— Мудришь, Олег Иванович. И напрасно.
Лозневой покраснел, точно его неожиданно уличили во лжи, но ничего не сказал. Ушел он от Сыромятникова с дурным чувством. «Все получилось не так. Черт знает что может подумать, — рассуждал он, но не раскаивался. — Зато я отстоял право на возвращение в любое время. Это обрадует Раю и девчонок…»
Но странное дело, когда Лозневой сказал об этом жене, то не заметил на ее лице радости, какую хотел увидеть.
— Да? — немного удивленно протянула она и тут же добавила: — Хорошо.
И все. Он обиделся. А она даже не заметила. И это обидело его еще сильней. Сердился целый день. С утра до вечера мотался по лабораториям института — столько дел перед отъездом, а в ее «топографию» не зашел. А она и этого не заметила. Вечером разыскала сама (он сидел у заместителя директора по материально-техническому снабжению) и сказала, что бежит за девчонками в «продленку». «Не опаздывай к ужину. Хоть раз сядем за стол, как люди, вместе».
…А на следующий день Лозневой уезжал. Он никогда не позволял провожать себя на вокзал или в аэропорт. «Длинные проводы — лишние слезы». Поцеловал девчонок, подошел к жене. Она стояла как каменная, руки опущены, губы подрагивают, глаза тают, вот-вот заплачет:
— Ой, не ехал бы ты…
— Здравствуй, сначала ты уговариваешь меня ехать, а теперь… — и, зная, что говорит не то, оборвал фразу. Она поняла это и тоже сказала не то, что думала:
— Это я так, Олежка. Женская логика, — и попыталась улыбнуться. Но на лице проступило что-то трогательно-жалкое.
— Учимся врать, — грустно ответил Лозневой. Рая вспыхнула и опустила глаза. Он и сам готов был провалиться сквозь землю. Выручили девчонки.
— Папа, ты что нам привезешь? — спросила Наташа.
— А можно маленького медвежонка? — подошла Вера.
— Можно…
Он поднял их на руки, понес к двери, где стояли его чемодан и вещмешок.
С Раей прощался не так, как всегда. Пожал ей руку, потом поцеловал, не обнимая. Она смотрела прямо в лицо, не отводила глаза, хотела что-то сказать, но он не помог ей, не ободрил взглядом, и лицо ее как-то сразу потухло, будто внезапно выключили внутренний свет.
По дороге в аэропорт, в самолете, почти до самого Свердловска пытался вспомнить, какое у нее было лицо. Какое? Испуганно-виноватое? Трогательно-жалкое? Отчужденное? Не ее лицо. Да, «не ее лицо».
Лозневой почувствовал, как затекли у него руки, закинутые вверх под голову. Значит, он лежит уже давно, а сон так и не идет. Поднялся, подошел к окну и стал смотреть в ночь. Оказывается, идет дождь.
Закрыл окно и подошел к рации, щелкнул клавишем и, подождав, пока накалятся лампы, сказал в микрофон:
— Валя, это Лозневой. Ты не спишь еще?
— Нет, Олег Иванович.
— У тебя с Ивделем связь еще будет сегодня?
— Уже отработала с ним, Олег Иванович. А вам он нужен?
— Нужен, Валя, Ленинград. Позарез…
Лозневой слышал, как радистка тяжело вздохнула и затихла.
— Понимаешь, очень…
Узел связи молчал. Потом голос Вали:
— Что-нибудь дома, Олег Иванович?
— Да.
Они уже один раз связывались через Ивдель и Свердловск с Ленинградом. Говорили «на перекладных», каждое слово повторяли телефонистки в Ивделе и Свердловске. А как же он теперь будет говорить и что скажет?
Но послышались щелчок и Валин голос:
— Олег Иванович, я попробую вас соединить прямо через Свердловск, ждите.
«Ах умница, Валюша, — благодарно подумал он, — ах умница… Через прямую слышимость дай бог».
Опять включилась Валя.
— Обещали дать, — обрадованно сказала она.
— Спасибо, Валюша, спасибо.
— Не отключайтесь. Телефон тот же?
— Да, тот же…
В трубке слышались треск, шорохи и приглушенный разговор двух людей: мужчины и женщины. Он то прерывался, то выплывал откуда-то. Женский голос, полный отчаяния, просил: «Ты можешь, можешь, только не хочешь». «…Можешь, ну, что тебе стоит… сделай, ну?..» Вновь шорохи, треск, прерывистый писк сигналов, как будто позывные с других планет, и нервный мужской хрип: «…нет, поверь, нет… не думай…» И опять треск и шорох, точно кто-то прислушивался огромным чутким ухом к безбрежному миру.
Лозневому вдруг показалось, что это ухо он сам. Он припал к земле и слушает голос своей планеты. Четыре миллиарда человек живет на ней, и где-то среди них бьются эти два человека и не могут понять друг друга, словно говорят на разных волнах. Мир бесконечен, у него нет начала, нет конца. Но в нем есть Он и Она. Они его центр, главная, генеральная ось. Вокруг них вращается все. Во все времена, с тех пор как существуют люди, Он и Она, их взаимоотношения являли самые прекрасные и проникновенные поэмы любви, дружбы, счастья. Они же порождали самые страшные драмы, падения человеческого духа. Он и Она… На этом замешена вся жизнь человеческая.
Лозневой никогда не думал так, а вот сейчас почему-то был уверен, что именно здесь все начала и концы бытия человеческого. Где-то на разных концах планеты бьются два сердца, ищут друг друга, чтобы слиться в одно… или живут рядом, под одной крышей, а словно на разных планетах… И кто тут виноват?
