ржкой. — Я посоветовал бы вам донести об этом великому везиру...
Июль — август 1772 г.
После неудачной первой конференции Евдоким Алексеевич Щербинин решил навестить хана... «То, что он говорит на людях, — это одно, — рассуждал генерал. — Посмотрим, что он скажет приватно...»
Во дворец Евдоким Алексеевич прибыл неожиданно, без предварительного уведомления, когда хан, совершив полуденный намаз, отдыхал в одиночестве в своих покоях. Без особого желания он всё же согласился принять русского посла.
— Вашей светлости подлинно известно глубокое и нелицемерное уважение, которое высочайший мой двор питает лично к вам, — проникновенно начал беседу Щербинин. — История Крымской области знает немало случаев, когда по злой воле Порты или коварным проискам непослушных беев законные правители низвергались с престола. Имея же покровительство России и её победоносное оружие в здешних крепостях, ваша светлость станет истинным самовластным и никому не подчинённым государем, царствие которого будет нескончаемо до самой смерти.
Щербинин льстил хану обдуманно: надеялся на его откровенность.
Сагиб-Гирею было приятно слышать такие слова, но трезвости ума он не терял — ответил честно:
— Ханская власть словно вода в большом кувшине с узким горлом — воды много, а льётся тонкой струйкой. Кто его наклонит, тот и выльет... Не я становлюсь ханом, а знатные беи с согласия Порты делают им меня. Поэтому не могу сам, без их совета, принять решение.
Прямота хана понравилась Щербинину — он решил поддержать его.
— Я знаю силу беев и духовенства. Они могут многое... Но за вашей светлостью будут стоять русские штыки и пушки! Хан и только хан должен править своей державой!.. Мне говорили. — Евдоким Алексеевич кивнул на переводчика Константинова, — что у вашего народа есть хорошая пословица: «Где много пастухов, там все овцы передохнут». Не считаете ли вы, что доселе Крымская область имела слишком много этих самых пастухов?
Сагиб-Гирей усмехнулся, приоткрыв белые зубы:
— У нас есть и другая поговорка: «Карт сузин тутмаган картайгачы онгмас».
После некоторой паузы Константинов перевёл:
— Не поступающий по словам стариков до старости не будет удачлив.
— Без их согласия я не могу подписать акт, — понуро сказал Сагиб.
Щербинин вернулся в лагерь ни с чем.
Вечером, в свете лилового заката, ужиная вместе с Веселицким, Евдоким Алексеевич ворчливо пожаловался:
— Достоверно видно, что сам хан мало чего стоит, ибо весь в руках здешних стариков находится. Вот кто истинные правители области!
— В рассуждении моём, ваше превосходительство, старики будут и далее упрямиться изрядно, — заметил Веселицкий. — Предлагаемая независимость им совсем даже не нужна.
— Боятся, что она со временем может превратиться в зависимость от нас?
— Точно так. Им выгоднее скорее от Порты зависеть, чем от России... Вспомните, в чём состоял во все времена их главный промысел!.. Всегда татары кормились набегами на российские земли и главный их интерес был в добыче христианских пленников. И коль ханство и впредь будет в турецких руках — промысел сей злобный при них останется. А коль в наших? — Веселицкий вопросительно посмотрел на Щербинина.
— Да-а, — протянул тот, — в непосредственном союзе с христианской империей ласкать себя тем уже не смогут.
Некоторое время они ели молча, затем слуги убрали посуду, подали кофе. Веселицкий закурил.
— А что ваши здешние приятели? — спросил Щербинин.
— Деньги и подарки берут, — пыхнул дымом Веселицкий, — и говорят, что хана увещевают усердно.
— Что-то не видно этих увещеваний... Посмотрим, что следующая конференция принесёт...
Но и вторая и третья конференции ничего нового не дали — позиция татарских депутатов осталась неизменной.
— То, что вы требуете, несоразмерно с установившимися между нами отношениями, — попрекал Щербинина Мегмет-мурза. — Прежний предводитель армии Пани-паша присылал к нам письма, уговаривая отторгнуться от Порты и вступить в союз с Россией. Но в тех письмах ни о каких крепостях речи не было. Что же вы теперь нас принуждаете?
— Это так, — подтвердил Евдоким Алексеевич. — Но вы запамятовали, что на предложение предводителя ответ из Крыма так и не поступил!.. Одни только ногайцы оценили предъявленное им сокровище — вольность... Крымцы же, хотя и уверяли в готовности последовать их примеру, поначалу ограничивались одними обещаниями и всяческими отговорками. Отторгаться они не стали! А на деле выразили своё недоброжелательство, открыто приняв вместе с турками защищение Перекопской линии. Поэтому на внушение графа Панина вам ссылаться неуместно!.. Тем более что и далее своим неразумным поведением вы подвигли Вторую армию к походу на Крым. А ведь его можно было избежать!
Разящий ответ Щербинина не смутил Мегмет-мурзу — он продолжал настаивать на своём:
— Однако преемник Пани-паши Долгорук-паша подтвердил все прежние обязательства! И многократно изъяснял, что он определён выгнать находившихся в Крыму турок и доставить нам спокойствие и тишину. О завладении стоящими здесь крепостями, городами и аулами он не упоминал! И в манифесте его про то ничего не писано.
