ко без предосуждения вольности и независимости... Все крепости и земли, ранее татарам принадлежавшие, в Крыму, на Кубани, на острове Тамане им же отдаются. За Россией останутся только Керчь и Еникале с их уездами, о чём с ханом у нас есть подписанный договор... Блистательная Порта уступает России Кинфурн с его округом и степью, между Бугом и Днепром лежащую... Россия получает свободное судоплавание в Чёрном и Белом морях и на Дунае... За убытки, понесённые нами в этой войне, Порта заплатит четыре с половиной миллиона рублей...
Ахмет-эфенди, не дослушав фельдмаршала, осмелев от отчаяния, воздел руки к небу:
— Аллах свидетель — это не мир. Это ограбление!
— Это не ограбление, а кондиции, которые диктуются побеждённой державе державой превосходящей!
— Держава побеждена, когда она это признает! А у нас ещё достаточно войска, чтобы таковой себя не считать!
Лицо нишанджи горело негодованием. Ибрагим-Муниб, молча внимавший острому разговору, почувствовал, что эфенди, презрев все наставления великого везира, готов был покинуть негостеприимного Румян-пашу. Но такой шаг означал бы продолжение войны, разгром турецкой армии и, возможно, падение Стамбула, оставшегося бы совершенно беззащитным.
Рискуя навлечь на себя гнев нишанджи, Ибрагим постарался смягчить натянутую атмосферу разумным замечанием:
— Блистательная Порта не ставит под сомнение доблесть обеих империй. Кровь, пролитая их подданными, одного цвета. И мирные пункты должны в равной мере учитывать достоинство воевавших держав.
Слова, сказанные рейс-эфенди, Румянцеву понравились. Объявляя условия мира, которые бы обезопасили империю, он стремился соблюсти условия, предъявленные Россией ранее, в Бухаресте. Вместе с тем, решив усилить их, он понимал, что горделивые турки никогда не признают, что война ими проиграна. Поэтому приготовил ряд уступок.
— Ваш приятель не утерпел дослушать до конца мои пункты, — сказал он, обращаясь к рейс-эфенди. — Россия оставляет Порте город Очаков с древним его уездом, возвращает Бессарабию, Молдавию и Валахию со всеми городами и крепостями, в том числе отдаст Бендеры и прочие уступки сделает. Но о них с вами говорить будет князь Репнин, коему я поручил ведение негоциации... (Румянцев плавным жестом указал на сидевшего рядом с ним князя. Тот еле заметно кивнул и снова замер, строго поглядывая на турок). Я не задерживаю вас более!
Полномочные послы, Репнин, переводчики вышли за двери и проследовали в соседний дом, где предстояло обговорить оставшиеся после Бухареста нерешённые кондиции.
А Румянцев отправил великому везиру короткое письмо:
«Как только от вашего сиятельства я получу надлежащее благопризнание на мирные артикулы, вашими полномочными постановленные, то в ту же минуту корпусу генерал-поручика Каменского и в других частях прикажу удержать оружие и отойти из настоящего положения...»
Июль 1774 г.
Несмотря на все старания Веселицкого удержать татар от выступления на стороне Хаджи-Али-паши, угроза татарского бунта не только не миновала, но, напротив, стала очевидной. Всё должно было решиться в несколько дней.
Конфидент Бекир донёс резиденту, что хан Сагиб-Гирей попросил у турок пушки, без которых он боялся атаковать гарнизоны. Али-паша пообещал их дать. Тогда хан вызвал к себе Мегмет-Гирей-султана и поручил ему в тайне от русских собрать у селения Старый Крым, ближе к морскому берегу, пятьсот арб и тысячу быков для перевозки пушек и необходимых к ним снарядов.
Веселицкий, узнав о таких приготовлениях, устрашился, в разговорах с Дементьевым открыто стал ругать Долгорукова за непонятную пассивность.
— Ну что он делает в Перекопе?! Почему не спешит войти в Крым? Неприятелей легче упредить, нежели потом воевать... А ныне мы здесь крайней опасности подвержены. И коль князь не пришлёт несколько повозок с упряжками для препровождения нас к армии — сгинем все до единого.
— Может, ещё обойдётся, — неуверенно сказал Дементьев, хорошо понимая, что бунт неизбежен.
— Э-э, — отмахнулся Веселицкий, — тебе легко. Ты один. Может, ускользнёшь, упасёшься. А мне с мальцами и женой как? Порежут ведь без жалости!
Вечером, сломленный страхом, он написал Долгорукову письмо. Просил спасти. А чтобы не посчитали трусом — приписал в конце, что готов пожертвовать собой и всем семейством, лишь бы «оное в пользу любезного отечества обратиться могло».
Отправляя нарочного в Перекоп, Пётр Петрович не знал, что Долгорукова там уже нет. Глотая сухую просоленную пыль, по присивашской степи маршировали пехотные батальоны, лёгкой рысью трусила кавалерия — армия Долгорукова вошла в Крым, держа путь к Акмесджиту.
Июль 1774 г.
