[10] последние тюки с какими-то бумагами и бросал их в белую "Вандуру". За рулем сидел Довале. На улице перед КПП, несмотря на дождь, собирались местные жители. Мы сформировали колонну машин и приготовились покинуть это место. В здании уже хозяйничали представители "автономии". Какие-то типы в штатском, похожие на шабакников, о чем-то сердечно трепались там с типами, похожими на убийц. Мы стали выезжать с территории штаба. Пошел проливной дождь. Колонну замыкали бронированные тиюлиты[11] и несколько джипов с теми же типами в штатском. Вдруг мы остановились, отъехав не более ста метров от КПП. Толпа арабов хлынула внутрь здания Мифкады. Яркий прожектор осветил крышу. Там мок под дождём бело-голубой флаг, о котором все забыли.
Как это могло произойти, я не знаю – или не был отдан приказ снять флаг, или приказ не был выполнен, или те, кто снимал всякие секретные прибамбасы с крыши, отмерзли так, что на флаг не обратили внимание. Я понял, что мы бежим. Тем временем на крыше появились люди – они сорвали флаг и сбросили вниз, где его сожгла толпа. Арабы стали стрелять в воздух. Наша колонна наконец двинулась с места. Промчавшись по ночному Шхему, она выехала на шоссе в направлении Кфар-Тапуах, и через несколько минут мы уже въезжали на базу у поселения Итамар.
Довале и я остались в машине. Он долго молчал, потом сказал: "Но ведь мы же не хулиганы…" и закурил. Это был его последний милуим.
***
На "хамшуш"[12] я поехал домой. От перекрестка Тапуах попался тремп в Иерусалим по шоссе Алон – через Маале-Адумим. За рулем был веселый поселенец из Элон-Морэ. Весь путь он слушал одну и ту же кассету: когда она заканчивалась, он ее не менял и все повторялось вновь. Это были песни Рами Кляйнштейна.
– Тебе нравится Рами Кляйнштейн? – спросил я его.
– Вообще-то только одна песня, скоро она будет, – ответил он.
Через несколько минут водитель воскликнул: "Вот она!" И она зазвучала. Это был главный национальный хит лета того года – "Яблоки и финики", "Тапухим у-тмарим".
– Ты заметил, что с начала ноября ее не ставят по радио? – спросил он меня.
– Приелась всем, наверное, – ответил я.
– Э нет, все дело в припеве! Послушай!
Песня уже заканчивалась – и заканчивалась она именно припевом:
Набери себе яблок и фиников,
И сегодняшний день подсласти,
ОН не стоит ни боли, ни горечи,
Не давай им на сердце скрести...[13]
Началась другая песня, водитель снизил громкость, отхлебнул из маленького термоса и произнес: "Мастерпис".
***
Прошло еще много лет. Вожди с колючим взором давно ушли. На смену им никто не пришел. Однажды, незадолго до уничтожения Гуш-Катифа, Меир hар-Цион вдруг дал интервью газете "Маарив". Он молчал много лет, его имя мало что говорит молодежи, но он решился на этот удар из прошлого. Ведь Арик Шарон был его другом. Меир не стеснялся в выражениях и высказал газете все, что наболело. Он не верит официальной версии убийства Рабина. Он считает, что его друг Арик Шарон сошел с ума и что план "размежевания" ведет к Катастрофе. Меир призвал солдат ЦАХАЛа идти под арест, но не выполнять преступных приказов. По его мнению, два государства между Иорданом и морем будет означать начало конца еврейской политической независимости в Эрец-Исраэль. О своей "частной войне" он сказал: "Сделай я сегодня то, что сделал тогда – сидеть бы мне в тюрьме Шата лет эдак 25."
***
Несколько лет назад, проезжая по дороге в Эйлат через Беэр-Менуха, сопровождающая нас русскоязычная женщина-гид сказала, что это место может нас заинтересовать разве что своим зоопарком, закусочной и туалетом при ней. О том, что закусочную эту держит Шимон "Куши" Римон, как и о том, кто это такой, она не знала.
***
В Бейт-Эль я поехал на автобусе. Надо было повидаться с другом после долгой разлуки. Обратно в Иерусалим он предложил подбросить меня на своей машине, благо он там работает. На выезде из ишува к нам подсели тремписты, и я разговорился с одним из них, пареньком лет шестнадцати, не больше. Его голову покрывала огромная вязаная кипа. Даже не кипа – шапка! У него были длинные до плеч волосы, такой же длины пейсы, пух на подбородке, льняная рубаха, из-под которой провисали длиннющие цицит. Далее шли видавшие виды джинсы и кроссовки.
Он рассказал, что родился, как и его друзья, в поселенческой семье. Кто в Иудее, кто в Шомроне, кто в Гуш-Катифе. Они совершенно спокойно ходят по своей земле, пасут коз и овец, основывают фермы. Забираются на холмы и строят там шалаши и времянки. Многие объединяются в нечто похожее на коммуну. Они не хотят жить по правилам, они не признают разделение еврейской родины на зоны A, B и C, где А и B – узаконенные "юденфрай" территории. Они игнорируют Совет поселений, "погрязший в бюрократии и соглашательстве". Их времянки разрушает армия, их скоту, теплицам и оливковым рощам вредят арабы. За ними следят спутники из космоса и еврейские коллаборационисты из "Шалом ахшав". Они уходят, а потом возвращаются на старое место и строят все заново. Многие из ребят – допризывники.
– Мы хотим, – говорит этот парень, – жить здесь, среди этих холмов-гваот, работать на этой земле, a не только ночевать между рабочими днями в Иерусалиме или Гуш-Дане. То, что позволено арабу в Иудее должно быть позволено и иудею в Иудее...
Наш минибус ехал по окружному шоссе, огибая Рамаллу. Вдруг наши тремписты заголосили, радостно показывая на что-то у обочины. Они попросили остановиться, сказав, что приехали.
На обочине стояла закрепленная несколькими камнями картонка с надписью "Мигрон" и стрелкой, показывающей куда надо идти.
– Эй, бахур! – крикнул я из окна тому парню, – как зовут-то тебя?
– Меир! – ответил он, полуобернувшись, и поспешил за остальными.
Автор выражает сердечную благодарность Эрнсту Левину (Мюнхен) за редактирование текста и перевод с иврита песен Хаима Хеффера, Яакова Шабтая и Эйтана Гласса.