Беспорядочными толпами казаки выбирались на дорогу, и густые тучи пыли неслись вслед этим конным массам.
А сзади, на местах брошенных бивуаков, вдруг запылали яркие огни и поднялось пожарное зарево: это отсталые позажигали весь брошенный хлам и остатки топлива, запасенного широкой, нехозяйской рукой. Не доставайся, мол, ни нашим, ни вашим: таково уж здешнее, туркестанское правило.
Голодные собаки, не те, которые всегда во множестве прикармливаются солдатами и составляют ротную собственность, – эти никогда не бывают голодны, и в настоящую минуту они весело снуют между ногами пехотинцев, – а совсем другие собаки, Бог весть откуда набежавшие, поджав хвосты, робко озираясь, оскаливая зубы при приближении себе подобных, шныряют по лагерю, подбирая все, что только годится в снедь. Бродят в темноте и какие-то человеческие тени – полуголые, также робко, по-собачьи озираясь и судорожно бросаясь на какую-нибудь тряпку, кинутую солдатом за совершенной негодностью.
Мало-помалу выбрались-таки совсем на дорогу. Даже обозы вытянулись, и лошади бодрее поволокли повозки по относительно ровному пути.
Наконец, разместились все, где кому следовало быть по предварительному распоряжению: кому нужно было идти вперед – те прошли; другие, сойдя с дороги, дожидались в стороне своей очереди. Даже, несмотря на темноту, можно было заметить, как из хаоса, беспорядочно волнующегося еще там, где только что оканчивался подъем, образовывалось что-то похожее на движущуюся армию. К тому же перед рассветом поднялся довольно сильный ветер и относил в сторону пыль, поднятую тысячами людских и конских ног, и дышать стало свободнее, да и можно было видеть сколько-нибудь ясно, что делается по сторонам, не так, как внизу, где положительно приходилось идти ощупью.
Почти сутки, проведенные без сна, оказывали свое действие на всех; едва только окончилась лихорадочная суета сборов и подъема и началось относительно покойное походное движение, как стала одолевать всех сонливость, которую невозможно было разогнать ничем. Пробовали песни петь, затягивали песенники: «Как султан турецкий захотел с Россеей воевать», но на этом и оканчивалась их энергия, а уже на словах: «стал он войско собирать…» совсем затихла песня, и солдаты, спотыкаясь, клевали на походе носом и вздрагивали, широко раскрывая и протирая грязными пальцами свои осовелые глаза. Казаки – так те совсем спали на своих покойных седлах, со свистом прихрапывали и даже бредили во сне; один рыжебородый урядник даже про какую-то тетку Дарью вспомнил, да вдруг, как сноп, с седла повалился и заорал на всю сотню, спросонья должно быть: «Голубчики, режут!..»
Забелелась на востоке полоска утренней зари, одна за одной потухали звезды, уступая более яркому свету. Ветер усилился, и неприятная дрожь пробежала по спинам, забираясь в холщовые солдатские рубахи.
Исторические события, предшествовавшие настоящему дню, сложились следующим образом: все наши силы, которыми мы располагали в 1868 году для похода в бухарские пределы, разделились на две массы: одна расположена была под Катта-Курганом для наблюдения за тем, что делается со стороны Бухары, другая же – и самая главная – занимала Самарканд с самого дня его сдачи, т. е. с 1 мая. Отсюда предпринимались разные более или менее удачные экспедиции в горы, к Ургуту и к Кара-тюбинтскому ущелью, но экспедиции эти не принесли никаких существенных результатов. Все горные народы восстали чуть не поголовно и двинулись к Самарканду; к тому же получено было известие из Катта-Кургана, что эмир со своими главными силами остановился не более как в двенадцати верстах от города и что войска наши там недостаточно сильны, чтобы предпринять против него что-нибудь решительное. Тогда командующий войсками, оставив в Самарканде небольшой гарнизон, со всеми остальными силами направился на помощь катта-курганскому отряду и, дав войскам отдохнуть после похода один день, предполагал напасть на эмира, разбить его и, таким образом, иметь перед собой только одного противника, именно Шхарисябского бека с его горными союзниками. Так вот, значит, мы теперь шли разбивать эмира, а где он находился и в каких силах, мы положительно не знали; существовало множество самых разнообразных предположений, но только ничего положительно верного. Массы конных тюркмен, киргизов и разного сброда, являвшиеся аккуратно с рассветом в виду нашего лагеря и исчезавшие с темнотой наступающей ночи, ясно говорили о присутствии невдалеке значительных неприятельских сил, около которых группировались эти подвижные массы, но в чем заключались эти силы, мы, как я уже сказал, не знали ничего приблизительно.
Впрочем, мы почему-то не сомневались в успехе; никогда еще, во всех наших среднеазиатских походах, не собирались русские войска в таких крупных массах, как в настоящем случае: насчитывалось до трех тысяч человек – разного оружия, а эта цифра, по здешним войскам, считается весьма солидной.
Скоро рассвело окончательно, и на востоке появился сквозь пыль и туман мутный беловатый круг восходящего солнца.
Ветер дул порывисто, без всякого определенного направления. Справа и слева, спереди и сзади неслись на нас пыльные тучи, местами поднимались к небу винтообразные столбы степных смерчей; и по мере того, как солнце поднималось все выше и выше, наступала удушливая жара, сменявшая ночную прохладу.
