— Я напишу ему... Только господин генерал-поручик Щербатов давно болеет и от дел ныне удалился.
— Он оставил за себя Турген-пашу.
— Господин генерал-майор Тургенев принял команду на время. До выздоровления его превосходительства. Без его разрешения он не отважится удовлетворить вашу просьбу.
— Тогда пусть Щербат-паша разрешит! — нажимал Джелал-бей. — Писать-то болезнь не мешает.
Но Веселицкого сломать было нелегко.
— Его превосходительство непременно это сделает после того, как получит повеление его сиятельства Армией командует он.
Пётр Петрович умело замкнул круг рассуждений, по которому теперь можно было ходить бесконечно долго. Джелал-бей тоже это понял, помолчал и переменил тему:
— Хану всё чаще стали доносить сведения о притеснениях, что творят над его подданными русские солдаты, квартирующие в здешних гарнизонах. Как совместить эти притеснения с той дружбой, в которой мы нынче состоим?
— Болезнь помешала его превосходительству проследить за порядком. Но генерал Тургенев предпримет меры к наказанию виновных. Если таковые обнаружатся... Скажу, однако, откровенно, что подданные хана, отказавшись продавать войску дрова, сено и прочие припасы, в какой-то степени сами способствуют столкновениям и ссорам. Сытый голодного не разумеет!
— Если хозяин не хочет продавать припасы — никто не должен требовать от него торговли.
— А хан?.. Ведь стали же после распоряжений его светлости возить в Кезлев и другие места и дрова и сено. Деньги просят, конечно, немалые — за пуд сена девять копеек! — но возят. Значит, при желании можно жить в мире.
— Татары мира желают, но солдаты обиды чинят, — повторил бей.
— Позволю себе не согласиться, — возразил Веселицкий, решивший, что настал момент перейти в атаку и поумерить разговорчивость бея. — Как раз наоборот! Вчера ко мне прибыл нарочный от генерала Тургенева. Письмо привёз. Хотите почитать?
Пётр Петрович полез в карман синего кафтана, достал жёлтый квадрат бумаги.
— Я по-вашему не понимаю! — резко бросил Джелал-бей, предчувствуя, что русский поверенный приготовил что-то неприятное. — Отдай его нашему переводчику!
Веселицкий спрятал письмо в карман.
— Мы сами его переведём и позднее представим хану. Но кое-что из письма я перескажу... Господин генерал описывает происшествия, случившиеся в первые три дня ноября с вверенными ему войсками. Одного казака, посланного с пакетом из Кафы в Судак, убили из ружья... В пяти вёрстах от деревни Дуванкой, у речки Бельбек, нашим офицером найдены тела двух солдат, у которых отрублены головы, а с одного к тому же содрана кожа... Двадцать вооружённых татар отогнали у Керчи десятки пасущихся лошадей нашего казачьего полка.
Лицо Джелал-бея стало враждебным, взгляд налился ожесточением.
Веселицкий заметил это, но продолжал говорить:
— Третьего ноября разведка пехотного полка недалеко от Кафы наскочила на татар, которые выкапывали тела русских солдат, померших от моровой язвы. Двоих татар арестовали, и они показали на допросе, что выкапывали трупы, поскольку магометанский закон запрещает хоронить в их земле христиан... И все эти кровавые, противные благородству деяния совершены всего за три дня! Можете ли вы привести подобные бесчестные поступки со стороны наших солдат?
— Когда надо будет — приведём ещё больше, — процедил сквозь зубы бей. — Но пора заканчивать эти никчёмные разговоры!
Он сделал знак одному из чиновников.
Тот достал несколько свитков.
— Послушай, — коротко обронил бей, мельком глянув на Веселицкого.
Чиновник стал читать бумаги вслух.
Это были письма хана. В первом сообщалось об отторжении Крыма от Порты; в другом — просительном — содержалась просьба не требовать уступки городов; в третьем — к находившемуся в Петербурге калге Шагин-Гирею — говорилось о поднесении помянутых писем её императорскому величеству; в последнем письме — к Долгорукову — повторялась просьба о нетребовании крепостей.
— Отправьте их с вашим офицером, — сказал Джелал-бей, когда чиновник закончил чтение.
— Зачем? — поднял брови Веселицкий.
— Для безопасности и доверенности.
— Стоит ли так торопиться?
— А к чему медлить?
— Негоциации для того и существуют, чтобы идти на взаимные уступки, — примирительно произнёс Веселицкий, не теряя надежду уговорить татар. — Надобно найти приемлемые решения, которые будут выгодны и полезны как России, так и Крыму.
— Желание нашего народа тебе известно... А ваша уступка может состоять только в одном — нетребовании наших городов.
— А ваша?
— В согласии освободить русскую армию от тягот охранения крымских земель.
«Хороша уступка!.. — мысленно воскликнул Веселицкий. — Раздевают средь бела дня да ещё и радоваться заставляют...»
Он обвёл ледяным взглядом всех чиновников, сидевших вдоль стен зала и внимавших словам бея, и громко, даже слишком громко для формальных переговоров, сказал:
— Такого упорства от таких благоразумных и знаменитых чинов крымского правительства я не ожидал. Но коль мои слова и советы уважением не пользуются — делайте что хотите. Только я предупреждаю: потом каяться станете, но ошибку свою уже не поправите!
Веселицкий порывисто встал, кивнул бею и зашагал к двери...
Позднее, докладывая Долгорукову о ходе переговоров, он напишет:
«Если бы у меня знатная денежная сумма была, то все затруднения, преткновения и упорства, и самый пункт веры был бы преодолён и попран, ибо этот народ по корыстолюбию своему в пословицу ввёл, что деньги — суть вещи, дела совершающие. А без денег трудно обходиться с ними, особенно с духовными их чинами, которые к деньгам более других падки и лакомы».
Пётр Петрович был уверен, что «когда для пользы империи те три крепости неотменно надобны, то для чего бы полмиллиона, а хотя бы и миллион на сие важное и полезное приобретение не употребить, ибо коммерция скоро бы сие иждивение наградила...».
Октябрь — ноябрь 1771 г.
Татарская депутация во главе с калгой Шагин-Гиреем прибыла в Петербург в конце октября. Никита Иванович Панин прислал к калге чиновника Иностранной коллегии Александра Пиния обговорить вопросы, связанные с представлением депутации её величеству. Однако обычная дипломатическая процедура неожиданно превратилась в трудноразрешимую проблему — Шатин-Гирей потребовал, чтобы Панин первый нанёс ему визит.
Услышав такое, Пиний изумлённо вытянул лицо, возразил холодно:
— Эта просьба не может быть исполнена... Прибывающие в Санкт-Петербург министры, как гости, должны представляться первыми.
— Российская империя сделала татарский народ вольным, и мы надеемся, что она не унизит его, не сделает презренным, а, напротив, возвысит, — задиристо сказал кал га. — И просьба моя исходит от желания не иметь сравнения с министрами других держав... Я не министр!.. И отправлен сюда ни от хана, ни от татарского народа... Я приехал добровольно, чтобы сильнее распространить и крепче утвердить нашу дружбу.
Пиний недоумённо посмотрел на калгу, говорившего какие-то странные суждения, и терпеливо пояснил:
— Пример других министров представляется вам единственно в доказательство наблюдаемого в империи правила. Оно наблюдается с министрами, представляющими персоны их государей. И поэтому оно не может нанести вашей чести ни малейшего вреда.
— Я происхожу из древнего поколения Чингисхана! В Блистательной Порте великий везир первым делает ханам посещение.
— Ханам делает, но не калге, — возразил Пиний. — Я много лет прожил в Стамбуле — тамошние порядки знаю.
— Калге не делает, — скучно согласился Шагин, не ожидавший такого замечания. — Но трёхбунчужные паши делают.
— Между трёхбунчужным пашой и великим везиром большая разница, — покачал головой Пиний. — А первенствующий её императорского величества министр граф Панин находится в совершенно одинаковом положении с последним.
Шагин-Гирей проявил невиданное для гостя упорство.
— Я признаю правоту ваших слов, однако прошу сделать мне две уступки, — сказал он настойчиво.
— Что вы хотите?
— Чтобы граф Панин всё же сделал визит первым... И чтобы меня не принуждали снять шапку во время аудиенции у её величества.
— Это совершенно невозможно, — строго сказал Пиний. — И этого не будет.
Шагин вскочил со стула, вскричал:
— В моём кармане лежит и в моей силе состоит всё то, что касается татарского народа! В вашей воле делать поступки, желательные вам. Но я прошу, чтобы эта честь мне была оказана!..
Когда Пиний доложил Панину о содержании беседы, о неуступчивости калги-султана, щёки Никиты Ивановича заалели праведным гневом:
— Этот мальчишка ведёт себя совершенно недостойно и дерзко. Он, видимо, забыл, куда приехал и в каком положении находится. Я поставлю этого петуха на место!
Шагин-Гирею было направлено резкое письмо:
«Российский императорский двор с удивлением примечает упрямство калги-султана в исполнении обязанностей характера его по церемониалу и обрядам, всегда и непременно наблюдаемым при высочайшем дворе. Гость по справедливости и по пристойности обязан применяться и следовать обыкновениям двора, при котором он находится, а не двор его желаниям или прихотям. Всё делаемое министром или послом других держав относится к их государям, лицо которых они представляют. Калга-султан принимается в таком же характере и получит честь быть допущенным на аудиенцию её императорского величества как посланник брата своего, хана крымского, так как верховного правителя татарской области, имеющий от его имени просить о подтверждении в этом достоинстве, которое он получил хотя и по добровольному всего татарского народа избранию, однако пособием её императорского величества. Итак, он, калга-султан, может почитать себя только посланником хана, брата своего. А если бы не так было и приехал он не в таком