на... Однако, — голос посла стал медовым, — если Блистательная Порта даст согласие на все предложенные Россией артикулы, в том числе и справедливое решение татарского вопроса, то двор согласен уступить десять миллионов.
Абдул-Резак вспыхнул с ожесточением:
— Я уже говорил, что не Порта явилась виновником войны! И разве Россия является победителем в ней?! Ваше предложение обидчиво — я его отвергаю! Надо ещё посмотреть, кто кому должен платить за убытки!
Алексей Михайлович мысленно обругал себя за неосмотрительность и, чтобы не обострять ситуацию, тут же предложил закончить конференцию...
На следующий день, когда он, всё ещё переживая за вчерашнюю оплошность, хмуро просматривал протоколы, подготовленные канцеляристами для отправки в Петербург, в его резиденцию прибыл очередной нарочный от Щербинина. Офицер привёз копию договора с татарами и прочие документы.
Алексей Михайлович торопливо отложил протоколы и углубился в изучение текста договора. По мере чтения статей его увядающее, озабоченное лицо теряло мрачность, расходилось светлыми морщинками, тепло и лучисто засветились глаза, весь облик приобрёл прежнюю уверенность и властность.
Он вызвал советника посольства Пиния и переводчика Сергея Лашкарёва, вручил им полученные бумаги и приказал к следующей конференции, назначенной на 21 ноября, подготовить точные переводы документов на турецком языке.
Долгожданный договор между Россией и Крымским ханством существенным образом укреплял позицию русской стороны — теперь с турками можно было разговаривать более решительно.
С первых минут восьмой конференции Обресков повёл себя напористо:
— Я прежде многократно объяснял, что взаимная безопасность границ обеих империй крепко связана с совершенной независимостью татарской нации. И мне не понятно то упорство, с которым вы отказываетесь признать очевидную вещь.
Абдул-Резак уловил перемену настроения русского посла, но о причинах её пока не догадывался.
— Я не требую отнять у татар вольность, — натянуто сказал он, ощупывая Обрескова настороженным взглядом. — Но сами татары не станут жаловаться на Россию, если между нами учинится подобное постановление, иметь которое они не желают.
— Не желают?
— Конечно.
— Откуда такая уверенность?
— Я знаю татарские мысли.
— В таком случае позвольте показать вам вещь, удостоверяющую как раз в обратном.
Алексей Михайлович достал из папки бумаги, полученные от Щербинина, переводы и протянул их рейс-эфенди:
— Вот декларация татар, которая подтверждает, сколь они желали и ныне желают вольности... Об этом, кстати, уже сообщено всем европейским дворам.
(Последние слова он прибавил от себя, чтобы придать больший вес свершившемуся факту).
Абдул-Резак с застывшим, непроницаемым лицом долго читал переводы, потом неуверенно, с кислой гримасой произнёс:
— Я сомневаюсь касательно подлинности сих бумаг.
Обресков изумлённо посмотрел на него:
— То есть как сомневаетесь?.. Вы хотите сказать, что мы пошли на подлог?
— Я этого не говорил... Но мне трудно понять: коль вы сами утверждали ранее, что Россия по вхождении в Крым могла истребить, пленить или рассеять татар, то зачем вам ныне делать их вольными?
— Это проявление милосердия, свойственного человеколюбию её императорского величества!
Абдул-Резак кинул быстрый взгляд на лежащую перед ним декларацию, поднял голову, мрачно сказал:
— Из всего того явствует, что татары принуждены были просить независимость, хотя внутренно оной не желали. Она несёт на себе образ принуждения, как, впрочем, и всё вами в Крыму сделанное... Я не могу верить этой декларации.
— Желание искать вольность дано от природы каждому человеку. А эта декларация формально подтверждает желание татар быть таковыми.
— Я не верю ей, — повторил рейс-эфенди.
— Да почему же?!
— Некоторое время назад Блистательная Порта получила другую декларацию, многим числом татар подписанную и печатями утверждённую. Она противна вашей!
Заявление оказалось неожиданным для Алексея Михайловича.
— У вас есть татарская декларация?
— Да... Но другая.
— И вы можете её показать, как это сделал я?
— Я не привёз её с собой.
— Почему?
— Не считал нужным.
— Значит, декларации у вас нет?
— Сейчас нет.
— Странно получается. Вы не хотите верить тому, что лежит перед вами на столе, но полагаете, что я поверю в существование документа, который не могу прочитать.
— Я уже сказал вам, что та декларация противна вашей. Я могу послать в Стамбул нарочного — он привезёт... Правда, не раньше двух-трёх недель.
— Так долго?
— Сейчас осень — дороги плохие. Раньше нарочный обернуться не успеет.
Обресков задумался... «Конечно, подлые татары могли написать несколько деклараций... Но подписали ли?.. Вполне возможно, что рейс-эфенди просто придумал её, увидев предъявленную мной...»
Алексей Михайлович решил схитрить: согласиться с турком, что такая декларация есть, но обязательно заставить его признать в силе декларацию, присланную Щербининым.
