— Их сиятельство повёл армию на штурм, — встревоженно сказал кто-то из офицеров.
Прозоровский, бешено сверкая глазами, оглянулся, зарычал:
— Папрашу-у па-мал-чать!
Князь, храбрость которого всегда ставили в пример другим, злился на себя. Это неумышленное блуждание в ночи и опоздание к месту кое-кто — охотники всегда найдутся! — расценит как трусость. И чтобы ускорить дело — приказал форсировать Сиваш сразу несколькими колоннами.
Подгоняемые генеральской бранью, задыхаясь от зловония, висевшего над озером, отряд медленно, но упрямо двигался к невидимому полуострову. В фонтанах солёных брызг гарцевала конница; с трудом передвигая вязнувшие в липкой грязи ноги, шла пехота; ездовые отчаянно хлестали кнутами блестевшие крутыми боками артиллерийские упряжки... Хлюпанье воды, храп лошадей, сдавленные возгласы, ругательства... Кажется, нет конца этому проклятому болоту!.. Но спустя два часа донские казаки полковника Себрякова, шедшие в авангарде, достигли суши. Это придало силы остальным — зашагали бодрее, заспешили.
Вымокшие с ног до головы, грязные колонны устало выползли на берег. Из всей артиллерии лошади вытянули только четыре пушки, остальные десять — завязли вместе с зарядными ящиками.
Когда Прозоровскому доложили об этом, он зло обматерил командиров и приказал немедленно вытащить орудия.
— Ну как татары первыми ударят! Нам без пушек с конницей не совладать!
Две роты солдат Воронежского полка понуро полезли в воду.
Пока батальоны и эскадроны выстраивались на берегу, Прозоровский послал вперёд на разведывание казаков Себрякова. Они проскакали не более двух-трёх вёрст, натолкнулись на татарский отряд в триста сабель, но атаковать не стали — повернули назад, к месту переправы.
Татары устремились за ними. Увлечённые преследованием, они забыли об осторожности и поплатились за это. Мчавшиеся прямо казаки вдруг резко забрали влево, как бы вытягиваясь вдоль береговой линии, и вывели татар на пехотный батальон майора Штрандмана.
К батальону галопом подлетел князь Алексей Голицын.
— Что ж вы, майор, тянете? — задыхаясь, прохрипел он, сдерживая коня.
— Нельзя стрелять — в казаков попадём! — огрызнулся Штрандман.
— К чёрту казаков! Командуйте огонь!
Майор обречённо махнул рукой и, надрывая голос, закричал:
— Батальо-он!.. Слушай, залп буде-ет!.. Весь фронт изготовься-я!.. Прикладывайся-я!.. Пали-и!
Батальон выстрелил дружно, как на смотре. Штрандман скрипнул зубами: его опасения оправдались — вместе с десятком татар пули сбили двух казаков, скакавших последними.
— Прости, Господи, — перекрестился Алексей Голицын, по-прежнему гарцевавший околр батальона, глядя, как слетели с сёдел казаки.
Татары мигом развернули коней, поскакали к Ор-Капу.
Осмелевшие казаки лихо ринулись вслед за ними, но вскоре вернулись.
Полковник Себряков, пугливо округляя глаза, выдохнул Прозоровскому:
— Ваше сиятельство... конница... Видимо-невидимо!..
Когда генерал-квартирмейстер Каховский начал диверсию, Селим-Гирей взбежал на крепостную башню, чтобы оттуда следить за ходом штурма. Полководцем хан был бездарным, в делах оборонительных толку не ведал, а прислушаться к разумным советам опытных турецких начальников Осман-аги и Али-аги не пожелал.
Поддавшись на уловку Долгорукова, он решил, что русские пошли на штурм линии у Сиваша, где ров и вал были почти разрушены, и приказал Осман-аге бросить все резервы на правый фланг. Кроме того, хан велел татарской коннице быть готовой на рассвете раздавить тех, кто сможет пересечь линию. Когда же последовал внезапный удар штурмовых колонн Мусина-Пушкина, Селим-Гирей запаниковал, потерял прежнюю спесь и стал умолять Осман-агу остановить прорыв русских.
Осман угрюмо процедил, указывая рукой на линию, где продолжали рваться ядра и бомбы батареи Зембулатова:
— Мои янычары гибнут там...
Тут же хану доложили, что через Сиваш переправился большой отряд неприятеля. Ища совета, Селим метнул растерянный взгляд на агу.
Осман скривил рот, сказал обречённо:
— Они отрежут путь к отступлению и затянут петлю на нашем горле...
Угроза окружения и бесславного плена подхлестнула хана к решительным действиям. Он отправил к Сивашу двенадцать тысяч конницы, чтобы если не разбить, то хотя бы задержать продвижение русских к крепости. Сам же вскочил на приготовленного коня, намереваясь покинуть Ор-Капу.
Эмир-хан, хватая рукой золочёную узду, пытался задержать его, просил остаться в крепости, чтобы своим присутствием воодушевлять её защитников.
— Я крымский хан, а не каймакам! — одёрнул Эмира Селим-Гирей, толкнув ногой в грудь. — Я Крым заслонить от гяуров должен! А ты заслоняй Ор-Капу!
И с оставшейся конницей поскакал к Солёным озёрам.
