Какой-то всадник на высокой тюркменской лошади, в полутатарском костюме и в косматой лисьей шапке с красным верхом, шагом подъезжал к ставке нашего полковника и слез с лошади. Это был Нурмед. Он, согнувшись и приподняв на голове шапку, вошел в ставку. Редко можно встретить такую оригинальную физиономию: под густыми, нависшими бровями сверкали, как угли, два темно-карих глаза, высокий гладкий лоб окаймлялся густой щеткой гладкостриженных седых волос, широкий чувственный рот постоянно складывался в какую-то добродушную и вместе с тем чрезвычайно лукавую улыбку, сквозь белые кольца вьющихся усов сверкали ослепительные зубы и роскошная черная с частой проседью борода длинными прядями расползлась чуть не наполовину груди.
Куда только судьба не закидывала эту оригинальную личность! Вся его жизнь наполнена была разнообразными, в высшей степени романтическими приключениями. Он сам не любил рассказывать эпизоды своего прошлого, а если и рассказывал, то часто в его рассказах, видимо, было умышленное противоречие. Говорили, что лет тридцать тому назад он бежал из Сибири, что долго слонялся по обширным степям киргизской орды, потом пробрался в бухарское ханство, служил у отца нынешнего эмира Насрулла, был у него в милости и в немилости, участвовал с ним в походах, потом был придворным медиком при дворе уже настоящего эмира Мозофара и, наконец, снова явился к русским, рассчитав, что давно забыто его прошлое и не докопаться до него никаким пресловутым следователям, да и кому охота была заглядывать в его далекое былое.
Ему сообщили сущность его поручения; он молча выслушал, завернул в широкий пояс письма и, пожав руки ближайшим из офицеров, с поклоном вышел из палатки. Скоро мы увидели его далеко, уже за цепью часовых – длинноногий аргамак ходко рысил по узкой дороге, верхушка лисьей шапки ярко краснела издали, и за согнутой богатырской спиной торчали стволы вынутой из чехла винтовки.
Между тем стало заметно темнеть; звезды все гуще и гуще усеивали синее небо; над кухонными огнями стояло красноватое зарево; казаки и артиллеристы навешивали на коней торбы с ячменем, солдаты уже поужинали, и ночная цепь часовых расставлена была вокруг лагеря. Люди, утомленные большим переходом, крепко спали, свернувшись под своими шинелями. В офицерских палатках кое-где еще виднелись огни, в ставке же начальника отряда было ярко освещено: там никто не спал, ждали возвращения Нурмеда и решения вопроса, быть или не быть назавтра кровавому штурму строптивого Ургута.
Прошло часа три. Наконец, в цепи послышался тревожный оклик. Топот нескольких лошадей приближался к лагерю, и из темноты начали одна за другой выделяться конные фигуры. Они остановились уже внутри лагеря и стали слезать с лошадей, их встретили и ввели в палатку начальника отряда. Через пять минут все прибывшие сидели полукругом на разостланном ковре; напротив них поместился на складной кровати полковник А-в, правее и левее его несколько офицеров, а сзади, в полуосвещенных пространствах, виднелось одно за другим множество любопытных лиц, пришедших послушать, чем кончится это интересное заседание. Нурмед вернулся вместе с прибывшими и что-то рассказывал одному из наших офицеров. Мы узнали, что это прибыл сам Гусейн-Бек для личных объяснений с начальником отряда. Объяснения эти, после обычных разменов любезностей, начались.
Теперь мы обратимся несколько назад, к минуте отъезда Нурмеда из нашего лагеря[8].
Версты четыре проехал джигит, не встретив ни одной живой души; уже ясно были видны первые стенки ургутских садов, можно было свободно различать группы плодовых деревьев; тогда он заметил за стенками какое-то движение: казалось, что толпы пешего народа двигались взад и вперед, что-то работали, спеша и суетясь; кое-где сновали конные, красные халаты которых заметны были издали; глухой говор слышался по садам, можно было уже различить отдельные крики и звуки дребезжавшего рожка. Нурмед постоял минуту на месте, осмотрелся и потом потихоньку начал спускаться к быстрому, бегущему по кремнистому руслу, ручью. Через ручей он переехал вброд – воды было едва по колено; выбравшись на другой берег, он пустил коня в карьер и понесся по каменистой дороге, пристально глядя по сторонам. Едва он проскакал шагов триста, как услыхал громкие крики: несколько конных выскакали из ближайших садов и приближались к нему, стараясь охватить его со всех сторон. Мимо самых ушей его просвистел пущенный из пращи камень. Нурмед еще шибче погнал своего аргамака; поджарый сын степей стлался по дороге. Джигит хорошо знал местные нравы: попавшись жителям в руки прежде, чем его заметят официальные власти, он мог рассчитывать натерпеться многих крупных неприятностей; целью его бешеной скачки было как можно скорее прискакать в город и попасться на глаза если не Гусейн-Бека, то кого-нибудь из его подчиненных. Вот еще раз ему пришлось перебираться через речку. С плеском расступилась прозрачная горная вода; дико фыркая, конь в два прыжка вскарабкался на противоположную сторону; толстое бревно лежало поперек дороги, густые зеленые ветви топорщились во все стороны. Аргамак на минуту остановился, и мигом несколько рук ухватилось за поводья; разгоряченный бегом, конь взвился и перелетел через препятствие. Нурмед вырвался и оставил в руках державших полу своего пестрого бешмета. Вдруг целая баррикада, сложенная