— Я полагаю, что в Крыму поныне находятся люди, привязанные к Порте и смущающие татар чинением там замешательств, — сказал Обресков. — Но не они есть татарский народ! Их подписи не имеют силы.
Абдул-Резак ответил небрежно:
— Да, там есть несколько наших агентов, которым татары подали декларацию для доставления в Стамбул. Но именно эту декларацию, утверждённую татарскими начальниками и значительной частью татарской нации, следует считать свободной. А предъявленная вами — сделана под диктовку оружия.
— Какое оружие? Какая диктовка?.. Татары сами отправили калгу-султана к российскому двору, дабы наиточнейшим образом постановить дело о своей вольности и независимости. Сами отправили!.. И чтоб мой двор имел полную доверенность к тому, что им будет представлено, сей калга был снабжён публичными актами как от хана, так и от всех татарских обществ. Однако её величество, предусматривая, что всё постановляемое с калгой в Петербурге может подать повод злоумышленникам к нареканиям, будто сие сделано под принуждением, предпочла отправить в Крым торжественное посольство. Оно и трактовало формальные акты с крымским ханом и обществом, соображаясь с обыкновениями, принятыми между вольными и независимыми нациями.
Обресков кратко рассказал о ходе негоциации в Крыму, упустив, конечно, острые моменты, и ещё раз подтвердил, что представленная декларация является документом подлинным.
— Сия бумага подписана ханом Сагиб-Гиреем и всеми знатными крымскими чинами.
— Вы принудили их это сделать, — продолжал настаивать рейс-эфенди.
— Это как же можно принудить вольный народ?
— Оказали давление на татар, которые не смогли против него устоять и отказать России.
Видя, что Абдул-Резак не собирается уступать, Обресков переменил аргументы.
— В этом пункте мы, кажется, не сможем найти общий язык, — рассудительно сказал он. — Мы говорим, что они были вольны в подписании, вы — что их принудили. Оставим эти споры в стороне и вернёмся к декларации... Она есть!.. Она подписана ханом и высшими чинами!.. Вы отказываетесь признать их подписи подлинными?
Абдул-Резак ушёл от прямого ответа:
— В делах о татарах я не могу принимать инструментов, подобных этой декларации. Но готов соглашаться и постановлять инструменты, сходные с нашим законом.
— Да что вы в свой закон упёрлись?! — рассерженно воскликнул Обресков. — Закон что дышло!
(Переводчик Лашкарёв смягчил высказывание тайного советника, а последнюю фразу вовсе опустил).
— Устав нашей веры не терпит, чтобы два магометанских государя царствовали в одно время, если только они не царствуют в великой друг от друга отдалённости, — вызывающе ответил Абдул-Резак, от которого не ускользнули смущение переводчика и гнев русского посла. — Иначе непременно один должен истребить другого... Аллах повелевает признать за законного государя того, кому он непостижимой десницей своей даёт победу над соперником. Подтверждение же ханов и молитва, совершаемая под именем султана, довольны к соблюдению таковой нашей заповеди.
— Но по сему расположению нет никакой перемены в прежнем состоянии татар.
— Напротив, великая разница происходит! Блистательная Порта имела власть избирать и низвергать ханов, могла входить в их политические дела. Теперь же ей остаётся только одно — подтверждение ханов.
— Но прежде случалось, что Порта низвергала ханов, когда недовольные им татары приносили султану на него жалобы. Разве в будущем этого случиться не может?.. Если Порта удерживает право подтверждения, то вполне возможно, что кучка недовольных татар снова начнёт жаловаться. А разве не может случиться, что Порта откажет в признании избранному народом хану?
— Блистательная Порта торжественно обещает России всегда признавать любого хана, которого изберёт татарская нация, — выпячивая губу, напыщенно сказал Абдул-Резак. — А вы должны наконец понять, что без прославления в молитвах имени султана, без требования татар инвеституры их ханов этот пункт негоциации мы не сможем преодолеть.
Последние слова рейс-эфенди походили на угрозу. Обресков с тоской подумал, что он недооценил твёрдость турецкого посла, непоколебимо отстаивающего сохранение сложившегося порядка утверждения ханов. Но уступить Алексей Михайлович не мог. У него оставался единственный выход — побороться за термины, чтобы их переменой лишить Порту прежнего влияния на крымские дела.
— Ваши резоны разумны и внушают несомненное уважение, — мягко сказал он. — Но они расходятся с нашим пониманием этого вопроса. Однако мы должны достичь по нему обоюдного согласия, ибо негоциация для того и существует, чтобы трактовать пункты в единой сути.
— У вас есть предложение? — оживился Абдул-Резак.
— Да, есть. И, полагаю, оно вам понравится... Нам сия процедура представляется несколько в ином свете. Избрав нового хана, татары дают об этом объявление султану, как главе магометан. И сим актом сохранится ваш закон, за незыблемость которого вы так ратуете. Объявление российскому двору о том избрании надобно сделать как соседственной дружественной державе и ручательнице за их вольность.