— Что же мешает тому? — поспешил спросить Вяземский, нервничавший почему-то сильнее других.
— Мешает мнение, что допущение России утвердить себя в Керчи и Еникале лишит навсегда Константинополь внешней безопасности.
— Царьград здесь ни при чём, — сказал Орлов. — Турки понимают, что если Россия заимеет военный флот на Чёрном море, то их владычество в тамошних водах и в Крыму закончится раз и навсегда.
— Это так, — согласился Панин, — но то упорство, с которым они не хотят идти на уступки, не может не тревожить нас. А состояние кризиса, в коем находится Российская империя, вынуждает меня предложить Совету упомянутое кем-то ранее предложение... — Панин сделал паузу и закончил со вздохом: — Следует отказаться от нашего требования Керчи и Еникале.
Орлов с удивлением посмотрел на Панина и спросил со злой иронией:
— Может, нам сразу признать поражение?
— Не язвите, граф, — обиженно ответил Панин. — Наши победы у нас никто не отнимет... Но империи нужен мир!.. Мир любой ценой!.. Даже уступкой упомянутых крепостей.
— Отдать такие удобные крепости — значит остаться без флота, — горячо возразил Иван Чернышёв. Будучи вице-президентом Морской коллегии, он не желал уступать туркам приобретённые черноморские порты.
— Они не столь уж удобные, чтобы держаться за них намертво, — возразил Панин.
— Это почему же?
— Содержание, оборона и снабжение сих крепостей не только стали бы требовать весьма значительных расходов, но были бы неминуемо подвержены крайним неудобствам и затруднениям. Ибо вся коммуникация с ними сокращалась бы до одной навигации по Азовскому морю. А море сие, как известно, каждую зиму совсем невозможным для плавания бывает... Да и само естественное положение крепостей не представляет замену никаких важных выгод. Ни для охранения татар, ни для основания на Чёрном море собственного нашего кораблеплавания они должным образом не пригодны.
— Однако ранее вы считали иначе, — проронил колюче Иван Чернышёв.
— При определении наших мирных кондиций сие предполагалось возможным и удобным по одним теоретическим сведениям. Но теперь известно, что ни одно из тех мест не имеет ни гавани к помещению судов некоторой величины, ни каких-либо преимуществ перед нынешними нашими верфями, заведёнными на Дону. В окружности сих мест совершенно недостаёт всяких материалов к судовому строительству, почему оные надлежало бы сплавлять Доном из верховых городов.
— Так что же получается, граф? После всех завоеваний и пролитой крови мы на Чёрном море ничего не поимеем?
— Поимеем... Кинбурн!.. Сей город, лежащий в самом устье реки Днепр, соединяет в себе несравненно большие удобства для желаемых нами выгод и в обуздании татар, и в надёжном противовесе Очакову, который у турок почитается ключом Крыма, и в заведении собственного кораблестроения и торговли... У Кинбурна есть место для пристанища судам большой величины. Кроме того, государственная экономия требует открыть рекой Днепр из прилегающих к ней провинций новый путь коммуникации.
Все задумались над словами Панина, но Орлов спросил въедливо:
— С чего вы взяли, что Кинбурн хорош? При нём нет не токмо пристани, но и никаких прочих удобств. А обилие великих мелей, далеко в море и в залив распространившихся, не даст возможности содержать там флот... Нет, Кинбурн никакой пользы империи не принесёт!.. А вот в Керчи имеется весьма удобная гавань! И, владея требуемыми крепостями, можно спокойно проводить суда из Азовского в Чёрное море. А строить их будем на старых верфях.
— Я хочу владеть морем, — сказала Екатерина, озабоченно слушая спор. — И иметь там военный флот, могущий упредить все турецкие происки против Крыма.
— Если мы отдадим Керчь и Еникале крымцам, то турки — будучи с ними одной веры и имея сторонников в тамошнем правительстве — уговорят татар уступить им сии крепости. А значит, выход в море нам заказан! — воскликнул с жаром Орлов. — Господи! Ведь очевидно же, что на совершенное отделение татар от турок потребно ещё много времени и трудов!
— В политике излишняя горячность во вред делу оборачивается, — сказал Панин с намёком на поведение графа в Фокшанах. — Мы можем о многом говорить, выставлять разные резоны. Но всё идёт к тому, что ныне условия мира с турками нам продиктует Пугачёв... Да-да, господа, именно он!.. Бунт ширится, и России придётся проиграть войну, отозвав из армии многие полки на борьбу с Емелькой.
— Как проиграть? — вскинулся Вяземский. — Мы не можем её проиграть!
— Мы проиграем, если быстро не найдём пути к миру!
— А я знаю одно — Кинбурн не может заменить нашу уступку туркам! — воскликнул Орлов, вскакивая со стула. И тут же сел под строгим взглядом Екатерины. — Кинбурн крепость небольшая, лежащая в отдалённом месте, ни порта, ни рейда не имеющая... Тогда надо требовать от них ещё приобретений!
— Каких?
— Очаков! И всю землю, принадлежащую туркам между Днепром и Днестром! И не допускать им селиться в Бессарабии!
