20 июня с большой свитой секретарей, канцеляристов, писарей, слуг и офицеров Евдоким Алексеевич выехал из Харькова в Александровскую крепость. Там, в крепости, он отдохнул несколько дней, а затем продолжил путь вдоль Днепра к Кезикермену и дальше — к Перекопу.
Комендант Перекопской крепости подполковник Бунаков с услужливой суетливостью предложил генералу лучшие комнаты в доме, где раньше проживал Селим-Гирей, и красочно пересказал все здешние новости: о занятии Керчи, Кафы, Еникале, о нападениях татар на деташемент Броуна, на экипажи и пикеты.
Последнее замечание коменданта насторожило Щербинина:
— И сильно лютуют басурманы?
— Лютуют, ох лютуют, ваше превосходительство, — отозвался Бунаков с бравадой, как бы подчёркивая своё превосходство над тыловыми храбрецами. И тут же ругнул себя за излишнюю говорливость: Щербинин потребовал сильную охрану.
Подполковник попытался отказать, ссылаясь на малочисленность гарнизона, посоветовал ехать с очередным обозом, выходившим к Салгиру через три-четыре дня, но Евдоким Алексеевич так свирепо глянул на него, что смущённый Бунаков, виновато согнувшись, выскочил за дверь — побежал набирать охрану.
Сопровождаемый полусотней казаков, обоз Щербинина помчался по степи. Ехали быстро, с редкими, недолгими остановками, отмерив за день сто вёрст. Растревоженный рассказами коменданта, генерал опасливо поглядывал в оконца кареты, ища зорким взглядом коварных татар, но к концу пути устал и задремал. Очнулся он от криков казаков, приветствовавших солдатский пикет, — обоз подъехал к редуту у Салгира.
Поздней ночью 14 июля, помаявшись по тряским виляющим между холмов и гор дорогам, Щербинин наконец-то добрался к лагерю под Кафой.
Истомившийся за день Долгоруков почивал, поэтому его будить не стали — отложили доклад до утра. Дежурные солдаты поставили для Щербинина новую палатку; свитские же люди губернатора легли где попало: на песке под кустами, в телегах и колясках.
С непривычки Евдоким Алексеевич спал скверно, неспокойно. В лесу пугающе кричали ночные птицы, с гор тянуло бодрящим холодом, шипели, накатываясь на песок, лёгкие волны, у привязей шумно фыркали кони.
С первыми лучами солнца озябший под тонким одеялом Евдоким Алексеевич был на ногах, сам растолкал замертво спящих слуг, приказал готовить завтрак.
Приглашённый к столу Веселицкий, охотно отведывая генеральские угощения, обстоятельно рассказал Щербинину о ходе переговоров с татарами, о последних письмах крымских начальников и хана.
— Однако, — заметил он, допивая кофе, — думается мне, что сие не есть их последнее слово. До формальных писем и прошений дело покамест не дошло. И приезд вашего превосходительства как нельзя ко времени.
Закончив завтрак, выкурив по трубке крымского табака. реквизированного Веселицким у одного кафинского армянина, собеседники направились к палатке командующего.
Против ожидания, Долгоруков встретил Щербинина без прежнего гонора и высокомерия — пространно, с нотками хвастовства, описал штурм Кафы.
Щербинин сказал в ответ несколько хвалебных слов и перешёл к делам татарским.
— А что татары? — округлил глаза Долгоруков. — С ними вопрос решится в ближайшие дни! Намедни я получил уведомительные письма от хана и правительства... Можете почитать.
Он посмотрел на Веселицкого.
Тот щёлкнул замком портфеля, вынул письма и сделанные с них переводы, передал Щербинину.
Евдоким Алексеевич, знавший содержание писем из утреннего рассказа Веселицкого, быстро просмотрел переводы, сказал предостерегающе:
— Полагаю, ваше сиятельство, что Селим-Гирей, показавший на протяжении всей войны себя упорным нашим неприятелем, не сдержит данного слова.
— А мне на его слово наплевать, — отмахнулся Долгоруков. — У меня одна забота: чтоб крымские начальники твёрдо стояли за нашу протекцию. Тогда не этот, так другой хан подпишет акт.
— Оно, конечно, так. Но сколь много времени для сего понадобится?.. Татары — народ упрямый, несговорчивый. Могут затянуть подписание акта.
Долгорукову нравоучение не понравилось.
— Я, милостивый государь, акт получу самолично, — произнёс он заносчиво, однозначно давая понять, что сам добьётся от крымцев необходимого документа, а окончание всех формальностей оставит губернатору.
Щербинин обидчиво поджал губы, помолчал, потом заговорил об отношении крымцев к ногайцам:
— Насколько мне ведомо, они считают их предателями и особого рвения к прежнему воссоединению не проявляют.
— Я бы даже сказал, что испытывают некоторое облегчение, избавившись от сих неспокойных и хищных людей, — брезгливо отозвался Долгоруков. — Все здешние жители ни о чём другом мыслить не желают, как только о своей безопасности и сбережении собственных выгодностей.
— Но теперь, когда сами крымцы будут просить о протекции, дело смотрится инако.
— Это как же?