За окном послышался гул мотора. Лозневой обрадованно повернулся: «Наконец-то Виктор с вездеходом. Живая душа…» А в трубке забился прерывистый Валин шепот:
— Олег Иванович, вы слушайте, слушайте… Дают Ленинград.
И опять ее голос отступил, а выплыли те два голоса, и его собственное Я, его боль, личное горе, какое только сейчас, казалось, затопило все, затмило всю его жизнь, стало тихо отступать. Ему не то чтобы стало легче (боль и обида не ослабевали, они уходили куда-то вглубь), но перед ним вдруг неожиданно открылась простая, как день, истина: через несколько минут явится с новыми рабочими Виктор Суханов, и жизнь поставит перед ним столько вопросов. И их нужно будет решать сейчас же, немедленно. Жизнь бьет, часто несправедливо, больно, но она же и лечит и спасает нас.
5
— Рая! Алло, Рая! Ты слышишь меня? — кричал в трубку Лозневой. — Не спала… Ах только поужинали… Забыл. А у нас уже ночь. Как ребята?..
Увидев на пороге своей комнаты ватагу парней, Лозневой прикрыл трубку рукой и указал глазами на единственный стул в его комнате.
— Да получил… Да… Конечно.
Голос Лозневого еще больше загустел. Он всем телом навалился на стол и повторял:
— Да, да… Приеду…
— Э-э! Стоп, хлопчики! Крути в обратную, — стал выталкивать всех из комнаты высокий, как журавль, Виктор Суханов. И когда ребята оказались за порогом, в большой комнате, заваленной походным снаряжением изыскателей, он осторожно прикрыл за собой дверь.
— У Олега Ивановича личный разговор, — и, приложив палец к губам, шепотом добавил: — Будем людьми.
Рядом с Виктором стояли четыре паренька. С их промокшей одежды стекали грязные струйки. Виктор оглядел ржавые следы на полу, осуждающе покачал головой и предложил:
— Раздевайтесь, буду отогревать ваши души.
С плащами и телогрейками в руках ребята потоптались у порога в поисках вешалки. Виктор, хитровато улыбаясь, стащил с плеч свою потрепанную куртку и бросил ее на подоконник. Ребята швырнули свои одежды туда же, и их скованность словно рукой сняло.
Тот, который был выше других, изогнув свое тонкое, как лоза, тело, легко подхватил с полу треногу теодолита и потащил ее в угол. Другой взял рейку и дурашливо встал с нею напротив. Третий отошел от двери и начал пытливо разглядывать груду снаряжения топографов. И лишь четвертый, щуплый и меньше других ростом паренек, стоял у порога, испытывая неловкость за бесцеремонность своих друзей.
Виктор посмотрел на него, весело подмигнул и спросил:
— Что, продрог? — и не дожидаясь ответа, добавил: — Сейчас чай будем пить.
В это время распахнулась дверь, и на пороге показался Лозневой.
— Вот собираюсь отогревать ребят, — протянул Виктор. — Боюсь, мои хлопчики насморк схватят…
Прошли в комнату Олега Ивановича. Виктор, словно попав сюда впервые, огляделся. Взгляд перехватил Лозневой, и лицо его помрачнело. Он и сам не узнал свою комнату. Стол. На нем пишущая машинка, чайник, стопка бумаг, логарифмическая линейка. У стены койка, покрытая одеялом из верблюжьей шерсти. В углах комнаты спальные мешки, плащ-палатка, противоэнцефалитные костюмы, треноги теодолитов, рация и другой экспедиционный скарб.
Когда же это все натащили сюда? Значит, плохи его дела, если он ничего не видит… Слава богу, что появились эти ребята, спасибо Виктору. Лозневой приказал себе не думать о разговоре с Раей и даже попытался улыбнуться этим милым парням, приглашая их смелее входить в его «берлогу».
Отодвинув в сторону бумаги, Виктор ставил на стол кружки, сахар, резал хлеб, открывал консервы.
— Причащайтесь, рабы божьи, — подтолкнул он ребят к столу. — Ну?
Те переминались с ноги на ногу. Лишь тот, высокий, почти такого же роста, как Виктор, подошел и пододвинул к себе табуретку.
Олег Иванович оглядел промокшие туфли парней и ободряюще кивнул:
— Давайте, давайте, ребята. Грейтесь.
Потом прошел в угол комнаты и стал вытаскивать из-под вороха плащ-палаток и мешков сапоги.
— Переобувайтесь! А свою обувь поберегите для городского асфальта.
Когда ребята переобулись, Лозневой предложил знакомиться.
Первым подал руку высокий.
— Михаил Грач.
— Птица весенняя, — засмеялся Виктор и мягко подтолкнул Михаила в плечо.
Потом назвали себя другие:
— Станислав Новоселов.
— Игорь Самсонов.
А когда Лозневой подошел к худощавому светловолосому пареньку, тот залился краской и, опустив руки, сказал:
— Я Вася…
Дружки прыснули. Он еще больше смутился:
— Я Плотников…
— Хорошо, Вася Плотников, — пробасил Лозневой. — Значит, к нам? — обращаясь уже ко всем, спросил он.
— Ага… — блеснул черными, как у мышонка, глазами Плотников.
— И небось все по комсомольским путевкам?
Увидев, что ребята полезли в карманы за документами, Лозневой поднял свою широкую, как лопата, руку: