Густая пыль стоит над лощиной; там слышны ржание лошадей, крики и ругань: конные тюркмены раньше поспели к колодцам; им надо и себе утолить жажду, и напоить своих лошадей, а в колодцах воды немного: они вырыты как раз по размеру суточных потребностей кочевников, только через сутки опять они наполнятся водой; как же ждать сутки, когда час ожидания может окончиться смертью? Но, может быть, счастливцы не всю воду выпьют, может быть, достанется и на долю отставших пеших…
Крики вокруг колодцев усиливаются, слышны выстрелы, из пыли вырываются кони без всадников с разметанными седлами и несутся в степь. Начинается ожесточенная схватка… Нет надежды! Это дерутся за последние капли.
Реже и реже становится толпа вокруг колодцев, конники уходят дальше; толпа за толпой тянутся они по каршинской дороге; длинные пики с пучками конских волос, словно гибкий камыш, волнуются между холмами, скрываясь из глаз мало-помалу; развеваются по ветру концы белых тюрбанов, ярко сверкает на солнце золотое шитье на спинах сановных наездников.
В свою очередь, все ближе и ближе подходят разрозненные массы пеших: вот они поднимаются на гребень, им осталось только спуститься в лощину, на дне которой, словно в беспорядке наброшенные груды камней, виднеются жерла колодцев.
Опять появляется слабая надежда; передние ускоряют шаг… вот побежали…
На дне колодцев ничего, кроме клейкой, зеленовато-черной, густой грязи. Поблизости валяются раздавленные в свалке кожаные ведра – постоянная принадлежность степных колодцев; волосяные арканы, на которых опускают эти ведра, увезены; да если бы они и оставались, так разве для того только, чтобы на них удавиться.
А жаждущие все прибывают и прибывают, гуще и гуще становится толпа – задние еще не подозревают о катастрофе.
Капля по капле медленно просачивается влажность сквозь песчаные стены колодцев и стекает на дно; жиже становится грязь… еще бы час-два терпения, и воды, хотя бы для немногих, накопилось бы достаточно. Но возможны ли эти час-два терпения, когда человеком начинает овладевать бешенство, когда человек забывает все, кроме жгучей потребности пить?
Чем попало вычерпывают эту грязь, глотают ее, давятся и падают, задыхаясь в конвульсиях.
Высокий, мускулистый, словно бронзовая статуя, татарин виднеется выше всех над толпой: он стоит на колодезной обкладке, его сжатые кулаки подняты к небу; из охрипшего горла вырываются самые ужасные ругательства, направленные на небо, на Аллаха, на пророка, но пуще всего достается эмиру Мозофару. Вдруг он как-то странно закинулся назад, руки взболтнули в воздухе – и эта атлетическая, полуобнаженная фигура полетела головой вниз, прямо в темное отверстие колодца. Старик мулла, с длинной пожелтевшей бородой, стоит в двух шагах от этого места, опустив дымящийся ствол фитильного мултука. До этой минуты он молча молился в стороне, пока его не вывели из религиозной задумчивости богохульные ругательства татарина.
Припадки бешенства сменились мало-помалу тупым безмолвием; полная апатия овладевала большинством… Вон, в стороне, прислонившись к большому камню, сидит один: на лице его полнейшее спокойствие, глаза закрыты, голова опущена на грудь… он спит, но уже дыхание прекратилось – это пораженный солнечным ударом – смерть спокойная, она незаметно приходит в глубоком сне, и счастливец вовсе не знает ее приближения…
Широко махая гигантскими крыльями, носятся над этим царством смерти степные орлы-стервятники: они заранее предвкушают обильную жатву, и их не пугают даже те конкуренты, которые, вон, там, за этой усеянной мелкими камнями красноватой отлогостью, притаились, поджав свои хвосты, щелкая, словно в лихорадке, голодными зубами.
С наступающими сумерками все более и более сбегается волков из степи, занимая соседние рытвины, выжидая, когда уйдут живые и оставят им на съедение своих мертвых собратий.
Спустя месяца два после этих событий мне пришлось быть с казачьим разъездом у этих самых колодцев. Всюду, куда только хватал глаз, белелись человеческие кости и пестрели клочья цветной одежды. Туземцы-пастухи, которые поили своих овец у колодцев (так как время клонилось уже к ночи), говорили мне, что на пути от зара-булакских высот и около колодцев человеческих тел было гораздо больше, чем на месте самого побоища. Недаром говорили, что из семи тысяч регулярных пехотинцев эмира Мозофара едва одна тысяча собралась в Бухаре, и то почти через месяц после сражения.
Страшное положение, когда на несчастных побежденных восстает даже сама, не знающая пощады, природа.
Колодцы эти носят теперь название «Кара-Кудук», что значит – черные колодцы.
Ургут
После чапан-атинского погрома и занятия Самарканда прошла целая неделя. Отряд наш тесным лагерем расположился по сторонам большой бухарской дороги, на выезде из Самарканда. В городской цитадели, где помещен был походный лазарет, устроены временные склады провианта и артиллерийских снарядов, и находилась главная квартира, стал шестой батальон линейцев и три роты стрелков нашей туркестанской гвардии.
