чем, все мои попытки остались бесплодны – я не узнал ровно ничего. Безумная, видимо, ничего не понимала, и я прекратил расспросы. Солдаты толковали между собой и, как казалось, недружелюбно относились к этому визиту.
– Прикидывается, ведьма, – говорили они. – Знамо, прикидывается. Подослали, чай! Таперича ее до утра никак нельзя выпущать из лагеря. Чего выпущать, пришибить, да и все тут!
– Ишь ты, пришибить! А ну-кась, поди, пришиби; чай, тоже человек!
Я видел, что эту женщину нельзя оставить на попечение такого караула, и велел отвести ее на главную гауптвахту: там ее накормили и оставили до утра. С рассветом ее вывели из лагеря. Она медленно побрела к горам, ковыляя по высокому бурьяну.
Рано утром, еще до солнечного восхода, отряд наш уже был на ногах. Пехотинцы оставили на повозках шинели и сухарные мешки и в одних рубашках выстраивались перед лагерем. Палатки были сняты; обоз запрягал лошадей и вытягивался на дорогу. Решено было сделать еще одну, последнюю попытку уладить мирно с Гусейн-Беком, а затем, если не удастся, штурмовать Ургут сегодня же.
Вывели из палатки мнимого Гусейн-бека с товарищами; они провели мучительную ночь в ожидании наутро достойного воздаяния: они были уверены, что им утром отрежут головы. Когда им привели их лошадей и велели ехать в Ургут, они не хотели верить и думали, что над ними смеются. Полковник А-в приказал им передать Гусейн-Беку, что если он не выедет переговорить лично с начальником русского отряда через два часа, то русские пойдут к Ургуту. Послы медленно выехали из лагеря, но едва только они проехали последних часовых, как пригнулись к седлам и во всю конскую прыть понеслись к городу. Только тонкая полоса пыли стлалась по дороге вслед за быстро удаляющимися всадниками.
Между тем отряд тронулся к Ургуту. Солдаты, подгоняемые утренним холодом, шли ходко, с песнями; казачьи орудия рысили между ротами, в обозе скрипели и визжали несмазанные колеса арб; арьергардная рота, составив ружья, ждала, когда последняя повозка выберется на дорогу. Начальник отряда поехал вперед с казачьей сотней, с ним поскакали и несколько офицеров.
Едва мы отошли версты две от места ночлега, как заметили на всех окрестных холмах конные толпы. Место нашего лагеря тоже было уже занято неприятелем, и, кроме того, по шехрисябзьской дороге из ущелья подвигалось большое пыльное облако. Нас положительно охватили со всех сторон, и, в случае неудачи под Ургутом, мы могли рассчитывать на самое неприятное отступление.
Перед началом ургутских садов находилась довольно значительная, но с пологими скатами, возвышенность; она вся была покрыта конными, и на самой вершине пестрело несколько ярких значков. Отдельные всадники джигитовали шагах в трехстах, даже менее, перед нашим авангардом; иные совершенно неожиданно выскакивали из незаметных, заросших бурьяном лощин, почти перед самым фронтом, гикали и стремглав неслись назад, чертя круги своими длинными пиками. Впрочем, ни одного выстрела не было сделано ни с той, ни с другой стороны; это была прелюдия, могущая окончиться еще мирным образом. Неприятель, видимо, давал нам заметить свои силы, рассчитывая, что мы будем вследствие этого уступчивее в своих требованиях.
Мы все продолжали подвигаться вперед; передние толпы неприятеля отходили при нашем наступлении, задние же неотступно следовали за нами. Не доходя полутора верст до начала садов, мы остановились и перестроились в боевой порядок: три роты стали в первую линию, стрелки рассыпались в цепь, а остальные роты составили резерв и прикрытие обоза, который сворачивался в густую колонну, по стольку повозок в ряд, сколько позволяла холмистая и сильно изрытая местность. Орудия, не снимаясь с передков, заняли места на небольшом холме, несколько впереди первой линии. Вообще позиция была довольно удачная: ургутские сады были видны, как на ладони, на зубчатой вершине цитадели что-то дымилось, по садам пестрели густые толпы пешего народа.
Наш маневр произвел оживленное движение в массах неприятеля: заволновались нестройные толпы, и глухой гул пронесся по окрестностям. Значки отступили к садам, и оттуда показалась небольшая, отдельная кавалькада, которая поскакала прямо по направлению к георгиевскому значку начальника нашего отряда. Оказалось, что это были вчерашние знакомцы; они ехали с окончательным ответом к полковнику А-ву.
От этих послов мы узнали, что Гусейн ни под каким предлогом не выедет к русским. Ургутцы явно дали нам заметить, что нашим словам и обещаниям они не доверяют вовсе. Начальник отряда настаивал на своем требовании; это оказалось совершенно бесполезным. Послы говорили: «Мы видим, что вы хотите битвы; что ж, пусть Бог решит, кто из нас правее. Впрочем, мы видели и не таких под нашими стенами. У нас в книгах сказано, – продолжали они, – что сам Тимур-Ленк приходил с мечом и огнем в наши горы, но Бог не допустил до погибели свой любимый город и покрыл стыдом войско Тимура. Идите лучше с Богом домой и скажите своему губернатору, чтобы он оставил в покое нашего бека».
