную, все порушилось. Мне об этом и секретарша моя говорила. А у нее, сам знаешь, нюх…
— Это уже не имеет значения, — ответил Лозневой. Он хотел произнести эту фразу как можно равнодушнее, но она прозвучала как радостное: «Так вот оно в чем дело?» Тут же осудил себя за этот нелепый порыв злорадства, но сделать с собою уже ничего не мог. Он был и рад этой неожиданной надежде, и боялся ее. Боялся потому, что надежды никакой не было, а была все та же неопределенность, которая измучила его. И все же эта весть будто встряхнула все в Лозневом. Он слушал сердитые слова Сыромятникова, но они для него теперь уже приобрели другой смысл.
— Ты не руби сплеча, не перечеркивай. Семьи бывают всякие, и держатся они тоже по-всякому. Любовь да совет не всем удается сберечь до конца жизни, а люди живут и детей растят. Жизнь, мил человек, она такая, недаром говорят: на веку, как на долгой ниве, все бывает. Я не только с тобою так говорю, и твоей Раисе сказал.
Лозневой удивленно замер, метнув недобрый взгляд.
— Ты не закипай, не закипай, — вновь мягко взял его под руку Сыромятников. — Твоего мужского самолюбия не ущемлял. А сказал ей, как и тебе, то, что думаю. Поздно вы, добрые люди, решили перестраивать свою семейную жизнь. Теперь уже не вы в ней одни хозяева, а и дети тоже. Она знаешь как на меня при этих словах посмотрела — будто я ее ударил.
Лозневой попытался высвободить свой локоть. Он еле сдерживал себя, чтобы не накричать на старика. Чего он суется в их жизнь? Олег Иванович никому и никогда не позволял этого, даже родителям Раи. Сыромятников знал, как может вспылить Лозневой, но лез напролом, будто судил не чужую, а свою собственную жизнь.
— У меня и с Вишневским был разговор.
— Борис Федорович! — рассерженно выкрикнул Лозневой. — Вы зачем все это затеяли? Кто вы? Отец? Партбюро? Какое ваше…
— Ты не закипай и не кричи. И если своего ума не нажил, слушай других.
— Не хочу говорить, — отрезал Лозневой.
— Стой! — рявкнул Сыромятников и тряхнул его за локоть. — Я тебе и отец, и партбюро, и старый брюзга в одном лице. И не кричи на меня.
— И вы тоже.
— И я тоже. А сказать я все равно тебе скажу. Вишневский уходит из нашего института. Хоть и жалко мне такого специалиста, а пусть идет, пусть голову не дурит замужней женщине. Я ему так и сказал…
— И что же это за порядки такие идиотские у нас, — рванулся от Сыромятникова Лозневой. — Каждый считает себя вправе лезть в душу. — Он отскочил на несколько шагов и прокричал: — Неужели вы думаете, что кто-то со стороны может разобраться в нашей жизни лучше, чем мы сами?
— Ты высказался?
— Нет, не высказался.
— Ну высказывайся.
— Давайте прекратим. Есть же границы…
Сыромятников вздрогнул, рассерженно засопел, рванулся ответить, но ничего не сказал, а лишь беззвучно пошевелил старческими губами. Его грузная фигура обмякла, он сразу беспомощно сник, и Лозневой вдруг увидел, какой Сыромятников старый: дряблые щеки обвисли, губы жалко дрожат, глаза вылиняли.
Лозневой хотел уйти, но передумал. Ему стало жалко старика.
— Поверьте, дорогой Борис Федорович, это как раз тот случай, когда даже всесильная общественность не вольна ничего сделать. Вы можете уволить с работы Вишневского, повысить в должности меня или, наоборот, отстранить от работы меня и сделать руководителем лаборатории Раису Васильевну, но вы не сможете ничего изменить в наших взаимоотношениях, не можете, потому что не можем ничего сделать и мы сами. Как оно идет, так пусть и идет.
— Ты, Олег Иванович, вроде бы уже и немолодой, и жизнь тебя стегала, а рассуждаешь как мальчишка. Никто не должен вмешиваться. Это по книжкам не должен, а в жизни всегда вмешиваются.
— Так это же и плохо! — выпалил Лозневой.
— Может, и плохо, но вмешиваются. Человек живет среди людей, а не на необитаемом острове. Хочешь не хочешь, а жизнь твою все равно судят люди. Может, неправильно, несправедливо, но все равно судят, от этого ты никуда не уйдешь и с этим надо считаться. Дело не в вас, а в детях. О них надо думать. Поэтому и говорю.
— Родители не душегубы, — пробурчал Лозневой. — И если бы знали, как наладить свою жизнь, то, наверно, сделали бы. В том-то и дело, что не знают и не могут. И никто не знает.
— Мистику, Олег Иванович, разводишь. Все проще, чем ты думаешь. В сватовстве на Руси тоже был свой резон. Родители выбирали детям жениха или невесту исходя из своего жизненного опыта, и не всегда эти браки были несчастливы. Сейчас некоторые женятся по объявлению, и статистика доказывает, что их браки нисколько не хуже других. Супружеская любовь и согласие приходят по-всякому, по-всякому они и уходят.
Лозневой молчал. То удушье и злоба на старика, которые вспыхнули в нем в начале разговора, прошли. Он мог уже слушать его спокойно, хотя и не был согласен ни с одним его словом. Старик рассуждал о том, чего никогда не знал или что давно напрочь забыл, и спорить с ним бесполезно. Но в его словах был и здравый смысл, когда он говорил о детях. Конечно же, теперь дело не столько в нас, сколько в детях. Он и сам давно знает, что именно так, но может ли понять это Рая? Если Рая действительно не встречается с Вишневским, то это могло произойти только из-за детей.
Сыромятников уже говорил о делах института. Он рассказывал о том, что сейчас, когда трубопроводы пошли в глубь Заполярья, в крупных северных городах по их проектам закладываются заводы по производству блоков и блок-боксов.
— Создается база для нового индустриального метода, — стараясь включить в разговор Лозневого, неестественно громко сказал он. — А с новым, как всегда, столько хлопот…
Олег Иванович плохо слушал Сыромятникова. Но Сыромятников наседал, надеясь отвлечь Лозневого деловыми разговорами от его мрачных дум.
— Завод блоков и блок-боксов строится в Тюмени, появятся они в других городах. Это, знаешь, на заводе монтируется целая секция газовых или нефтяных предприятий, и отсюда они пойдут на Медвежье, Сургут, Уренгой… Нам сейчас надо найти оптимальный рабочий режим экспедиций, которые будут устанавливать эти блоки на месторождениях в тундре. Многие настаивают на вахтовом способе освоения Севера. Предлагают вариант: работать двенадцатичасовыми сменами. — Сыромятников шагнул вперед и заступил дорогу Лозневому. — Отработав три полные недели, бригады вылетают на отдых к семьям на неделю. Как ты расцениваешь такой режим?
— Мы никуда не уезжаем и работаем ежедневно по десять, а то и двенадцать часов, — ответил нехотя Олег Иванович. Разговаривать ему не хотелось, но не таков был Сыромятников. Он вопрошающе нацелил на него свои колючие глаза и ждал.
— Надо создавать нормальные человеческие условия, — еле сдерживая себя, начал Лозневой, — человеческие. А если вы там решили осваивать тундру без городов, то валяйте, незачем и спрашивать…
— Не без городов, — недобро засопел Сыромятников, — а без мелких городов.
— Все крупные города когда-то начинались с мелких. И Москва вначале деревней была.
— Это раньше, а теперь сразу крупные строят: Тольятти, Набережные Челны. Сразу по триста тысяч жителей. Мы вот за такие города и в тундре. Таким будет Надым вместо десятка малых Надымов.
— Если за такие, — немного потеплел голос Лозневого, — то можно и подумать. Когда рабочий будет знать, что каждый месяц у него неделя отпуска и он проведет ее в семье, то сможет работать и больше. В тундру люди приезжают работать и заработать, а живут они там, на материке… — Лозневой махнул рукой в сторону горизонта. — Если уж решились осваивать недра Севера без капитальных поселений, то надо, чтобы люди работали, занимались тем, за чем сюда приехали. Но для этого тоже нужны условия. Не такие, конечно, как в городах, но чтобы рабочий мог нормально, в тепле выспаться, поесть, посмотреть телевизор, сходить в душ. А не так, как у нас: целый день человек на холоде вкалывает, а ночью дрожит в промерзлом вагончике. При такой жизни и месяц покажется годом. — Лозневой помолчал и добавил: — На тяжелых работах, а они часто бывают, лучше обычная смена. Здесь и за восемь часов так наломаешься, что еле до вагончика добираешься. Но и на тяжелых лучше работать полную неделю без выходных, потому что слишком накладно прерывать работу механизмов. Моторы, заглушенные на субботу и воскресенье, не заводятся. Да и рабочим выгоднее свои выходные отгулять в конце месяца дома в городе или приплюсовать их к отпуску. Эта механика проверена годами.
— Да-а-а, — протянул Сыромятников, — как ни ряди, а и вахтовый режим работы требует налаженного быта. Ты прав, Олег Иванович. Я был под Полярным кругом у нефтяников. Вот такие же, как у вас, вагончики, и рядом, прямо в снегу, расчищена детская площадка. Мороз за сорок, а несколько пацанов-дошколят катаются на санках и коньках, оказывается, живут семейные с детьми. Значит, и такой вариант надо учитывать.
— Это верно, — раздумывая, отозвался Лозневой, — видно, не все могут расстаться с семьей. И никакие, самые строгие запреты не брать в подвижные колонны жен и детей не помогают. Поэтому надо подумать и о комнатах для молодоженов, и о походных детских садиках, и о возможности молодому парню заочно учиться в техникуме или в вузе. Все это надо иметь в виду, когда вы проектируете кочевое жилье для вахт. — Лозневой спрашивающе поднял глаза на Сыромятникова, но, так и не дождавшись, пока тот ответит, заключил: — А крупные города в тундре действительно нужны как опорные индустриальные пункты. И Надым, и Сургут… Только и тех, кто в колоннах, кто на вахтах, забывать нельзя. Даже при идеальных условиях работы вахтовым способом, какие вы рисуете, мы здесь должны находиться почти двести пятьдесят дней в году. А это все же больше половины года. Да прибавьте летом мошкару, болота, грязь, а зимой пургу и морозы такие, что все костенеет, — вот и выйдет… Нет, надо, чтобы нашу северную жизнь проектировали те, кто здесь живет или будет жить.