— Пусть Россия войдёт в состояние Порты! — негодующе воскликнул Абдул-Резак.
— Пусть Порта войдёт в состояние России, — парировал его возглас Обресков.
— Нет такой крепости, нет такого места, которые могли бы сравниться с Керчью и Еникале!.. А поэтому Порта по-прежнему желает оставить их в своём владении для удовлетворения собственной тишины и безопасности.
— А безопасность России?.. Это же всему свету видно, что если татары захотят делать своевольства в российских границах, то Порта сыщет способы защитить их от возмездия как единоверных по закону.
— Порта не станет этого делать!
— Почему?
— Мы же учиним обязательство не мешаться в татарские политические дела.
— Сие только ребятам несмышлёным говорить дозволительно, — неожиданно грубо сказал Обресков. — У вас и политические, и гражданские, и духовные дела относятся к закону.
— Наш закон — это наш закон! Мы же не обсуждаем постулаты вашего.
— Я покамест не вмешивал в негоциацию наш закон. И не намерен этого делать впредь. Вы же без закона шагу ступить не хотите.
— А вы без крепостей!
— В них вольность татарская и безопасность России заложена! Вы это понять можете?
Отвечать на вопрос Абдул-Резак не стал — предложил закончить конференцию:
— У нас накопилось много взаимных претензий, которые надлежит обсудить. Но сделать сие надобно неторопливо, чтобы соблюсти взаимные интересы и открыть дверь к долгожданному миру...
На следующей конференции рейс-эфенди вдруг поднял вопрос о продолжении перемирия.
— Близится день его окончания, а нам ещё о многом предстоит трактовать.
Обресков ответил твёрдо и угрожающе:
— Достаточной причиной для продолжения перемирия может быть только подписание статей о Крыме... А ваше упорство может послужить причиной другого — открытия военных действий.
Абдул-Резак принял вызов — тоже стал грозить продолжением войны.
Послы, обидно разругавшись, поторопились закрыть конференцию...
Шли дни, но ни одна из сторон не желала уступать.
После двадцать шестой конференции Алексей Михайлович обречённо написал Панину:
«Мне кажется, что конгресс почти накануне своего разрыва».
На двадцать седьмой конференции, состоявшейся 4 февраля, Абдул-Резак, выполняя инструкции великого везира, попросил Обрескова представить в письменном виде ультиматум России.
Алексей Михайлович тут же продиктовал секретарю основные пункты, проверил написанное и вручил бумагу рейс-эфенди.
Тот с нарочным отправил её в Константинополь.
В ультиматуме говорилось, что Россия уступит Порте все прочие свои завоевания и откажется от наисправедливейшего удовлетворения за чрезмерные убытки, причинённые ей настоящей войной, если Порта признает татар вольными и независимыми, уступит Керчь, Еникале и Кинбурн, разорит Очаков и признает «бариерою» всё пространство земли, лежащее между Бугом и Днестром, уступит татарам все города и земли в Крыму и на Кубани, как оные уступлены им Россией, а также согласится на вольное мореплавание с коммерцией для всякого рода российских судов во всех морях своего владения...
Последующие конференции проходили весьма миролюбиво и спокойно, в «фамильярных» разговорах на разные темы. Ни рейс-эфенди, ни тайный советник острых вопросов не затрагивали, и спустя полчаса конференции закрывались.
«В негоциации ничего примечания достойного не случилось, — писал Обресков Панину. — Оба держимся в молчании, ожидая из Константинополя решительной резолюции».
Турецкий нарочный вернулся в Бухарест 8 марта.
А на следующий день — последний день перемирия — Обресков спросил рейс-эфенди о везирской резолюции на предъявленный ультиматум.
Абдул-Резак зачитывать полученную бумагу не стал — сказал коротко:
— Главное можно изложить в несколько слов... В случае возвращения Блистательной Порте всех завоёванных Россией земель мы согласны заплатить вам сорок тысяч мешков денег. А за отстание от требования крепостей и свободного мореплавания — ещё тридцать тысяч мешков.
Алексей Михайлович сумрачно посмотрел на рейс-эфенди:
— Других резолюций не будет?
— Нет, не будет.
— Сегодня у нас заканчивается перемирие... Однако в моей силе состоит продлить его, если Порта предложит более приемлемые кондиции, — призывно сказал Обресков.
— Мы оба ничего не можем сделать без нарушения данных нам инструкций, — развёл руки Абдул-Резак. — А в той, что у меня есть, других пунктов не имеется.
Алексей Михайлович сказал с явным огорчением:
— Двадцать один миллион рублей — сумма, конечно, великая. Но даже если султан представит все на свете сокровища — мой двор не отступит от своих скромных притязаний... Мне жаль, что, приложив столько сил, мы не смогли привести наши державы к долгожданному миру.
Некоторое время в зале царила тишина, затем, как по команде, секретари задвигали стульями, зашуршали бумагами, укладывая их в портфели. Переводчики отошли от стола, оставив послов в одиночестве.
И тут Абдул-Резак, зная, что Обресков говорит по-турецки, негромко, с взволнованной доверительностью заметил:
— Мы исполнили долг министерский... Но теперь, как люди, пекущиеся о доставлении взаимным подданным покоя, мы должны признать: если негоциацию, доведённую почти до совершенства, мы разорвём окончательно, то для возобновления её впредь великие труды потребуются... Я предложил бы, — в голосе рейс-эфенди послышалась искренняя теплота, — по разлучении нашем далеко не отъезжать и продолжать письменные сношения.
Обресков охотно согласился.
Окончание конгресса было трогательным: послы чувствительно обнялись, прощаясь; потом Обресков презентовал рейс-эфенди в знак дружбы бриллиантовый перстень в 800 рублей. (Пожаловал он и его помощников: советнику — перстень в 250 рублей, секретарю — 125 рублей деньгами, а переводчику — две пары соболей).
Спустя два дня турецкое посольство покинуло Бухарест.
Обресков задержался в городе до апреля, чтобы отпраздновать Пасху.
Март 1773 г.
В Крым Шатин-Гирей вернулся одетый в европейское платье, в хорошей карете, запряжённой четвёркой лошадей; в его свиту по велению Екатерины были включены русские офицеры — премьер-майор князь Путятин и капитан Гаврилов, — переводчик Кутлубицкий и шесть солдат охраны. Шагин вернулся с твёрдым намерением вступить в решительную борьбу против мурз, оставшихся верными Порте. Но первая же — в начале марта — встреча с диваном показала, что беи и мурзы отвергают его.
Шагин появился в диване одетый в кафтан, камзол и кюлоты, с шёлковым галстуком на худой шее и в белых чулках, неприятно обтягивавших тонкие кривые ноги. По залу волной прокатился недовольный ропот, который ещё больше усилился, когда калга стал велеречиво расписывать милости, оказанные ему в Петербурге.
Он несколько раз повторил, что видит в союзе с Россией не только защиту от турецких происков на крымскую вольность и независимость, но и грядущее благоденствие всех жителей ханства. А потом набросился на беев и мурз с упрёками за долгое упорство в подписании договора, за продолжавшуюся до сих пор смуту в Крыму.
— Что побудило вас к коварству и нарушению клятвы? — гневно вопрошал Шагин. — Или вы не желаете вольности, доставленной вам российской императрицей?
— Мы находимся между двух великих огней, — уклончиво ответил хан-агасы Багадыр-ага. — Мы одинаково боялись и России и Порты. И поэтому, опасаясь первой, — соглашались на все её предложения, а боясь второй — сносились с ней, представляя привязанность к прежнему состоянию.
— Но теперь-то, подписав договор, можно быть уверенным в своей безопасности.
— Россия нас обманула! Она отняла собственные наши земли и, обращаясь с нами лживо, во всех своих поступках и при каждом почти случае даёт нам почувствовать свою жестокость.
— Это вы обращаетесь с ней лживо и жестоко! — прикрикнул Шагин. — Если бы Россия хотела мстить вам за вероломство — давно бы обратила здешние земли в пустыню, лишив вас домов и богатства. И это сделается, если и далее будете продолжать пагубное своё колебание!.. Выдайте мне немедленно возмутителей общего спокойствия, подавших повод к нарушению клятвы!
Угрозы калги возымели обратное действие — Исмаил-бей, презрительно разглядывая европейские наряды Шатина, озлобленным, скрипучим голосом спросил:
— По какому праву калга столь заносчив и нелюбезен?
— Данные вами клятвы и полномочия, на меня возложенные при отъезде в Россию, обязывают вас мне повиноваться! — визгливо вскричал Шагин. — И если вы откажетесь от повиновения — я уеду назад, в Россию!
Все посмотрели на хана.
Сагиб-Гирей молча курил, отвернув лицо в сторону, и, казалось, ничего не слышал.
— Хан — вот кому мы должны все повиноваться, — ответил бей. — А тебя мы не держим — уезжай! На место калги найдутся другие достойные султаны!
Шагин в бешенстве покинул дворец.
А спустя час он жаловался князю Путятину, что в диване многие не скрывают своего желания вернуться в турецкую зависимость.
— Надлежит жестоко и беспощадно покончить с этими злодеями, — скрипя зубами, злобно шипел калга. — Я зашёл в лес, издавна запущенный без присмотра. И ежели не смогу распрямить искривившиеся по застарелости деревья — буду рубить их!
Путятин посоветовал не горячиться, поговорить с братом.
Калга укоризненно посмотрел на князя, насмешливо спросил:
— Может ли человек, сев на необъезженную лошадь, ехать по своей воле надлежащей дорогой, если отдал поводья другому?.. Хан был в руках стариков и поныне в них остаётся!
Он порывисто рванул галстук, затягивавший шею, страдальчески скривил лицо:
— Это вы, русские, виноваты, что старики упорствуют!.. Зачем согласились с турками признать власть султана над Крымом в духовных делах? На подтверждение судей? Ведь это не только знаки верховной власти Порты над Крымом, но и основа, которая сохраняет прежнюю верность мурз туркам... О чём же ваши послы в Бухаресте думали, когда согласие давали?! Единство веры нисколько не обязывает Крым сохранять свою связь с Портой! Есть много магометанских владений, которые не только не подвластны Порте, но и ни малейшего сношения с ней не имеют...