А осень уже сыпала на головы юнг первый снег. Обедали под открытым небом, за столами на берегу озера.
— А кашу сегодня сахарком зело притрусил кок, — сгребая снег, скажет какой-нибудь остряк. И грохнет в ответ ему взрыв хохота. А потом в тишине только скребут да побрякивают алюминиевые ложки по дну мисок. И вновь раздается зычный голос старшины:
— Эй, юнга Кузнецов, что носом стол буравишь? Опять ночью колобродил и байки рассказывал?..
— Становись!
Со строительством землянок запаздывали. Уже валил снег, а их еле успели накрыть. А еще нужно было обшивать внутри досками, возводить трехэтажные нары, ставить посреди «буржуйки». Забот много.
На зеленые кроны деревьев сыпал ослепительный снег. В Савватьеве (названо по имени первого русского помора, Савватия, высадившегося здесь) стали появляться новые офицеры. В основном строевые командиры, отозванные с кораблей, они тяжело переживали свой вынужденный «простой». Прибыл и начальник школы юнг, капитан первого ранга Авраамов. Старый боевой моряк, еще в гражданскую войну был награжден орденом Красного Знамени. Это о таких людях говорят «морская косточка». Лицо суровое. Большой орлиный нос почти касался крепких волевых губ, глаза, цепкие и быстрые, смотрят из-под кустистых бровей. Когда Авраамов подходил к юнгам, их руки непроизвольно вытягивались по швам.
— Но это только поначалу, — вспоминает Геннадий. — На самом же деле это был редкой души человек. Любил он всех нас как детей своих и часто называл сынками. С его приездом в школе юнг многое изменилось. Появились флотские портные и стали перекраивать и подгонять одежду. А когда матросская форма на тебе влита, то и себя соколом чувствуешь.
— Ходить только с песнями, — приказал Авраамов.
В учебных классах появилось оборудование и морские приборы — тоже Авраамов. Повсюду чистота и порядок — Авраамов.
Строительство закончено. Теперь с утра и до вечера усиленные занятия. Времени до выпуска мало, а программы глазом не окинешь. Скажем, в группе рулевых такие дисциплины: морская практика, сигнальное дело, устройство корабля, навигация и штурманское дело, карты и лоции, рули и поворотливость корабля, метеорология, вождение шлюпки, мореходные приборы и электронавигационные инструменты, минно-торпедное оружие. И все это надо знать.
— Без знаний нечего в море делать, — хитро щуря свои острые глаза, повторяет Авраамов, — разве только рыб кормить…
В класс входит старшина — знаменитый сигнальщик с подводной лодки. Под мышкой у него два туго свернутых флажка, в руках набор сигнальных флажков, сшитых из особой материи, которая загадочно называется «флагдух».
— Сегодня я вам расскажу о символике цветов, — торжественно начинает урок старшина. — Белый цвет означает благородство и высокую воинскую честь. Запомнили?.. — умолкает он, любуясь девственной белизной флага. — Красный — мужество и братство по крови… Черный — мудрость и осторожность. Синий — безупречность и верность долгу. Синие полосы на ваших тельняшках тоже отсюда… Желтый — могущество и знатность рода. Мужества русским морякам не занимать, да и знатности тоже. Мы советские… Вот почему в основе нашего Советского Военно-Морского Флота белизна, синева и красный цвет — воинская честь и благородство, верность долгу, мужество и братство.
В классе такая тишина, что Геннадий Таращук, кажется, слышит стук собственного сердца.
— А сейчас, — продолжает старшина, — на нашем флоте появился новый флаг — гвардейский. На нем вьется черно-оранжевая лента. В огне и дыму сражений корабли и экипажи добывают великую честь этого флага. Оранжевый и черный — огонь и дым… Каждый, кто входит на корабль, обязан приветствовать святыню — флаг, — заканчивает старшина.
…Первое, и оно же последнее письмо от отца на Соловки. Он писал, что война — страшная штука, многие его товарищи погибли. В конце письма словно прощался:
«Дорогой сынок, ты теперь должен знать, что на войне случается всякое. Знай, я очень рад, что ты сейчас учишься. Скоро попадешь на флот…»
Прошло чуть больше месяца, и Геннадия вызвали в политотдел. Сердце оборвалось. «Это с отцом… С отцом что-то». Ноги как деревянные, никак не заставишь порог переступить. Лицо комиссара плывет.
— Ты военный человек… и совсем взрослый. Мужайся, юнга Таращук. Отец твой погиб смертью храбрых и верных долгу. Он убит в боях за город Ржев…
И померк день. Голос комиссара оборвался… Геннадий один. Один на всем белом свете, оборвана последняя родная нить…
— Ты должен отомстить за смерть отца, — откуда-то издалека пробивается к нему голос комиссара. — Должен. Но не будь безрассудным, без толку не рискуй…
— Клянусь… — прошептал юнга и пошел шатаясь.
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.
…Жизнь завернула так круто, что опомнился, когда увидел чайку-вестницу с черным ожерельем на шее. Она сидела на башне маяка и, приподнимаясь на своих крепких ногах, оглашенно кричала:
— Весна! Весна!