— Когда ногайцы отторглись, крымцы всем внешним видом показывали, что не желают иметь с ними дел, дабы не раздражать Порту, на вспомоществование которой надеялись. Ныне надежда такая сгинула. И вопрос встал по-другому: согласится ли Селим-Гирей, сколь бы усердно ни желал он быть в союзе с империей, потерять навсегда от своего подчинения помянутые орды, кои главнейшую силу его войска составляли?.. И согласятся ли ногайцы признать Селима своим ханом? Они ведь просили о Шагин-Гирее... Тут нам оплошать нельзя!.. Ибо разделение татар на две независимые области способно предоставить способы ввести между ногайцами такое правление, какое сходно с российскими интересами. Правда, с таким разделением двор решил повременить до поры... А дружбу крымцев с империей подкрепят наши здешние гарнизоны...
— Татары словесно изъявили желание иметь оные на своей земле, — осторожно вмешался в разговор Веселицкий.
— ...Пока длится война с Портой, — продолжал говорить Щербинин, недовольно скосив взгляд на канцелярии советника, — всякому из крымцев понятно, что чем больше укреплённых мест — особенно по берегам! — занято нашими войсками, тем безопаснее они от турецких покушений. Но содержание оных по заключении мира было бы для российской казны излишне тягостно и убыточно. Поэтому проектируется оставить в наших руках крепость Еникале — для защиты прохода из Азовского в Чёрное море и Кафу — для содержания там флотилии, что позволит противостоять проискам Порты и навсегда утвердить нашу ногу в Крыму... Важно разумными обращениями расположить татарские мысли так, чтобы они — как бы сами собой! — достигли познания в необходимости такой уступки для собственного их спокойствия и сами о том нас попросили.
Пространное рассуждение Щербинина опять напомнило нравоучение, и Долгоруков с прежней хмуростью проронил:
— Сами они не попросят... Только сила моего оружия и моя настойчивость способны побудить их к этому.
— Нет, нет, — предостерегающе воскликнул Щербинин, — требовать уступки сию минуту никак нельзя! Можно отпугнуть татар... Пусть они думают, что наши гарнизоны располагаются на полуострове только по причине войны с Портой, и тешат себя надеждой, что по её окончании гарнизоны будут выведены. А вот когда станем подписывать с ними формальные договоры — тогда особливым пунктом и выговорим сии уступки.
Беседу генералов прервал адъютант командующего, принёсший печальную весть: ночью в полевом госпитале скончался генерал-майор Броун.
Василий Михайлович невидящим взглядом посмотрел на адъютанта и враз утомлённым голосом сказал тихо:
— Схоронить славного генерала со всеми почестями...
Помолчал, устало потёр пальцами седеющие виски и — уже с тревогой — добавил, обращаясь к Щербинину:
— Уходить надобно отсель, покамест зараза всю армию не сгубила...
«Заразой» была чума — «моровая язва», завезённая в Крым бежавшими из Молдавии и Валахии турками и татарами. Сколь усердно она косила крымцев, судить было трудно, но в русских полках заболевших становилось всё больше. Каждый день санитарные команды копали в лесу глубокие ямы и хоронили до десятка умерших.
...Видя, что командующий не настроен продолжать беседу, Щербинин откланялся.
Солнце всё сильнее накаляло вязкий воздух. Разморённые жарой офицеры в одних нательных рубахах забирались в палатки, шли в лес, под кусты и деревья, и, попивая из узкогорлых татарских кувшинов душистое крымское вино, лениво перебрасывались в карты. Голые, загорелые солдаты барахтались у берега, стирали в солёной воде исподнее бельишко. На краю лагеря выстраивался рядком очередной обоз к Салгиру.
Вернувшись в свою палатку, Евдоким Алексеевич сбросил шляпу, парик, снял мундир, денщик стащил сапоги. Утирая платком вспотевшее лицо, шею, он некоторое время сидел на раскладном стульчике — размышлял.
После объявления Долгоруковым намерения довести дело с татарами до конца, дальнейшее своё пребывание здесь Евдоким Алексеевич посчитал не только бесполезным, но и в какой-то мере унизительным: Долгоруков, верный своему замыслу одному покорить Крым, мог не допустить его к беседам с татарскими депутатами. А этого Щербинин боялся сильнее всего, ибо и армия, и татарские начальники знали о сути его должности, описанной им самим же в разосланных повсюду письмах.
«Князь, конечно, прямо об этом не скажет, — рассуждал Евдоким Алексеевич. — Просто запамятует позвать, когда депутаты приедут...»
Наутро он объявил, что занемог от здешнего климата, приказал слугам готовить экипаж и вскоре покинул лагерь, чтобы вернуться в Харьков.
Июнь — июль 1771 г.
Начало лета Екатерина провела в Царском Селе. Отдыхая от столичной суеты, она тем не менее поддерживала постоянную переписку с Никитой Ивановичем Паниным, уведомлявшим её о всех важных делах. Позднее Екатерина переехала в Петергоф, намереваясь побыть там некоторое время, но затянувшаяся болезнь сына — шестнадцатилетнего великого князя Павла Петровича, за которым присматривал его давний воспитатель Панин, — принудила её в первые дни июля вернуться в Петербург.