Некоторое время Гиреи сидели молча, размышляя каждый о своём. Хан мучительно искал выход из трудного положения, в которое поставили его ногайские орды и проклятый Румян-паша, трижды разбивший татарскую конницу. Сераскиру предстояло решить, с кем он будет дальше — с ханом или ордами?
Молчание нарушил Бахти.
— Нынче о собственном спасении думать следует, — доверительно сказал он. — В Крым надо пробиваться!.. По берегу — до Очакова, а оттуда — на корабле в Кезлев.
— Мне доносят, что возле Очакова шныряют гяуры. Дойдём ли?
— На то и война, чтобы они шныряли у крепостей... Только другого выхода нет! Здесь русские раздавят нас.
— А ты со мной будешь или как?
Бахти спокойно выдержал настороженный взгляд хана:
— Мне с русскими делить нечего. Я татарский сераскир!.. Только пошли верного человека в Бахчисарай. Пусть передаст калге, чтобы с войском выходил из Ор-Капу навстречу...
Через несколько дней Каплан-Гирей приказал остаткам татарской конницы тайно выступить в сторону Очакова. Но одного обстоятельства он не учёл: среди тысяч людей тайну сохранить нельзя.
Узнав о предстоящем движении татар, Панин тотчас выслал новые ордера Бергу и Прозоровскому, суть которых была одна: выследить хана и разбить!
Август 1770 г.
17 августа в русский лагерь под Бендерами прискакал нарочный от ногайских орд. Он привёз письмо Панину, подписанное двадцатью двумя знатными мурзами. Те благодарили командующего за оказанные милости и обращались с новой просьбой:
«Дабы избежать некоторых турецких обид, просим, все татары обще, дозволения перейти за Днепр на прежние наши жилища, где родились, дабы совокупиться с джамбуйлуками и едичкульцами, ибо у нас как провианту, так и домов не имеется, поэтому крайнюю нужду претерпеть можем...»
— Вот поганцы! — ругнулся Панин. — Опять что-то затеяли...
Ответное письмо он начал с деликатного отказа: поскольку крымцы, а также Едичкульская и Джамбуйлукская орды находятся доныне в подданстве Турции, то дозволить идти за Днепр он не может, ибо опасается за благополучие вступивших в протекцию орд, так как знатных мурз могут отправить на казнь к султану, а остальных турки станут преследовать и обижать.
«Его сиятельство сераскир султан Бахти-Гирей, — писал Панин, — хотя в письмах ко мне дружелюбным своим к России обращением отзывается, но, однако, от себя собственно присланным к пребывающим при мне аманатам ни каким ещё письмом меня в том не утвердил, что его сиятельство совершенно объявляет себя, согласно с вами, отрешённым от всякой турецкой власти и зависимости...»
В связи с такой неопределённостью Панин предписывал исполнить уже не три, как ранее, а пять пунктов ультиматума.
Во-первых, орды должны быстро снестись с ханом и Бахти-Гиреем и потребовать от них твёрдого объявления: отлагаются ли они от Порты? признают ли покровительство России? Во-вторых, все татары, до сих пор признающие над собой власть Порты, будут считаться врагами России и с ними он будет поступать как с неприятелями. В-третьих, отложившиеся от Турции татары должны считать своими и России врагами всех, кто ещё остался под властью Порты. Составив особое временное правительство, они должны выбрать нового хана или его наместника или же составить правительственный совет и прислать уполномоченных для постановления решительного договора. В-четвёртых, на этих перечисленных условиях Панин дозволяет Буджакской и Едисанской ордам расположиться на богатых землях между реками Днестр, Буг и Синюха, но без касательства границ Польши и России. Наконец, в-пятых, по случаю приближающейся осени, переговоры между Россией и татарами должны быть проведены с крайней поспешностью.
Едисанский нарочный уехал.
А днём раньше пришло письмо от Бахти-Гирея. Сераскир в очередной раз уверял Панина в своей и хана доброжелательности к России и хлопотал о «возобновлении нашей с российским двором соседственной дружбы обеих сторон».
Панин был зол на Бахти за его коварство, но понимал, что в нынешнее неопределённое время порывать окончательно с сераскиром нельзя.
«Высокий российский двор, — написал он Бахти, — ни с какими подданными Оттоманской Порты, с которой он теперь в войне, дружбы возобновлять не может и не будет. Его покровительство и дружба распространяются только на тех, кто объявит себя отступившими от власти и подданства Оттоманского скипетра и присоединится навеки к дружественному союзу с Россией. Если ваше сиятельство такой драгоценный дар на благоденствие вашего народа и славы собственного вашего имени воспринять прямо желаете, то извольте о том ко мне с точностью и подпискою вашей руки отозваться...»
О хане Каплане Пётр Иванович высказался резко: так как он ещё не объявляет себя отторгнувшимся, то «мы будем считать его своим неприятелем, почему и должны будем везде его искать и оружием его величества атаковать».