— Это правда. Но правда половинчатая, — возразил Щербинин.
— В чём же другая половина состоит?
— В том, что князь вооружённой рукой отворил ворота в Крым! А татары подтвердили свою преданность Порте, оказав нашим войскам сопротивление и чиня препятствия во время их движения на Арабат, Кафу, Керчь и прочие места. И лишь по занятии всех крепостей стали помышлять о спасении себя и своего достатка... Вот и выходит, что князь был озабочен не только тем, как выгнать турок, но и имел военное дело с вами, как с тогдашними турецкими приятелями... Сила нашего оружия заставила вас убежать от Порты и проситься под российское покровительственное крыло!
— Но когда мы просили Долгорук-пашу оставить в нашем владении крепости и внести запись об этом в договор, он не отказал, а, напротив, подтвердил, что ваша королева не имеет никакой нужды в сих крепостях. И ещё он говорил, что русское войско будет в Крыму только до окончания войны с Портой. Зачем же вам нужны крепости после войны?
— Вы лжёте, — сказал Щербинин с язвительной гримасой. Он протянул руку к папке с бумагами, вынул копию долгоруковского договора и выразительно помахал ею перед лицами татар. — В пункте седьмом точно указано, что на основании акта, который надлежит подписать, все крепости и пристани, где турецкое войско находилось, должны быть заняты русскими войсками для защищения от неприятельских происков... Все крепости!.. А я прошу только две!.. И они названы в акте, что я привёз с собой. И который вы уже тогда соглашались подписать!.. А вот о времени пребывания нашего войска в договоре о том нигде не упомянуто!.. Подумайте, коль ваши знатнейшие чины согласились на это в минувшем году, как можно теперь слово и подписи назад забрать?
Мегмет-мурза опустил померкшие враз глаза, пробормотал невнятно:
— Мы не захватили с собой тот договор.
Щербинин решил воспользоваться смущением татар.
— Это же очевидно, что все крепости военной рукой взяты, — настойчиво, в который уже раз, напомнил он. — И по всесветному военному праву они принадлежат победителю. Вы же — побеждённые! — не должны и не можете ласкать себя присвоением оных, не оказав достойного снисхождения победителю. Но что-то я не зрю ни снисхождения, ни благодарности.
— О какой благодарности вы говорите? — снова вступил в разговор Мегмет-мурза.
— Как о какой? О той, к которой я многократно стремлюсь вас подвинуть: внять моим советам и утвердить формалитетом совершенство вашей области в вольности и независимости под покровительством её величества.
— Так мы же согласны на это!
— Но вы не согласны уступить крепости, которые вашу вольность защищать станут.
— У нас сильное войско — мы сами сможем защитить себя.
— Как?! — вскричал Щербинин, утомлённый упрямством татар. — У вас нет ни артиллерии, ни морских военных судов!
— Но кто собирается покушаться на нас с моря?
— Те, кто и раньше это делал, — турки!
— А мы их не боимся и защищаться не будем, — вызывающе сказал Мегмет. — Начинать кровопролитную брань с нашими единоверными — противно закону.
Щербинин длинно и устало вздохнул, отрешённо махнул рукой, сказал:
— Меня удивляет ваше нежелание отблагодарить вашу благодетельницу за предоставленную вольность. Но, полагаю, что всё это происходит от неразумного заблуждения татарских умов, не отрешившихся доселе от рабского почтения к Порте... Давайте отложим сию беседу до следующей конференции.
Когда татарские депутаты покинули палатку, Евдоким Алексеевич, оборотившись к Веселицкому, сказал с задумчивой приглушённостью:
— Упрямые сволочи... Худо дело, худо.
— Они ласкательства не приемлют. Они силу почитают, — с лёгким укором отозвался Веселицкий, хранивший в душе непогасшую обиду за нелестные отзывы о его собственных домогательствах крепостей. Он до сих пор был убеждён, что действовал правильно и, если бы не приказ Панина — сломал бы сопротивление хана и Духовенства.
— Наша военная сила в нынешних обстоятельствах не применима, — возразил с неохотой Щербинин, — ибо её величество желает и требует собственного, без принуждения, согласия татар.
Он встал, прошёлся, разминая ноги, по палатке из угла в угол, остановился и уже прежним, требовательным, голосом заключил:
— Остаётся уповать на силу ногайцев. Беритесь за них! Используйте всё — деньги, подарки, уговоры, угрозы, — но разъясните мурзам, что от них надобно... Мне же здесь более делать нечего — поеду в Кафу. А как дело справите — пришлёте нарочного...
Август 1772 г.
В Петербурге разрыв Фокшанского конгресса был воспринят Крайне болезненно. Панин, не выбирая выражений, назвал главным виновником разрыва Орлова, «новозародившееся бешенство и коло б родство» которого испортило всё дело. Хотя на заседании Совета он остерёгся упоминать фамилию графа, но возмущался достаточно прозрачно: