Бой разгорелся с новой силой. Штурмовые колонны напористо шли на приступ — турки отчаянно оборонялись. Обе стороны бросали в сражение всё новые и новые резервы, но добиться решающего успеха не могли.
Румянцев, натянув на глаза шляпу, верхом на коне объехал позиции, угрюмо глядя на безуспешные атаки. Следовало остановить колонны, перегруппировать силы, найти слабое место в турецкой обороне и лишь затем возобновить штурм. Он так и сделал.
Но великий везир Муссун-заде тоже не дремал — послал двадцатитысячный корпус Нуман-паши в тыл русским, чтоб отрезать штурмовые батальоны от лагеря.
Румянцев, едва ему доложили о движении турок, мгновенно понял, какую угрозу таит этот неприятельский манёвр, и бросил навстречу паше корпус Вейсмана. Генерал с доблестью выполнил приказ фельдмаршала: остановил турок у деревни Кючук-Кайнарджи и, получив пулю в грудь, погиб.
Угроза окружения миновала, однако облегчения не наступило: люди были измотаны затяжными сражениями, кавалерия, кормленная высохшим тростником, вконец ослабела.
Румянцев собрал генералов на совет, говорил просто и сурово, как говорят о неизбежном:
— Посланные в разведывание дозоры доносят, что дорога к Шумле между гор и ущелий столь тесна, что не токмо артиллерию, но и повозки с провиантом подвозить нет никакой удобности... И воды там не имеется... Пройти большим корпусом к Шумле невозможно, а малым — бессмысленно. Тамошнее везирское войско сильно!.. Ежели мы хотим сохранить армию в надлежащей силе и способности, то штурмовать крепость безрассудно. Из чего я заключаю, что ныне Шумлу мы должны оставить в покое... Можно, конечно, совершить вторичное покушение на Силистрию. Но все видели при атаке ретраншемента, сколь превосходящее число неприятеля остаётся в крепости в полной готовности её оборонять. Судя по нашим утратам у ретраншемента, предстоит и у крепости потерять несколько тысяч. Утрата же такого большого числа людей — даже при полной виктории! — неминуемо доведёт нас до бессилия. Тогда мы не сможем действовать на здешнем берегу и к поданию сикурса на оба фланга — в Валахию и Бессарабию — будем неспособны.
— Выходит, нам здесь дела нет, — сдержанно сказал Потёмкин.
На него презрительно глянул барон Ингельстрем:
— Вы желаете отступить?
Потёмкин сказал хрипло:
— Я желаю воевать турок, барон. Но не желаю быть битым... Силистрия не такой пункт, взятием которого решается вся нынешняя кампания.
— Смерти боитесь?
Вскипеть Потёмкин не успел — Ступишин резко прикрикнул на Ингельстрема:
— Оставьте упрёки, Осип Андреевич!.. Григорий Александрович о другом печаль имеет!
— О чём же? — Ингельстрем задиристо окинул взглядом генералов, ища у них поддержки.
Генералы отмолчались.
А Ступишин с досадой спросил:
— Вы разве не знаете, что лошадей который день фуражируют одним тростником, сухим и несъедобным по застарелости?.. Когда падут все лошади — турки нас голыми руками возьмут.
Ингельстрем смутился, посмотрел на Румянцева.
Тот сидел на раскладном стульчике, ссутулившись, низко опустив голову, безжизненно свесив с колен побуревшие от солнца руки. В череде славных побед, одержанных фельдмаршалом на протяжении всей войны, предстоящее отступление окажется первым. Начиная переправу через Дунай, а затем штурм Силистрии, он предполагал, что будет нелегко, но рассчитывал на удаль русского солдата, свой полководческий дар и Божью милость... Была удаль, был дар — не было удачи... И теперь, усеяв подступы к крепости трупами гренадер и фузилёров, он должен вернуться назад, на левый берег Дуная... Тяжело... Стыдно... Но — нет выхода.
— Перейдя Дунай, — голос Румянцева звучал сдавленно, — не щадя ни трудов, ни жизни, я старался исполнить высочайшую волю, имея под именем армии только небольшой корпус в тринадцать тысяч человек... Мне некого упрекнуть в трусости или нерадивости — все воевали храбро. Однако силы оказались неравными, а трудности, испытанные нами, непредугаданными... Мы брали у неприятеля лагеря, обозы, пушки. Но побить наголову его войско сейчас никак нельзя. Оно в здешних горах и ущельях, лесах и оврагах — везде прибежище находит. А нашей кавалерии и пехоте, тягостному обозу и артиллерии ходить тут затруднительно до крайности. Туркам же, напротив, легко засады делать и внезапно нападать, к сему и было покушение Нуман-паши, доблестью славного Вейсмана отбитое... И что особенно огорчительно — в здешних жителях я не приметил никакой приверженности нашим войскам, несущим им освобождение от турецкого ига. Не было ни одного, кто бы по доброй воле подал нам известие о неприятеле. А те, что попадались в наши руки, больше походили на подосланных со стороны Порты, нежели приносили достоверности. И если... — Румянцев не договорил фразу, замолк.