Да, действительно весна. Вот уже и медлительные и расчетливые вороны, перезимовавшие на Соловках, деловито сбиваются в стаи, собираясь отбыть на материк. Скоро и юнгам в дорогу. Вовсю идут выпускные экзамены. «Чем труднее в учебе, тем легче в бою…» Теперь уже скоро. И, может, там не так будет жечь утрата.
…Последний, прощальный сбор горниста. Труба пост печально, с надрывом. Прощай, учеба, прощай, юность! Мы — североморцы. Вахтенный офицер срывающимся от волнения голосом выкрикивает имена. «Есть! Есть! Есть!» — отвечают ему юнги.
Для проводов выстроен оркестр. Тускло блестит начищенная медь. День пасмурный, под стать настроению.
От имени коммунистов к нам обращается замполит школы Сергей Сергеевич Шахов. Он говорит о славных традициях русского флота, о верности долгу и Родине.
— Высоко несите по морям гордое звание юнги! Помните, вы комсомольцы!
Напутствие коммуниста остается со мною навсегда. К коммунистам, своим наставникам, я обращаюсь в самые трудные минуты.
Солнце все-таки пробилось из-за туч почти у самого горизонта, вспыхнуло на трубах оркестра, и они разом отозвались громовым маршем. Шеренги юнг торжественно двинулись, отдавая прощальную честь и земной поклон школе. Трубы вторили шагу:
«Будь, будь… будь, будь».
«Мы будем, будем!» — шептали пересохшие губы.
В конюшне встревоженно заржала любимица юнг — лошадь Бутылка. Кто-то выкрикнул:
— Дайте нам лошадь!
— Лошади нет! — хором ответило несколько голосов.
— Тогда дайте пару юнг…
По рядам прокатился хохот. Любимая поговорка юнг, которая выручала в самые трудные дни, сработала и сейчас. И только одного они не понимали: почему на проводы не вышел начальник школы Авраамов? Наверное, приболел старик. Здоровье он надорвал с нами.
Но капитан первого ранга ждал своих сынков на дороге. Взметнулась его сильная рука, и строй замер.
— Вы — первый выпуск нашей школы. За вами пойдут другие. Но вы первые! Так будьте же первыми и на флоте, мои родные североморцы. Перед вами большая жизнь. Большая и чистая, как море…
Авраамов земно поклонился и приказал двигаться. Юнги пошли, но еще долго молча оглядывались, а он стоял не шелохнувшись, как на карауле, Провожал своих сынков…
В Мурманске все поражало. Точно юнги попали в другую жизнь, от которой они давно отвыкли. По городу ходили дети, женщины, попадались мужчины в штатском. Это казалось невероятным.
Поселили в бараках экипажа. За оградой боевые корабли. «На какой из них?..» — бились в ожидании сердца.
И вот однажды через порог шагнул здоровенный детина. Бушлат из собачьих шкур, кругом «молнии». Штаны в белесых подтеках морской соли. Все замерли.
— Я с торпедных катеров. Где люди? Забираю!
И он увел группу юнг с собой.
Как стрела из натянутого лука, вылетел катер из Кольского залива и умчал юных североморцев за острова, где у пирсов стояли его собратья — торпедные катера и морские охотники за подводными лодками.
Когда сошли на берег, детина в одежде из собачьих шкур сказал:
— Теперь дом ваш здесь. Здесь и морская служба, — и ушел.
…Торпедный катер, куда был направлен Геннадий, находился в море, выполнял боевое задание, и его уже с нескрываемой тревогой ждали на берегу. Но вот он стремительно влетел в бухту. Его мощные моторы натужно взревели, отрабатывая назад, и катер замер у причала.
— Ну и почерк! — вырвалось из груди Геннадия.
На пирсе сам командир бригады со всей «свитой». Значит, задание было важное. Поздравляет экипаже с победой и дает «добро» на отдых.
— За успех награда, — шутливо добавляет он, — первый юнга на нашем флоте, — представил новичка экипажу. — Прошу любить и жаловать…
Так началась боевая морская служба пятнадцатилетнего юнги Таращука на торпедном катере. Но об этом я узнал от самого Таращука уже при нашей встрече, которая произошла в Москве.
Генри Николаевич оказался таким же, как и на последней фотографии. Широкое скуластое лицо, фигура приземистая, крепкая, немного грузная, глаза острые, с внимательным прищуром. Рука моя утонула в его ладони. Смотрим друг на друга, сверяя оригинал с тем, что знаем друг о друге из писем.
Говорит неторопливо, будто ощупывает угловатые, корявые слова.
— Здоровье? Оно тоже от нас зависит. Если держишь себя вот так, — и он положил на стол сжатый кулак, — то ничего…
А потом пошел тот наш разговор про морскую службу юнги Таращука и про его войну…
На море отлив, и сходни на катер поставлены почти вертикально. Командир направляет меня к боцману:
— Помоги!
Экипаж покидает катер. Уходит с пирса и командир бригады. Неразговорчивый боцман все еще возится, хозяйски оглядывает каждый уголок на корабле.
— Заглянь к радисту, — бросает он, не поднимая головы, — чего он не выходит.