из свежесрубленных бревен во всю ширину, загородила ему дорогу; расскакавшийся конь разом стал как вкопанный, раздув широко ноздри и навострив маленькие уши. В несколько секунд Нурмед был окружен густой толпой народа, которая с криком и ругательствами тащила его с лошади. Но уже несколько красных халатов, беспощадно прокладывая себе дорогу плетьми, пробивались к остановленному парламентеру; повелительные крики «Оставить! Прочь! Не трогать!» успокоили толпу. Нурмеда окружили и, отобрав у него лошадь и оружие, пешком повели к Гусейн-Беку по кривым улицам города. Густая толпа сопровождала его вплоть до ворот цитадели, где помещался бек. Дорогой Нурмед успел заметить, что жители не питали дружественных чувств к русским и деятельно готовились к энергичной обороне. На каждом перекрестке устраивались сильные завалы: стук топоров звонко раздавался в вечернем воздухе. Женщины и дети спешно укладывались; тяжело навьюченные ишаки, лошади и даже коровы поминутно попадались ему навстречу; все спешило в горы, предоставляя мужчинам защищаться в пустом городе. Лавки базаров плотно запирались досками и железными болтами. Почти все жители ходили вооруженные, хотя огнестрельного оружия было очень мало заметно; но зато всевозможные батики, топоры, даже китмени, назначенные собственно для мирных работ – все было употреблено в дело, и озлобленные жители, взобравшись на плоские крыши сакель, свирепо глядели вдаль, на белевшие далеко на горизонте русские палатки. Все мечети были отперты, оттуда неслось заунывное причитание мулл, и в узорные двери, один за одним, входили суровые мусульмане, оставляя у входов свои остроконечные туфли.
С каким страшным, фанатичным озлоблением относились жители к бедному Нурмеду, и ведшим его сарбазам стоило немалых усилий удерживать народ от чересчур уж крупных оскорблений. Особенно женщины отличались на этом поприще: они, как разъяренные кошки, кидались на конвой, пытаясь пробиться к Нурмеду; приподняв свои покрывала, они плевали ему в лицо, швыряли кусками грязи и даже камнями, так что даже сарбазы выходили из себя и пускали в дело узкие приклады своих фитильных мултуков. Наконец, массивные, окованные железом ворота цитадели, пропустив, кого следует, захлопнулись перед самым носом шумящей толпы, и Нурмед вздохнул свободней.
Через чисто вымощенный двор провели парламентера в отдельный дворик, где помещался сам Гусейн-Бек; в просторной, устланной коврами сакле сидел он сам со своими приближенными. Это был еще молодой человек с бледным, растерянным лицом; он, казалось, был взволнован до последней степени; покрасневшие, как будто от слез, глаза беспокойно бегали от одного лица к другому. При входе Нурмеда он смутился еще более, и бесцветные губы его странно зашевелились; он даже пытался приподняться, но костлявая рука рядом сидевшего старика с патриархальным лицом и седой окладистой бородой опустилась на его плечо, и бедный Гусейн как-то съежился и, опустив глаза, старался избегать смотреть на спокойного и пристально глядевшего на него посланца.
Сидевшие в сакле сурово встретили Нурмеда; ему указали на место около самой двери, и Нурмед, отдав привезенные письма, уселся на коврике, поджав под себя ноги, по местному обычаю. Медленно, с подобающей важностью, печати были вскрыты и письма прочитаны вслух. По прочтении писем минут на пять воцарилось общее молчание; потом, по приказанию старика, Нурмеда подняли, вывели из сакли, связали руки за спиной бумажным кушаком и бросили в углу двора, приставив к нему караул из пяти сарбазов с обнаженными кривыми саблями. Между тем по поводу писем началось оживленное совещание.
Недолго продолжалось это совещание. Нурмед слышал, почти до последнего слова, все, что говорилось в сакле. Голос самого Гусейна раздавался изредка, и то как-то нерешительно, но зато резкий старческий крик какого-то фанатика покрывал собой остальной говор. Нурмед понял, что никакие соглашения невозможны: русским письмам и уверениям в желании мира не доверяли вовсе. Вызов Гусейн-Бека в Самарканд они считали просто хитрой уловкой, желанием заманить только в свои руки слабого правителя. Все были убеждены в возможности сопротивляться силой против горстки русских, – а они успели уже заметить нашу малочисленность. Припоминались походы эмира на неприступный Ургут, всегда кончавшиеся неудачей для гордого повелителя Бухары, – а что же после этого могли сделать русские? Ведь эмир приходил с войсками, которые покрывали собой все окрестные поля, сорок пушек гремели с утра до ночи, пушечный дым закрывал солнце, – а ничего не сделано было Ургуту, ни один враг не заходил в его каменные ущелья. Русские же пришли с малым числом солдат и привезли с собой всего четыре пушки, да и то маленькие. А между тем за стенами цитадели слышен был глухой, озлобленный говор собравшегося народа: жители требовали битвы. Муллы в мечетях громко призывали всякие беды на головы неверных и предсказывали, что Аллах покроет позором русское войско и храбрые мусульмане снова будут торжествовать в своем, любимом Аллахом и всеми пророками, городе. Но вот послышались новые вопли, которые заставили побледнеть несчастного Нурмеда – народ требовал немедленной смерти посланника русских. Дело могло кончиться очень плачевно для бедного авантюриста, и Нурмед увидел, что пора начать действовать, а то уже будет поздно.