ка белели рубашки арьергардной роты.
Мне приказано было поехать навстречу начальнику отряда, который должен был находиться в настоящую минуту с орудиями и резервов при въезде в город. Я отыскал свою лошадь и поехал. При выезде из цитадельных ворот я увидел страшную картину: целая куча тел, наваленных одно на другое, загородила почти весь проезд; некоторые были еще живы и страшно корчились в предсмертной агонии; ватные халаты дымились и тлели: видно было, что выстрелы по ним сделаны были почти в упор. Группа солдат, составив ружья, стояла тут же, делая при этом кое-какие замечания; два офицера крутили папиросы и говорили что-то о разнице между бухарскими и хивинскими коврами. Я не видел этих тел прежде; сколько я помнил, в самой цитадели мы не встретили ни одной души. Я поинтересовался, откуда взялись эти убитые, и мне рассказали следующее.
Под воротами, в одной из боковых стен, находилась маленькая дверь, ведущая в темное помещение. Когда наш караул занимал посты в цитадели, между прочим, и в воротах, то на эту дверь не было обращено никакого внимания. Уже расставлены были часовые, и караул расположился себе, как дома; вдруг неожиданный выстрел загремел под воротными сводами, густой дым повалил из незамеченной двери, и один из караульных солдат, раненный в спину, вскрикнув, присел на ступени лестницы. Наши бросились к предательской двери, но оттуда раздалось еще несколько выстрелов; тогда солдаты, в свою очередь, принялись стрелять в темное пространство, и ни один выстрел, несмотря на то что пущен был наудачу, не пропадал даром. Сперва послышались бранные, озлобленные крики, потом все затихло. Тогда наши, вооружившись длинными баграми, которые стояли в углу неподалеку от ворот, принялись вытаскивать осажденных, и на свет стали появляться одна за другой растерзанные фигуры в красных и синих халатах.
Сиди сарты спокойно в своем убежище – на них никто бы не обратил никакого внимания, но уж такова азиатская натура, так велико фанатичное озлобление, что не хватило сил, чтобы утерпеть и не послать пули в спину зазевавшегося гяура.
Я поехал далее. Улицы были так узки и так неровно вымощены крупным камнем, притом повороты были до такой степени круты и неожиданны, что нельзя было и думать провезти в цитадель наши орудия. Часто попадались мне наши солдаты в изорванных рубашках, с усталыми донельзя лицами; платье и руки у многих были выпачканы кровью; они спешили в цитадель, направляясь на бой барабана. Скоро я выбрался к базару. Здесь улицы пошли шире, кое-где были перекинуты плетеные навесы. Базар расходился на несколько ветвей, которые после сходились снова в одну улицу. В одной из этих ветвей остановились наши орудия; они положительно не могли двинуться ни взад, ни вперед; за ними стеснились повозки обоза. Трудно описать, что происходило на базаре в эту минуту.
Еще подъезжая, я издали слышал крики, хохот, стук топоров и треск ломающихся дверей. В наказание за упорство жителей базары велено было разорить дотла, и солдаты ревностно принялись за эту веселую работу. Началось то, что на местном туркестанском наречии называется «баранта». Надо хоть раз видеть это, чтобы составить себе понятие, что это такое. Это не простой грабеж, корысть не играет здесь вовсе первостепенной роли; нет, это какой-то дикий разгул: все наше, а что не наше, так и ничье! Попалось фарфоровое китайское блюдо – об пол его. «Нешто потащишь его с собой?» – говорит расходившийся солдат, глядя, как звенят и прыгают по камням раскрашенные черепки. Здесь нашли чан с кунжутным маслом – туда лезут с ногами, чтобы несколько размякли заскорузлые от солнца и пыли сапоги. Там высыпана на улицу целая груда ярко-желтых и серебристо-белых коконов. Тут разбита лавка с красными товарами: солдаты целыми тюками расхватывают пестрые ситцы и полосатые адрасы; размотавшиеся, неловко захваченные куски волочатся по грязной улице. В стороне два солдатика сворачивают громадные узлы, с усилием стягивая концы ватного одеяла: они намерены тащить это в лагерь, и дотащут, если какой-нибудь встретившийся офицер не прикажет бросить всю эту дрянь. Вы думаете, что они с сожалением исполнят это приказание, выразят при этом неудовольствие или что-нибудь в этом роде? Ничуть. Они тотчас же послушаются и еще расшвыряют ногой узел, который они тащили версты полторы с таким громадным трудом. Все равно они продали бы его за полтинник, много разве – за рубль. Я видел одного молодого солдата, который больше всех шумел, неистовствуя по разгромленному базару: тут он роется в кучах седельной сбруи, там перебирает медную посуду в чайной лавочке, через минуту разглядывает на свет готовый халат из яркой материи, но когда я, уже в лагере, спросил его, что же он притащил хорошего, то он с улыбкой показал на свои карманы, набитые кишмишем и урюком.
Впрочем, есть солдаты, особенно из евреев, которые барантуют, руководимые чисто меркантильными соображениями – те не довольствуются тем, что приносят сами, но еще за бесценок скупают баранту у других солдат и частенько составляют себе очень хорошие деньги. Подобные примеры случаются в области, и почти все быстро разбогатевшие бессрочные солдаты обязаны своим богатством баранте.
Скоро я отыскал полковника А-ва; он находился у повозок с ранеными. Здесь я увидел и Б-го с перевязанной головой. Рана его оказалась неопасной, хотя и лишила его чувств в первые минуты. Я сообщил полковнику, что цитадель уже занята и что улицы так узки, что будет совершенно невозможно провезти туда орудия. Принимая это обстоятельство в соображение и, кроме того, не имея возможности поместить в цитадели весь отряд, так как там находилось место для одной роты, решено было к ночи выбраться из города, потому что иначе пришлось бы ночевать на улицах, растянувшись по бесконечным их изгибам; а это могло бы иметь очень вредные последствия, так как надзор за людьми при таком положении отряда был бы в высшей степени затруднителен, да и в случае ночного нападения на нашей стороне были бы одни только невыгоды. Занять же аванпостами крайнюю черту города было немыслимо при нашей малочисленности: мы едва могли бы оцепить десятую часть городских окраин, и то израсходовав на посты всю пехоту.
Повозки по одной, с большим трудом, выпрягая лошадей, начали поворачиваться и выходить из города, орудия сделали то же. Посланы были всюду приказания очищать городские улицы.
Место для лагеря выбрано было не более как в полуверсте от начала садов на ярко-зеленой пологой возвышенности, с которой мы начали несколько часов назад свою атаку. Тут же, невдалеке, протекал ручей, на котором были наскоро набросаны живые мостики. Влево, к самой горе, подходили роскошные поля, засеянные пшеницей. Вблизи ни одной рытвины, ни одного куста, ничего, могущего скрыть подползающих лазутчиков или кого-нибудь в этом роде – короче, место было превосходное.
Вся дорога от города к лагерю была занята еле двигающимися, тяжело нагруженными солдатами. Гнали ишаков, которые были до такой степени навьючены, что не видно было ни ног, ни головы – двигалась какая-то безобразная куча. Забытые жителями коровы и телята, задрав хвосты, с ревом скакали, подгоняемые ружейными прикладами.
При всех отрядах, как бы они ни были малы, непременно находятся два или три маркитанта, преимущественно из казанских татар; очень часто, что эти господа бывают агентами довольно значительных купцов в Туркестанском крае. У них можно найти бутылку фабрикованного хереса или марсалы, или еще что-нибудь в этом роде, но, главным образом – целью маркитантов служит баранта. В разгар, из первых рук, маркитанты за чарку спирта приобретают целые вороха разных вещей, которые и продают после с барышом, о котором никакие в мире торговые дома не имеют даже понятия. Арбы хитрых татар нагружаются до такой степени, что трещат карагачевые оси и гнутся высокие колеса.
Кроме того, за хвостом отрядов тянутся, иногда на лошадях и ишаках, а иногда и просто пешком, оборванные байгуши-туземцы; у каждого из них непременно найдется несколько серебряной мелочи. Эти, как шакалы после тигров, скупают то, что оставлено маркитантами без внимания. Они рискуют иногда и сами барантовать в саклях, но за это слишком дорого платятся, потому что солдаты, не стесняясь, убивают эту сволочь, принимая их за сартов с неприятельской стороны; не помогают даже белые повязки на руках, которые эти шакалы навязывают себе в подражание джигитам-милиционерам.
Не успело еще стемнеть, как уже последние солдаты выбрались из Ургута и пришли в лагерь. Послали ротные повозки за дровами; ближайшие сакли были разобраны, и привезены целые воза леса. Сделана была тщательная перекличка, все раненые перевязаны, убитые похоронены тут же, в лагере. Это делалось, обыкновенно, таким образом: срезают осторожно дерн, потом вырывают яму и землю относят как можно подальше, чтобы свежевырытая земля не выдавала места, где зарыто тело; затем кладут труп, засыпают его и тщательно закрывают дерном. Это все делается так искусно, что решительно невозможно узнать место самой могилы, и предосторожность эта далеко не лишняя. Сколько раз случалось, что сарты разрывали неаккуратно скрытые тела и отрезали головы, которые отвозились в Бухару, за что получались халаты и другие знаки монаршей милости эмира.
Когда совершенно стемнело, в лагере вспыхнула великолепная иллюминация. Почти каждый солдат принес с собой с базара связки сальных свечей. Эти свечи, расставленные тесными рядами по линиям лагеря, огненными линиями опоясывали место стоянки. Это была волшебная картина. А за погруженным в глубокую темноту Ургутом, сквозь тучи, закрывшие собой горные цепи, мелькали на недосягаемой высоте бледные огненные точки: это были ночные костры бежавших ургутцев. С каким тоскливым чувством смотрели они на нашу иллюминацию! Сколько проклятий сыпалось на наши головы! Сколько семейств не досчитались своих членов!
По известиям, полученным после, в Ургуте собрано было до семисот тел – ужасная цифра сравнительно с числом наших солдат, участвовавших в штурме. Сам Гусейн одним из первых бежал в горы, чуть не при самом начале штурма.