На очень небольшом пространстве, прорезанном по всем направлениям арыками, стеснилось около трех тысяч человек. Солдаты помещались в крохотных парусинных палатках, на манер переносных алжирских. Поблизости краснели, зеленели и пестрели азиатские палатки офицеров, ослепительно сверкали медные тела орудий; между зарядными ящиками, на протянутых коновязях привязаны были артиллерийские кони, которые фыркали и чихали от мелкой, всюду проникающей, пыли и тоскливо отмахивались хвостами от мириад докучливых мух. Целыми тучами носились над лагерем эти несносные насекомые, набивались в палатки, лезли и падали в котлы, миски и стаканы и не давали сомкнуть глаз до солнечного заката, внося в наш лагерь одно из самых существенных неудобств. Дым от ротных кухонь черными и сероватыми облаками носился над рядами палаток. В воздухе пахло котлами, жареным салом, свежеиспеченным хлебом и другими, более или менее возбуждающими или отбивающими аппетит, снадобьями.
Небольшой ручей, протекавший на дне оврага, шагах в трехстах впереди, снабжал весь лагерь довольно порядочной водой. Кругом зеленели тенистые фруктовые сады; над лагерем кое-где торчали полувысохшие, ощипанные деревья.
Дорога в Бухару, обсаженная тутовыми деревьями, разделяла лагерь на две почти равные части. В настоящее время дорога эта кипела самой оживленной деятельностью. По обеим сторонам ее тянулись наскоро сколоченные шалаши, в которых продавались разные съедобные вещи: варился плов, жарились шашлык и рыба, и даже устроены были две или три небольшие хлебопекарные печки, в которых пеклись плоские туземные лепешки. В более опрятных и тенистых шалашах продавались шербет и разные фрукты. Разноплеменную, пеструю толпу по всем направлениям прорезывали сартяга и жиденки с лотками на головах, выкрикивая ломаным языком русские названия продаваемых предметов.
В просторных полотняных палатках, принадлежащих нашим русским купцам и маркитантам, толпились солдаты. Татары-приказчики, суетясь, сновали взад и вперед, особенно если в палатку заходили офицеры, что всегда приносило хороший доход, ибо в лагере жилось весело.
Афганцы Искандер-Хана, в ярких халатах, гремя оружием, рыскали верхом в толпе, усердно прикладывая руку к козырьку, по русскому обычаю, при встрече с нашими офицерами. Лошади ржали, ишаки вытянули длинноухие морды, пронзительно выкрикивали усталые, вылинявшие верблюды, уложенные рядами у самых боковых арыков, жалобно вздыхали, пережевывая рубленую солому (саман). В воздухе стояла невыносимая жара, градусов двадцать пять и более в тени – по Реомюру.
По вечерам, когда становилось гораздо прохладнее, в разных пунктах лагеря гремела незатейливая музыка линейных батальонов, звонко заливались хоры песенников и туземная торговля на базаре прекращалась. Сарты, жиды и индийцы уходили в город с тем, чтобы на другой день вернуться со свежими продуктами. Только в маркитантских палатках было яркое освещение; торговля в этих теплых местах не прекращалась вплоть до рассвета. Впрочем, все меры осторожности, принятые в военное время, исполнялись с возможной тщательностью: сплошная цепь часовых охватывала весь лагерь, и в разных укромных пунктах закладывались довольно сильные секреты.
Так изо дня в день проводилось время в самаркандском лагере.
В самом Самарканде жители относились к нам чрезвычайно дружелюбно. Мы еще и не подозревали, до какой степени притворна эта миролюбивость. Депутации от всех окрестных местечек и кишлаков почти ежедневно представлялись генерал-губернатору. С самого раннего утра можно было видеть разных представителей, которые молча сидели в тени, на мощенном плитами дворе эмирского дворца (кокташа), где помещалась главная квартира. Перед депутатами стояли круглые медные подносы с лепешками, изюмом, сушеным урюком и разными местными сластями; тут же жалобно мычали быки на волосяных привязах; все это назначалось на поклон Ярм-Паше (полгосударя), как называли туземцы нашего генерал-губернатора. Часов в одиннадцать, обыкновенно, назначался прием депутации. Разные сласти и скот отбирались и поступали в пользу караульной роты, на почетнейших из депутатов надевались золотые и серебряные медали, всем без исключения – цветные, а иногда и шитые золотом халаты, и вся публика, по-видимому, чрезвычайно довольная, отправлялась с миром восвояси.
Один только из городов, казалось, вовсе не расположен был признавать нашей власти. Это был Ургут. Город этот лежал верстах в сорока от Самарканда к югу, в глухом горном ущелье, и дороги к нему вели не совсем-то удобные. К Гусейн-Беку, тамошнему правителю, уже не раз посылали сказать, чтобы он явился в Самарканд представиться и получить распоряжения от своего нового правителя и что иначе он рискует навлечь на себя гнев русского губернатора, что могло бы иметь для него очень вредные последствия; на все это Гусейн-Бек отвечал чрезвычайно уклончиво и неопределенно, или же не отвечал вовсе. А между прочим, это странное упорство могло вредно влиять на окрестное население. К Ургуту, как к опорной