Турки ударили во фланг колонны Корфа. Эскадроны, пытавшиеся отразить атаку, были смяты турецкой конницей. Пока сипахи, скакавшие на флангах, рубились в темноте с гусарами и карабинерами, основной отряд проскочил в тыл русских, смешав расположенные там обозы, разметав лекарские палатки, рубя раненых, разгоняя фурлейтов.
В колонне Корфа этот удар заметили поздно: все были увлечены атакой, а сам полковник, схватив чьё-то ружьё, заправски орудовал штыком.
Турецкий манёвр увидел полковник Фелькерзам. Старый, седой, покалеченный в прежних боях, он вместе с гренадерами карабкался по высоким лестницам. Сброшенный со стены убитый солдат сбил полковника — он пролетел две сажени, упал, но не разбился, поднялся, снова полез вверх. Уже на стене кто-то из унтер-офицеров крикнул ему, что турки ударили в тыл. Фелькерзам, расталкивая гренадер, опустился вниз, взял егерей, сопровождавших колонну, и, подпрыгивая на негнущихся ногах, побежал к туркам.
Атака егерей и огонь обозников задержали дальнейшее продвижение неприятеля.
Панин, которому нарочный доложил о турецкой вылазке, погнал двух офицеров к Эльмпту и Вернесу с приказом усилить левый фланг. Эльмпт послал вперёд два пехотных батальона, а горячий Вернее сам вскочил на коня и вместе с гусарами генерал-майора Зорича поскакал навстречу турецкой коннице.
Генералам здорово помог Вульф: увидев неприятельский прорыв, он не стал посылать гонцов к Панину — развернул батареи, подпустил турок поближе и ударил картечью.
Свинцовый дождь смел огромную толпу наступавших.
Тут же на них налетели эскадроны Вернеса и Зорича.
После короткой схватки турки побежали к крепости, но попали под ружейный огонь батальонов Эльмпта и егерей Фелькерзама.
Весь двухтысячный отряд был уничтожен!.. Лишь немногим туркам удалось спастись, но к осаждённым они уже не вернулись: через распахнутые ворота в Бендеры ворвались русские солдаты.
Над крепостью дрожал красный абажур из огня и дыма Зажжённые в начале штурма дома и постройки никто не тушил — они разгорались всё сильнее и сильнее, озаря небо багровым сиянием.
По огненным задымлённым улицам кучками бежали гренадеры, наугад стреляя по каждому появлявшемуся впереди силуэту, бросая в распахнутые двери гранаты. Янычары отчаянно дрались за каждый дом, а отступая — поджигали, чтобы затруднить движение русских.
Бой шёл уже шестой час, а гонца с победным донесением всё не было. Зато скакали и скакали офицеры с просьбами о сикурсе.
Разъярённый долгим штурмом, Панин исступлённо кричал на офицеров, ругался, но сикурс давал, понимая, что сейчас на карту поставлено всё. На штурм были брошены последние резервные батальоны.
Подлетевший на разгорячённом коне генерал Эльмпт встревоженно воскликнул, что у него нет больше пехоты.
— Вот пехота! — хрипло бросил Панин, указывая рукой на оставшиеся у Вернеса эскадроны. — Спешить карабинеров — и вперёд!..
Вскоре к холму подъехал Вульф, толково доложил об отбитой атаке слева и добавил, что вести огонь более не может, так как штурмующие ведут бой внутри крепости.
— Дозвольте, ваше сиятельство, здесь дождаться виктории?
— Оставайтесь, генерал, — рассеянно кивнул Панин. — Вы своё дело справили отменно...
Небо на востоке побледнело. С Днестра потянул рыхлый туман. Над дальними холмами показался огромный диск малинового солнца.
Зябко передёргивая плечами, Панин продолжал топтать росистую траву, прислушиваясь к трещавшей в крепости перестрелке. Судя по тому, что выстрелы звучали всё реже, было ясно — Бендеры пали.
В восьмом часу утра всё затихло.
К командующему подскакал генерал Мусин-Пушкин, грязный, пропахший дымом, и сорванным голосом доложил:
— Ваше сиятельство... Ко мне явились депутаты от Эмин-паши... для переговоров об условиях сдачи.
— Никаких условий! — резко вскричал Панин, глядя воспалёнными глазами на графа. — Что ещё за условия?! Крепость наша!.. Поэтому никаких условий — только дискреция!
Мусин-Пушкин развернул коня, ускакал к Бендерам.
Спустя час он прислал офицера с долгожданной вестью — турки безоговорочно капитулировали.
Панин долго, каким-то отрешённым, невидящим взглядом смотрел на крепость, потом медленно перекрестил грудь и, чуть повернув голову к генералам, произнёс дряблым голосом:
— Пойдём завтракать, господа... Есть что-то хочется...
Выдержавшие двухмесячную осаду и павшие в одну ночь Бендеры весь день курились зыбкими дымами пожарищ. Торопливые порывы ветра приносили в русский лагерь едкий запах гари, напоминая оставшимся в живых воинам о кошмарно длинных часах штурма.
В лагере было тихо... Измученные ночным сражением солдаты крепко спали, повалившись на траву, подставив пригревающему солнышку закопчённые лица. Дежурные, составив ружья в пирамиды, вяло переговаривались, скучно жевали нехитрую солдатскую снедь. Напряжённое, тревожное оживление, охватившее людей перед штурмом, недолгое ликование после боя сменилось вязким, гнетущим безмолвием. Даже Днестр, казалось, остановил своё могучее течение, чтобы не нарушать царившего покоя.
Только из лазаретов, где лекари и подлекари ковырялись крючками в ранах, выуживая пули и осколки, по-мясницки орудовали ножами и пилами, отсекая искалеченные руки и ноги, доносились надрывные крики и стоны раненых.
Выделенные в похоронные команды солдаты молча, как привидения, бродили у стен, собирая убитых; крестясь, брали залитые подсохшей кровью тела, выносили к повозкам и, раскачав, грузили навалом.
Убитых хоронили до самого вечера.
Только глядя на могилы, увенчанные белыми свежесрубленными крестами, на лежащих по всему лагерю раненых, Панин понял, какой дорогой ценой заплатил он за крепость. Генерал-квартирмейстер Михаил Каховский, надломленным голосом доложивший цифру потерь — 2593 убитых и раненых, — видел, как передёрнулось болезненной гримасой лицо командующего.
— А турки?
— До пяти тысяч, ваше сиятельство... Нами взяты також двести шестьдесят две пушки и восемьдесят пять мортир. Пленено более пяти тысяч турок... Пленены бендерский сераскир Эмин-паша и комендант крепости Абдул-эфенди.
— Ну, это недурно, — чуть оживился Панин. И поспешил отправить Екатерине победную реляцию.
Он диктовал её так мудрёно и высокопарно, что писарь, дивясь необычному для командующего слогу, старался не пропустить ни слова, но всё же раза два переспросил, чем вызвал гнев генерала:
— Да ты, болван, никак, оглох?.. В баталии не был, а уши заложило!
— Виноват, ваше сиятельство... Перо менял... Отвлёкся... Перо негодное, — испуганно лепетал писарь.
— Перья-то заранее готовить надо, — глухо рыкнул на него Панин.
Граф не мог не признать яростного сопротивления турок. Но сейчас, описывая викторию, он сознательно стремился усилить трудности и тем самым возвысить важность одержанной им победы.
«L’ours est mort (медведь издох), — говорилось в реляции, — и сколь он бендерскую мерлогу ни крепку, а ногтей почти больше егерей имел, и сколь ни беспримерно свиреп и отчаян был, но Великой Екатерины отправленных на него егерей стремление соблюсти достоинство славы оружия её со врождёнными в них верностью, с усердием к своему государю, храбрость с бодрствованием, нашли способ по лестницам перелезть чрез стены его мерлоги и совершенно сокрушить все его челюсти, вследствие чего непростительно бы я согрешил перед моей государыней, если б этого не сказал, что предведенные мной на сию охоту её егери справедливо достойны высочайшей милости Великой Екатерины, в которую дерзаю совокупно с ними и себя подвергнуть...»
Подписывал реляцию Панин с видом самодовольным и важным. Он был уверен, что падение Бендер принесёт ему не только благодарность России, но и милость государыни — чин генерал-фельдмаршала.
«А почему бы и нет? — думал Пётр Иванович, бросив перо в руки писаря. — Иль я хуже Румянцева?.. Тот в чистом поле турок воевал. Эка невидаль!.. А вот расколоть бендерскую мерлогу, верно, зубы сломал бы... А я смог! И зубы целы!..»
Панину не хотелось вспоминать о громадном численном перевесе турок в битвах с Румянцевым и ещё меньше — о своих потерях.
«Война без убиенных не бывает... Прости, Господи», — мысленно покаялся он.
Сентябрь 1770 г.
В начале месяца Румянцев получил из Петербурга специальный пакет с письмом к великому везиру, «проэктированным» императрицей, с предложением о мирной негоциации. Пётр Александрович обратил внимание, что письмо адресовалось не на имя Мегмет-паши, сменившего Халил-бея, которому султан Мустафа не простил летних поражений, а на должность — великому везиру. (В Петербурге опасались, что, пока письмо дойдёт, у турок опять могут произойти перемены).
Румянцев отправил в турецкий лагерь секунд-майора Петра Каспарова. Тот вскоре вернулся с ответом Мегмет-паши.
Поблагодарив за послание и не высказав ни единого слова в пользу переговоров, паша указал, имея в виду Обрескова, что раз «помянутый министр задержан был по нашим законам и древним учреждениям, то для рассуждения и посылки его в ваш лагерь, также и для склонности вашей к миру, нужно было, чтоб послал я содержание письма вашего к его высокому величеству, высочайшему и страшнейшему императору, моему милостивейшему самодержцу и государю».
Румянцев повертел в толстых пальцах лист, спросил недоумённо:
— Так он послал человека к султану или нет?
— При мне не посылал, ваше сиятельство, — чётко ответил Каспаров.
— Не хотят замирения?
— Я бы не сказал... По разговорам, что довелось там слышать, я сужу так: народ турецкий, многие янычары желают мира, но султан и некоторые его приближённые упорствуют.
— На французов, что ль, надеются?.. Хм-м... Ну тогда подождём, пока наше оружие убедит султана!..
Сентябрь — октябрь 1770 г.
Конец сентября выдался холодным и дождливым. В бендерском лагере — до сих пор палаточном — солдаты нещадно мёрзли: сырые дрова горели плохо и тепла почти не давали, промокшие мундиры сушить было негде. В госпитальных палатках не хватало мест, лекарства иссякли, поэтому лекари наливали захворавшим чарку водки и отправляли назад в роты. Стремясь сохранить полки боеспособными, Панин приказал генералу Гербелю отрыть землянки. Но больных меньше не стало.