Дальше в письме шёл лёгкий реверанс в сторону Бахти в расчёте на его честолюбие:
«Не следует вам за врага Российской империи вступаться и атакование того хана, который ещё подвластным себя турецкому скипетру содержит, за обиду себе поставлять, но надобно ещё вам к тому способствовать. Конечно, ваше сиятельство, не было и не будет уже никогда такого удобнейшего времени, какое теперь настоит, вам ли собственно, своею особой соединясь с благонамеренными Едисанской и Буджакской ордами, объявить себя ханом или, уступая своё достоинство яко братцу вашему и нынешнему настоящему хану, преклонить его на низложение с себя и своего народа насильственное турецкое владение».
— Бахти, как и хан, порядочная сволочь, — хмурясь, сказал Панин, отдавая письмо Веселицкому. — Но мы должны поддерживать его, ибо только он один может нынче возглавить орды... А коль предаст — будет повод уведомить об этом орды и определить в ханы другого достойного султана из Гиреев.
Вскоре всё прояснилось окончательно: едисанские и буджакские мурзы прислали Панину уведомление, что Бахти-Гирей «в данном незадолго пред сим своём обещании и слове, как пред вами, так пред нами, не устоял, но согласившись с братом своим Каплан-Гирей-ханом и сделавшись ему верным, от нас отделился».
— Обманулись мы с Бахти, — грустно покачал головой Веселицкий. — Не внял он нашим словам и уговорам.
— Ну и чёрт с ним! — грубо сказал Панин. — По крайней мере, теперь можно действовать решительно... Хана и всю его сволочь — уничтожить!
— А подпись на акте?
— Подпись поставит другой хан!
— Кто же?
— Вот вы и подумайте об этом!.. Султанов гирейской породы у крымцев много — сыщите среди них преданного нам человека.
— Сыскать можно... Только вот время потеряем.
— Бог с ним, со временем. Главное, что две орды — а это большая часть ногайцев! — уже отторглись.
— Им сейчас тяжко приходится, — заметил Веселицкий.
Он достал из кармана полученное на днях письмо, зачитал отрывок:
— «Мы ныне в такой крайности находимся, что домов не имеем, в съестных припасах крайнюю нужду претерпеваем, да и в таком состоянии, что и на мёртвых для обыкновенного погребения не из чего саван сделать, а живых одеть нечем. Одним словом, в крайней нужде находимся. Того ради просим нам через Буг и Днепр дозволить перейти к джамбуйлукам и едичкульцам, дабы мы, яко тамошние уроженцы, могли вспомоществованием их без всякой нужды прожить...»
— Попала вожжа под хвост, — ухмыльнулся Панин. — Ишь как запели.
— С ними надо что-то делать, ваше сиятельство, — серьёзно сказал Веселицкий. — Всё ж таки теперь в нашей протекции состоят.
Панин некоторое время молчал, размышляя, потом сказал начальственно:
— Заготовьте-ка за моей подписью письмо в Совет. Опишите всё про ногайцев... Пусть Совет решит: пускать их за Днепр иль на прежнем месте оставить...
Переложив ответственность на членов Совета, Пётр Иванович поступил осторожно и дальновидно — в случае предательства орд никто не сможет упрекнуть его в беспечности... А он сможет!
Август 1770 г.
Получив ордер командующего, генерал-майор Прозоровский повёл свой корпус в строну Очакова, намереваясь отыскать в тех краях хана. На полпути к крепости он наехал на большой, в несколько тысяч, отряд ногайцев, которые, как оказалось, сами искали его, желая присягнуть России.
Прозоровский пригласил мурз в свой лагерь. Мамай-мурза громко прочитал текст присяги, присланной ранее Паниным. Кто-то из едисанцев поднёс Прозоровскому Коран, сказал, чтобы он передал священную книгу старшему из мурз.
Генерал недоумённо оглянулся.
Выручил майор Ангелов, знавший многих ногайцев, — глазами указал на Джан-Мамбет-бея.
Прозоровский напыжился, придавая своему облику величавую торжественность, и вручил Коран бею.
Тот поцеловал книгу, прикоснулся к ней лбом, передал следующему мурзе, повторившему движения бея.
Так, переходя из рук в руки, Коран обошёл всех ногайских начальников. Торжественная клятва была исполнена.
За обедом, который устроил Прозоровский, Джан-Мамбет-бей с заискивающей улыбкой на широкоскулом лице объявил скрипучим голосом, что на собрании мурз он избран ханом обеих ногайских орд, и пообещал склонить к отторжению от Порты джамбуйлуков и едичкулов.
— А что делать станете, коль не захотят они к вам присоединиться? — зычно спросил Прозоровский, изрядно опьяневший.
— Тогда они нам врагами будут... И мы силой заставим отложиться, — словоохотливо пообещал бей.
— Ладно уж, — махнул рукой Прозоровский, едва не сбив наземь стоявший перед ним бокал. — Мы и сами с этим справимся, когда потребно будет.
Переводчик Константин Мавроев не стал переводить сказанное генералом, а спросил о Каплан-Гирее.
— Хан из Хаджибея в Очаков идёт, — ответил бей. — С ним тысяча турок в охране... И обоз большой. Очень большой!
— Из Очакова пойдёт к Перекопу?
— Нет, — мотнул головой бей. — Сказывают, морем в Кезлев поплывёт. А в Очакове для того дела пять судов приготовлены.