Вот к завываниям ветра начали примешиваться какие-то живые звуки: казалось, что в пыльных тучах несутся со всех сторон одушевленные существа, такие же крылатые, так же неуловимые, как степной ветер, с воем которого слились их заунывные вопли.
Там и сям замелькали неопределенные черные точки: больше, и больше, и живая лента, прерываясь в тех местах, где гуще клубилась степная пыль, и яснее очерчиваясь там, где проносилась струя жаркого ветра, охватывала мало-помалу наши походные колонны.
Быстро приближались эти точки, росли по мере своего приближения, и можно было различать уже что-то похожее на всадников, но точки эти внезапно разрешались беловатым клубочком дыма и исчезали из глаз, прежде чем успевал долететь до слуха сухой звук ружейного выстрела.
Чу! Далеко сзади послышались глухие удары… Один, другой… Два разом… Это заговорили в арьергарде наши пушки. Пользуясь растянутостью наших обозов и малочисленностью прикрытия, которое не превышало трехсот человек, тюркмены вплотную насели на наши хвосты и произвели страшный переполох в обозных вереницах. Подгоняемые непрерывными ударами плетей, тощие лошади, запряженные в арбы, собрали последние усилия и, несмотря на тяжесть груза, пустились вскачь, чтобы из растянутых караванов сплотиться в более сплошную массу, которую удобнее было бы прикрывать небольшим числом нашей пехоты. Перепуганные выстрелами верблюды, не жалея своих окровавленных ноздрей, рвались со своих волосяных привязей. А неприятельские наездники все ближе и ближе подскакивали к обозу и своими длинными, гибкими, как хлысты, бамбуковыми пиками чуть не ссаживали с седел оторопелых арбакешей.
Вот высокая, длинноногая белая лошадь, до сих пор довольно благополучно тащившая свою арбу, крытую полосатым киргизским ковром, замялась, попятилась назад и стала. Смуглый сарт, в засаленной тюбетейке и изорванном бумажном халате, усиленно заработал голыми пятками по тощим бокам заупрямившегося коня.
– Чего стал, леший… – налетел на него уральский казак. Из-под ковра выглянула испуганная личность в белом кепи на стриженой голове; в руках у нее была форменная офицерская сабля, вся заржавленная, дребезжащая в костлявых руках своего владельца.
– Постой, каналья… ты у меня пойдешь… пойдешь… пойдешь.
И он принялся сверлить под хвостом несчастной лошади.
Ударило задом бедное животное, взвилось на дыбы, рванулось и понеслось в карьер, прыгая через водомоины.
Маленькая азиатская пулька шлепнулась о седло одного верблюда; тот пошатнулся и упал на колени; другой оторвался от него и, тяжело разворачиваясь, неуклюжей рысью побежал в степь как раз к неприятельским всадникам. Несколько казаков поскакали за ним, но тотчас же вернулись, благоразумно уклонившись от опасности поздороваться с пикой тюркмена.
– Пропали наши сухари! – говорил один пехотинец другому, видя, как всадники тотчас же окружили добычу.
– Что же, нешто он им на пользу, – отвечал товарищ, – потому как наши сухари без привычки никак жрать невозможно!
– Эвось, поволокли его сердечного!
– Берегись!.. Ах ты, проклятый, чуть-чуть не ссадил… Погоди-же ты…
Солдат приложился…
– Стреляй по красному!
– Есть. Эх, мимо, никак… Нет, гляди-ко, валится… Валится… Бац… Готов, значит.
И солдат пытливо поглядывал вдаль, вскинув свой штуцер и роясь в глубоком кармане красных кожаных шаровар, где он отыскивал ружейный капсюль, завалившийся между сухарными крошками.
Кое-как, с большими усилиями, удалось собрать бесконечный обоз во что-то похожее на громадный, движущийся квадрат, защищать который было несравненно удобнее. Неприятельская кавалерия стала держаться поодаль, коль скоро оборона приняла более правильный характер. Из-под войлочных верхов повозок повылезали на свет Божий разные личности, благоразумно укрывавшиеся до сих пор от опасности попасть под удар закатанной в свинец глиняной пульки, которыми обыкновенно стреляют из фитильных пищалей, или, в крайнем случае, под тонкое, как ножка циркуля, острие тюркменской пики.
А пыль поднималась все гуще. Сквозь эту пепельную подвижную завесу едва можно было различать влево от дороги неопределенные очертания волнообразных холмов, из которых один, средний, поднимался значительно выше прочих, изогнувшись седлом почти на самой вершине. Это были Зарабулакские высоты. Впереди чуть виднелись группы сакель деревни Зара-булак, а над ними широкие, развесистые вершины деревьев.
Авангард наш прошел уже мимо высот и скрылся за саклями. До сих пор, кроме неотвязных групп неприятельской кавалерии – групп, к которым как бы они ни были многочисленны, туркестанские пехотинцы привыкли питать глубочайшее равнодушие, – мы ничего не встречали. Правда, мы пристально всматривались в ту туманную черту, в которой рисовалась в пыльном воздухе вершина главной зарабулакской возвышенности: нам казалось, что эта едва заметная кривая линия, словно колыхалась, словно вся она была покрыта чем-то живым, и это живое группировалось по временам в длинные красноватые массы. Нам особенно подозрительным казался этот оттенок, весьма близкий к цвету курток регулярных войск эмира Мозофара-Эддина. Мы даже замечали что-то похожее на большие треугольные знамена, которые на своих длинных древках, как тени, веяли над этими линиями.