Князь Репнин провёл переговоры с турецкими полномочными за один день. Это были даже не переговоры, а длинный монолог Репнина: он мерным, чуть монотонным голосом зачитывал артикулы будущего договора, быстро окидывал взглядом сидевших напротив него турок и, не давая им возможности высказаться или заспорить, снова опускал голову — зачитывал следующий артикул. Ресми-Ахмет-эфенди несколько раз протестующе всплёскивал руками, пытался вставить слово, но князь решительным жестом останавливал его. А перед тем как зачитать артикул о Крыме, Репнин разразился длинной речью, словно подсказывая туркам необходимую и приемлемую для России трактовку этого важнейшего вопроса.
— Все наши обоюдные прежние войны происходили по большей части за татар и от татар, — говорил Репнин. — Блистательная Порта неоднократно признавалась нашему двору, что не в силах обуздать хищность и своевольство сего легкомысленного и развращённого народа. Но доколе продолжался мир, мы не дозволяли себе искать иных средств к ограждению наших границ, кроме обычных формальных представлений Порте. И при каждом почти таком случае довольствовались одними извинениями и обетами турецких министров. Теперь же, когда война разрушила прежнюю политическую связь, мы были принуждены стараться изыскать наперёд новые основания и образ будущего мира, дабы сохранение его сделать совсем независимым от своевольства и дерзости наглых татар. И открылись нам к этому два пути. Один — через совершенное истребление татар силой оружия, другой — через изменение их бытия, что позволило бы сделать народ тихим, к порядочному общежитию способным и, следовательно, не менее других заинтересованным в сохранении мира. Человеколюбие её императорского величества избрало тот путь, который сооружает, а не разрушает блаженство целого народа. Для чего решилась она даровать всем крымским и ногайским татарам вольность и постановить их посереди обеих империй барьером, который бы целостностью своей и ту и другую сторону интересовал... Требуя от Порты подобного же признания татар нацией вольной и независимой, мы, однако, не сделали затруднения в оставлении за султаном всех духовных прав, кои ему по магометанскому закону принадлежат. Но в уравнении столь важной поверхности хана над татарами, в прочное утверждение их гражданской и политической вольности и наипаче в приобретении пункта, от которого бы взаимная торговля могла Процветать, а со временем составить для подданных обеих империй новый узел пользы и тем сделать сохранение мира более важным и нужным, возжелали мы иметь на полуострове Крым крепости Керчь и Еникале, дабы там учредить штапель нашей торговли и иметь в близости готовую для татар тропу, если бы кто-либо (Репнин чуть было не сказал «Порта») покусился на их вольность... Керчь и Еникале могли бы ещё и к тому служить, чтобы самих татар обуздывать, ежели бы они покусились, следуя своим прежним диким нравам, на разврат доброго соседства в границах наших или Порты. Ибо мы, — возвысил голос Репнин, — безопасность и целостность оных стали бы в новом мирном положении поставлять наравне с безопасностью наших границ... Исходя из всего сказанного, вам, милостивые государи, предлагается следующий пункт.
И Репнин зачитал артикул о Крыме.
«Все татарские народы, — говорилось в артикуле, — крымские, буджацкие, кубанские, едисанцы, жамбуйлуки и едичкулы, без изъятия от обеих империй имеют быть признаны вольными и совершенно независимыми от всякой посторонней власти, но пребывающими под самодержавной властью собственного их хана чингисского поколения, всем татарским обществом избранного и возведённого, который да управляет ими по древним их законам и обычаям, не отдавая отчёта ни в чём никакой посторонней державе, и для того ни российский двор, ни Оттоманская Порта не имеют вступаться как в избрание и возведение помянутого хана, так и в домашние, политические, гражданские и внутренние их дела ни под каким видом, но признавать и почитать оную татарскую нацию в политическом и гражданском состоянии по примеру других держав, под собственным правлением своим состоящих, ни от кого, кроме единого Бога, не зависящих; в духовных же обрядах, как единоверные с мусульманами, в рассуждении его султанского величества, яко верховного калифа магометанского закона, имеют сообразовываться правилам, законом им предписанным, без малейшего предосуждения, однако, утверждаемой для них политической и гражданской вольности. Российская империя оставит сей татарской нации, кроме крепостей Керчь и Еникале с их уездами и пристанями, которые Российская империя за собой удерживает, все города, крепости, селения, земли и пристани в Крыму и на Кубани, оружием её приобретённые, землю, лежащую между реками Бердой и Конскими Водами и Днепром, также всю землю до польской границы, лежащую между реками Бугом и Днестром, исключая крепость Очаков с её старым уездом, которая по-прежнему за Блистательной Портой остаётся, и обещается по становлении мирного трактата и по размене оного все свои войска вывесть из их владений, а Блистательная Порта взаимно обязывается, равномерно отрешась от всякого права, какое бы оное быть ни могло, на крепости, города, жилища и на все прочие в Крыму, на Кубани и на острове Тамане лежащие, в них гарнизонов и военных людей своих никаких не иметь, уступая оные области таким образом, как российский двор уступает татарам, в полное, самодержавное и независимое их владение и правление».