...Нарастающий с каждой минутой гул плавно растекался над пробуждающейся от сна степью. Плотной, тёмной, зловещей тучей накатывалась татарская конница на отряд Прозоровского, стоявший двумя каре, прикрываемыми с флангов кавалерией. Артиллеристы торопливо готовили к стрельбе пушки, только-только вытащенные солдатами из Сиваша: чистили банниками стволы, вкладывали картузы с порохом, вбивали ядра, подсыпали затравку.
От вида такой массы татар, с визгом и присвистом несущейся прямо на каре, задрожали колени у молодых солдат-первогодок, да и ветераны настороженно переглянулись.
Прозоровский слабости не показал, выждал, когда неприятель приблизится на полверсты, и упругим, жёстким голосом приказал открыть огонь.
Пушки бахнули почти разом, пустив над землёй густые клубы дыма. Всхрапнули, дрогнув, кони; окаменела, плотнее сжав ряды, пехота.
Артиллеристы проявили завидную расторопность — делали до трёх выстрелов в минуту. Густо падавшие ядра рассекли конницу на две части: задняя стала трусливо сдерживать коней и вскоре остановилась в нерешительности, передняя — стремительно и храбро приближалась к каре.
— Картечи-и-и! — могуче взревел Прозоровский.
С дистанции в сто саженей свинцовая картечь хлестнула зло и беспощадно. Тысячи пуль вспенили пыльными столбиками сухую степь.
Закувыркались, ломая шеи, вскидывая жилистые ноги, сражённые лошади. На всём ходу, как камни из пращи, полетели из сёдел сгорбленные всадники и, не успев даже вскрикнуть, разбивались насмерть о затвердевшую землю. Уцелевшие натянули поводья, пытаясь остановить бег обезумевших лошадей, отвернуть от дымящих пушечных жерл, чёрными зрачками выискивавших новые жертвы. На них в бешеном галопе налетели скакавшие позади, смяли, смешались, сталкиваясь и падая, топча копытами живых и мёртвых.
И по этому стонущему, храпящему в предсмертной муке месиву людей и лошадей вновь жадно секанула картечь. Грянули залпы батальонов Алексея Голицына, тягучим раскатом прокатившись с фланга на фланг... Ещё раз... Ещё...
— А теперь, князь, ваш черёд! — вдохновенно прокричал Прозоровский Петру Голицыну.
Голицын, сдерживавший пританцовывавшего рослого жеребца, привстал на стременах, вскинул руку и величественным жестом послал вперёд все тридцать эскадронов своей кавалерии...
Разгром был полный!.. Сломленная, расстрелянная татарская конница отступала вместе с хлынувшими с линии и крепости янычарами. Бежавших к Солёным озёрам турок и татар эскадронцы рубили саблями, пронзали пиками, устилая степь убитыми и ранеными.
Неприятеля гнали 20 вёрст — гнали, пока не притомились кони...
Красное, словно налитое пролитой за ночь кровью, солнце медленно выползало из-за горизонта, задумчиво оглядывая пробуждающуюся после неспокойного сна выгоревшую степь. Ночная прохлада осела на землю серебряной росой, искрившейся в косых рассветных лучах.
Озябший Берг послал денщика в лагерь за водкой. Романиус продолжал попыхивать трубкой. Долгоруков и Эльмпт, сидя на скамье, молча наблюдали за всадником, во весь опор летевшим к кургану.
Это был офицер от Мусина-Пушкина. Он на ходу спрыгнул с коня, взбежал, задыхаясь, на курган, прохрипел сухим, срывающимся голосом:
— Ваше... сиятельство... линия взята...
Генералы порывисто встали, сняли шляпы, чинно и неторопливо перекрестились.
Долгоруков подошёл к офицеру, крепко притиснул к себе, расцеловал и, отступив на шаг, обернувшись к генералам, задрожал губами:
— Всё, господа... Всё... Ворота в Крым отворены.
Старик Берг расчувствовался, торопливо полез в карман за платком...
Генералы завтракали здесь же, на кургане. Стоя выпили за славу российского оружия, за государыню, за главнокомандующего, помянули павших солдат и офицеров.
А Долгоруков, указывая вилкой на крепость, где засели остатки турецкого гарнизона, прочавкал Мусину-Пушкину, приглашённому к столу вместе с Каховским и Прозоровским:
— Ты, Валентин Платоныч, сковырни сию болячку... Ежели до вечера оружия не сложат — силой отбери!..
В полдень Мусин-Пушкин стал демонстративно, не прячась, подтягивать осадную артиллерию к крепостным стенам. Турки прекратили огонь, затаились, наблюдая за приготовлениями русских. Когда же граф с той же демонстративностью построил батальоны, крепостные ворота, заскрипев ржавыми петлями, открылись, выпустив трёх всадников.
К ним тотчас подскакали гусары, окружили, привели к Долгорукову.
Василий Михайлович, сидя на барабане, спросил небрежно:
— Кто будут?
Депутаты назвали себя.
Услужливый Якуб скороговоркой перевёл:
— Янычарские командиры Али-ага, Осман-ага и каймакам Эмир-хан.
— С чем пожаловали?
Депутаты подали письменное прошение о пощаде и добровольной сдаче крепости со всей артиллерией, снарядами, провиантом.
Долгоруков подобрел:
— Давно бы так... Мы пленным зла не чиним... Завтра и начнём!..
Но весь следующий день турки просидели в крепости, словно забыв о прошении.
— Может, помощи от Селима ждут? — предположил Романиус. — Хотят время выиграть.
— Ушло их время! — бросил Долгоруков. — Теперь карты сдаю я!