Так говорили послы, а конные массы неприятеля все прибывали и прибывали; казалось, все окрестные села и местечки восстали и выслали своих вооруженных жителей на помощь Ургуту. Мы предчувствовали, что нам придется иметь горячее дело. Мы не давали много значения тем конным толпам, которые сновали у нас в тылу и на флангах: мы по опыту знали, что как бы ни было многочисленно это скопище, они не решатся всей массой нахлынуть и раздавить наш отрядик, а это было бы очень нетрудно – неприятеля было, наверное, более двадцати тысяч, а у нас не набиралось и семисот человек. Ружейный огонь всегда удержит в почтительном отдалении джигитов, и одной роты будет совершенно достаточно, чтобы прикрыть как наш обоз, так и тыл штурмующего отряда. Но в садах, где ургутцы будут драться на своем родном пепелище, где каждая сакля, каждый садик, обнесенный глиняным забором, могут служить прекрасным укреплением; наконец, в самом городе, где жители имели время приготовиться к обороне и баррикадировать улицы, – здесь, мы знали, что встретим жестокий отпор, по-видимому, непреодолимых препятствий. А между тем, надо было во что бы то ни стало сломить строптивый город; отступить без штурма было бы слишком рискованно: мы могли бы много потерять в этом крае, где мы, со своей малочисленностью, только и держимся каким-то чарующим обаянием нашей непобедимости.
Послам велено было ехать обратно и сказать, что еще час мы даем на размышления и что ровно через час, если не получим ответа, откроются с нашей стороны военные действия.
В ожидании сигнала к наступлению роты стояли настороже, готовые двинуться по первому знаку. Рассыпанные в цепь стрелки прикладывались от скуки, конечно, примерно, в кое-каких слишком соблазнительно подъезжавших всадников; это движение заставляло джигитов мигом поворачивать лошадей и, вплотную пригнувшись к седлу, удирать во все лопатки. Солдаты хохотали и острили по-своему, а знавшие туземный язык посылали вдогонку разные приветствия, конечно самого нецензурного свойства. Особенно отличался в этом один молодой человек, еще безусый; он, приставив руки ко рту трубой, во все горло выкрикивал весь репертуар национальной брани и от души заливался звонким, почти детским смехом, когда его усилия увенчивались успехом, и издалека доносился ответ такого же грязного свойства.
Вообще, наши солдаты – большие любители всевозможных домашних животных, особенно собак, и при ротах обыкновенно бродят целые прикормленные стаи. В курс дрессировки, главным образом, входит бросаться на сартов, и надо видеть, с каким остервенением нападают ротные псы на всякую личность, показавшуюся в долгополом туземном костюме. В настоящее время более сотни всевозможных Волчков, Белок, Арапчиков и Куцок носились перед цепью, храбро налетали на ближайших джигитов и, свирепо прыгая, хватали за хвосты лошадей и за полы халатов, ловко увертываясь от сабельных ударов. Наши боевые псы – я смело даю эпитет: боевые – с успехом разыгрывали роль фланкеров и потешали солдат, служа бесконечной темой острот и веселой, оживленной болтовни.
– Таперича, братцы, – говорили они после дела, – надо Куцего и Валетку тоже наградить!
И солдаты с любовью поглаживали по мокрым, мохнатым мордам прибежавших и виляющих хвостами псов. А между тем данный на размышление час подходил к концу. Орудия снялись с передков, и канониры прилаживались к прицелу, поглядывая, ловко ли придется. По линии пронеслась команда: «Становись!» Шутки и смех замолкли разом, солдаты сняли шапки и перекрестились.
Вдруг из-за пригорка, который находился не более, как в двухстах шагахот крайней роты, показались беглые дымки, несколько пуль с визгом пронеслись над колоннами, и в ту же минуту отчетливо послышались команды: «Картечь, первая!» В самую середину большой конной толпы, рассекая воздух со свистом и шуршанием, врезалась картечь и запрыгала, рикошетируя по каменистой почве; другой выстрел направлен был туда же. Застонала окрестность от конского топота и заунывного гиканья; в облаках беловатой пыли неслись тысячи всадников, очищая нам путь перед фронтом и охватывая наши фланги; загнулись концы стрелковой цепи, крайние роты выслали по полувзводу в цепь, и на флангах мигом зарокотала оживленная перестрелка. Размахивая в воздухе саблями и стреляя на ветер, конечно, из своих фитильных мултуков, ургутцы, как черти, носились вокруг нашего отряда с громкими криками: «Ур! Ур!»[9]
Трудно представить себе что-нибудь более неприятное и заунывное, чем воинственные вопли азиатов; каждый не кричит своим обыкновенным голосом, а старается взять фистулой как только можно высокую ноту, поэтому общий клик кажется каким-то стоном и плачем, в котором слышатся порой отдельные пронзительные взвизгиванья.
То там, то сям барахтались на земле сброшенные всадники; уже много коней с растрепавшимися, сбитыми под брюхо седлами скакали, путаясь в порванной сбруе. Расстояние между нами и неприятелем становилось все более и более: картечь и ружейный огонь охладили несколько воинственный жар, и ургутцы со своими союзниками обратились к обыкновенной своей тактике: держаться подальше от проклятых «белых рубашек» (ак-кульмак)