— Может ещё и Константинополь потребовать? — снисходительно спросил молчавший до этого Захар Чернышёв. После того как в конце августа Екатерина произвела его в генерал-фельдмаршалы и назначила президентом Военной коллегии, Захар Григорьевич разговаривал с бывшим фаворитом государыни с некоторой небрежностью.
— Да уж, граф, — поддержал Чернышёва вице-канцлер Голицын, — не чаятельно, чтобы турки согласились на отдачу Очакова.
— Тогда его надобно разрушить! — потребовал Орлов.
— Нет, — возразил Панин, — его следует отдать в целости Порте. Ибо этим поступком нам будет легче доказать, что обе империи имеют равные удобности для наблюдения татар в их новом политическом бытии... Ежели Порта убедится, что мы лишаем себя всякого способа утвердить своё влияние в Крыму — она станет сговорчивее. Татары же, получа в свои руки и в свою власть все нынешние крепости на Крымском полуострове и на Тамайском острове, сделаются через то самое совсем особливым и отдельным народом, без чего, конечно, Россия никогда не согласится на мир.
— Чепуха! — бросил Орлов. — Если мы уйдём — турки будут там хозяевами!
— Никита Иванович, вы же раньше сами ратовали за Крым, — сказал Вяземский, утирая платочком вспотевший нос. — Что же вы ныне отступаете?
Панин медленно повернул толстое лицо к генерал-прокурору и выдохнул:
— Обстоятельства ныне другие, Александр Александрович. Мир нужен! Ибо Емелька, что по Волге бродит, во сто крат опаснее и турок и татар. Это не просто бунт — это ещё одна война! Внутренняя, а поэтому самая опасная... С Портой мы можем вести негоциации, договариваться о мире, выторговывать выгодные кондиции. С бунтовщиками же мира быть не может! Либо мы их всех перевешаем, либо... — Никита Иванович махнул рукой, перевёл взгляд на Екатерину. — Наступающее зимнее время удобно к негоциации с турками и может быть с пользою употреблено к учинению оной без всякого с нашей стороны компрометирования. Если только ваше величество соизволит для скорейшего доставления своим подданным вожделенного мира удостоить высочайшей апробации сии мри рассуждения.
Екатерина ответила с промедлением, после некоторого раздумья:
— Надобно намекнуть господину послу Цегелину внушить рейс-эфенди мысль, чтобы Порта, отвергнувшая наши последние мирные кондиции, учинила теперь со своей стороны какие-либо новые предложения для возобновления негоциации... А особливо представила России в замену Керчи и Еникале уступку Кинбурна...
Октябрь 1773 г. — февраль 1774 г.
Попытка Казы-Гирей-султана утвердить себя сераскиром всех ногайских орд успеха не имела. Не помогла и поддержка Джан-Мамбет-бея. Несмотря на все его увещевания, предводители орд не торопились с ответом, выжидали. И всё больше прислушивались, что делается в таманской стороне, где обитали посланцы турецкого султана — новый хан Девлет-Гирей и его братья. А те понапрасну времени не теряли: слали и слали в орды своих нарочных с деньгами и подарками, с письменными ласкательствами и угрозами, стремясь поколебать нестойкое единство ногайцев, подвинуть их к разрыву с Россией и возвращению под покровительство и власть Порты.
Кал га Шабас-Гирей лично приехал к Джан-Мамбет-бею и, вручив ему ханские подарки, передал скрученное в свиток письмо.
«Да будет вам известно, — писал бею Девлет-Гирей, — что я прислан от турецкого султана в город Тамань для того, чтобы все вы были мне подвластными, в знак чего имею я от султана ферман и большое законное знамя. И поэтому прошу вас, для общего согласия, приехать в Тамань. А кто не согласится, тот будет сочтён мною и султаном противником магометанского закона».
Джан-Мамбет-бей выслушал — по своей неграмотности — зачитанное вслух письмо, задумчиво затянулся сизым табачным дымом, потом ответил дряблым старческим голосом:
— Я не знаю, кто из нас останется в дураках — мы или хан, прибывший сюда воевать с Россией... Напрасно он грозит нам! Я, доживая восьмой десяток, видел на своём веку и грозные султанские ферманы, и турецкие армии числом побольше, чем теперь под рукой хана. Но видел я и разорение собственных жилищ, смерть моих людей, турецкое небрежение к нам... Стеснённый русскими войсками во время войны, я униженно просил великого везира пропустить мои кибитки через Дунай, обещал служить ему со своим народом против неприятеля. Но он отверг моё прошение!.. Я потерпел разорение и был вынужден просить милости у России. И, к удивлению, нашёл самое наилучшее понимание. Ибо всё, что я просил, для меня было сделано! Как щенят в зубах, я перенёс свой народ через Дон на здешние места, которыми вольно пользуюсь по милости России... Но сколько ещё бедных моих людей добывает себе хлеб в России? Право, их там больше, нежели находится у вас. Могу ли я после этого воевать против русских?.. Нет!.. И не буду, ибо никогда не забуду российских благодеяний... И скорее соглашусь умереть, чем нарушить учинённую присягу.