Он вдруг подумал, что всё сказанное им сейчас смахивает на оправдания неудачника. А каяться ему было не в чем! И, переменив тон, голосом властным и решительным, он приказал:
— Главный корпус отводим за Дунай! Здесь же, при Гуробалах... Корпусу, пришедшему из Бессарабии, идти через Карасудо Тульчи, где переправиться в Измаил!.. Вы, генерал, — он посмотрел на Потёмкина, — уходите с этого берега последним. Проследите, чтоб ни одного человека, какое бы звание он ни имел, здесь не оставить... Решение о переходе на левый берег подпишут все члены военного совета!..
Спустя неделю, 30 июня, будучи уже в лагере при деревушке Жигалей, Румянцев отправил в Петербург реляцию и приватное письмо Екатерине с подробным изъяснением причин возвращения на прежние позиции.
И написал без обиняков, что для успешного продолжения действий на Дунае «утроить надобно армию, ибо толикого числа требует твёрдая нога, которой без того иметь там не можно в рассуждении широты реки, позади остающейся, и трудных проходов, способствующих отрезанию со всех сторон, для прикрытия которых надобно поставить особливые корпуса, не связывая тем руки наступательно действующего, который через леса и горы себе путь сам должен вновь строить...».
Румянцевскую реляцию зачитали на заседании Совета 15 июля при полном молчании присутствующих. Все уже знали, что армия отступила, и теперь слушали подробности сражения под Силистрией. Слушали по-разному: недовольные широкой славой и популярностью полководца — с тайным злорадством, почитатели — с недоумением и тревогой. Но и те и другие понимали, что произошло неприятное, трагическое событие, которое не может не оказать влияние на дальнейший ход кампании.
А потом наступила пауза, столь долгая и тягостная, что Екатерина, желавшая выслушать рассуждения Совета, не сдержалась:
— Посиделки, господа, устроим в другой раз... Извольте говорить.
Первым подал голос Григорий Орлов:
— Когда одна армия делает ретираду — супротивная крепнет духом и идёт вперёд с верой в конечную победу. Возвращение графа на левый берег никаких выгод и преимуществ нам не принесёт — одни только неприятности. Отныне, испытав радостный успех, турки непомерно возгордятся и желаемое заключение мира отдалится ещё более.
Екатерина хмуро посмотрела на Чернышёва.
Захар Григорьевич понял — его черёд говорить.
— Сия печальная весть не должна затуманивать разум, — изрёк он успокоительно. — Война ещё не закончена, и следует обдумать способы, коими мы можем переломить неблагоприятное начало кампании... Графу Румянцеву нелегко теперь войти в прежний порядок оборонительного положения и восстановить в нём ту же твёрдость, которая порушилась переходом через Дунай. Тогда все транспорты и магазины, делившиеся по разным пунктам и довольствовавшие каждую часть войска, сведены были к одному. К тому же в армии остаётся мало старых солдат — полки состоят из слабых рекрутов, которые не навыкли бесстрашно входить в огонь. А вот неприятельское войско состоит, как пишет граф, «из самых лучших и выборных храбрецов».
— У нас нет лишних полков для усиления его армии, — посетовал Вяземский.
— Лишних нет. Но по настоящему положению польских дел можно послать в армию несколько полков из тамошнего корпуса. Графа надобно ободрить, уведомив об увеличении его армии.
— Два-три полка должного усиления не дадут. Недостаток в людях столь велик, что впору говорить о новом рекрутском наборе, — заметил Иван Чернышёв. И тут же смущённо засопел, натолкнувшись на обжигающий взгляд Екатерины.
— Румянцеву надобны воины, а не мужики! — воскликнула она недовольно. — Присылаемые же ему рекруты не составляют подкрепление армии, но, напротив, ослабляют её. Ибо для их обережения и научения он должен отделять знатную часть старых солдат. А полки, будучи в действиях против неприятеля, не имели времени ни выучить, ни обмундировать их. Оттого рекруты по сию пору в своём образе остаются, то есть в серых мужичьих кафтанах...
Тем не менее через месяц о рекрутском наборе заговорили снова, поскольку без значительного увеличения Первой армии помышлять о скорой победе не приходилось.
И снова Екатерина проявила недовольство:
— На моей памяти это будет шестой набор с шестьдесят седьмого года!.. Со всей империи уже до трёхсот тысяч рекрутов было собрано. И снова набирать?!
— Оборона государства того требует, ваше величество, — покорно заметил Захар Чернышёв.
— Оборона-а... Я всякий раз со сжиманием сердца подписываю набор, видя, что оные для пресечения войны по сию пору бесплодны были. И хотя мы неприятелю нанесли много ущерба, но и сами изрядного числа людей лишились.
— На то воля Господа, — развёл руки Чернышёв.
— Воля?! А так ли вы употребили сих людей, чтобы желаемый мир приблизить?.. Я вижу, что кампания повсюду тщетна!.. Из рекрутского набора, предлагаемого ныне, я заключаю, что вы упражняетесь в снабдении армий, но мало думаете о достижении виктории. Дайте же всем командующим такие наставления, что позволят действовать против турок решительно и приведут их к прошению мира!
Екатерина помолчала, затем взяла перо, макнула в чернильницу, быстро подписала указ и жёстко посмотрела Чернышёву в глаза: