Теперь возвратимся назад и скажем несколько слов об участи оставленной в тылу 12-й роты апшеронцев.
Ввиду недостатка перевозочных средств, не только не было возможности усилить гарнизоны Биш-акты и Ильтедже до двух рот, одной сотни и одного орудия, как предполагалось раньше, но даже само существование 12-й роты Апшеронского полка, занимавшей Ильтедже, не было обеспечено и она принуждена была отступить в Биш-акты. Раньше мы упоминали, что роту эту обеспечили провиантом по 21 мая. 8 мая от колодца Торча-тюле, на пути от Алана до Караул-гумбета, полковник Ломакин послал с нарочным приказания за опорные пункты, к майору Навроцкому и воинскому начальнику Ильтедже, поручику Гриневичу. Первому предписывалось идти с транспортом в Ильтедже, где остановиться и ожидать распоряжений – куда направить транспорт, на Кунград или на Куня-Ургенч; в ожидании же этого приказания, принять все меры к безостановочному подвозу довольствия из Биш-акты в Ильтедже. Гриневичу предлагалось: в случае если майор Навроцкий к 18 мая не прибудет в Ильтедже с транспортом довольствия, то, оставив ильтеджинский редут, со всем гарнизоном и верблюдами идти навстречу транспорту, хотя бы до Биш-акты[18].
Получив такого рода предписание и прождав майора Навроцкого с транспортом довольствия до 18 мая, поручик Гриневич решился отступить в Биш-акты. Предстояло пройти 185 верст по знойной пустыне, через колодцы, вода в которых совершенно испортилась от оборвавшихся в них железных ведер и кожаных копок при движении Мангишлакского отряда в Хиву, и притом без мяса, следовательно, без горячей пищи и только с двумя или тремя фунтами сухарей на человека. Такое ничтожное количество довольствия могло поддерживать силы людей в продолжение не более четырех дней, и потому пространство в 185 верст надо было сделать во что бы то ни стало в течение этого времени.
Отступление 12-й роты Апшеронского полка исполнено высокого трагизма и представляет собой пример высокой военной доблести. Прекрасное описание того нравственного и физического состояния, в котором находились люди этой роты во время движения, мы находим в рапортах командира роты, поручика Гриневича, которое и приводим целиком. «Я приказал, – пишет Гриневич, – выстроить роту и спросил у людей, знают ли они, что у них сухарей осталось дня на три – на четыре, менее фунта в день. Они отвечали, что знают. Тогда я сказал им, что нам надо отступить, на что я получил приказание начальника отряда. Чтобы отступить в Биш-акты, где нам дадут сколько угодно сухарей, круп, капусты, а также солонины не по фунту, а сколько съедите, нам надо спешить. Если во время движения будут падать солдаты, отберу у них оружие, обрежу пуговицы и, не останавливая роты, поведу ее далее. Я получил ответ: “Постараемся, ваше благородие”. Я назвал их молодцами, сказал, что смело на них надеюсь, и приказал сейчас же наливать бочонки и бурдюки водой. В 5 часов утра 18 мая приказал вьючить верблюдов. Положив больных и распределив рабочих по вьюкам, поздравил роту с походом; несколько пошутил с людьми, приказал песенникам петь песни и двинулся в поход. Об энергии песенников писать не буду; каждый может предположить, насколько они могли петь с душой на тощий желудок. Пройдя не более 17 верст, дежурный сказал мне, что один рядовой из евреев упал. Я находился в арьергарде. Правда, падение его на первой станции сильно потрясло мою душу; но я, не показывая виду, хладнокровно, не останавливая роты, приказал дежурному обрезать с упавшего пуговицы. Приказание это пронеслось громко, так что вся рота слышала. Дежурный усилил мое приказание: вместо того, чтобы обрезать пуговицы, он снял с него мундир. Не прошли и 15 шагов, как слышу умоляющий голос упавшего взять его. Я приказал посадить его на запасного верблюда, и рядовой этот, проехав верст 10, пошел пешком до самого привала. Привал был сделан в 10 часов утра 19-го числа. В этот день я видел сильную усталость в людях, но подкрепить их силы мне было нечем, так как на каждого из них оставалось только по одному фунту сухарей, и в первый день выступления я раздал им на руки по полуфунту, а остальное нужно было приберегать; на второй день дал по одной четверти фунта и на третий день столько же. Затем у меня еще осталось около пуда. 20-го числа я делал привал; люди отдыхали, и я прилег. Приходит фельдфебель и говорит, что меня просит умирающий солдат Ширванского полка. Я сейчас отправился к нему, но уже застал его в беспамятстве, так что он ничего не мог сказать и в присутствии моем кончился. Я приказал вырыть могилу, осмотрел его торбочку, но в ней, кроме одной грязной рубахи, ничего не оказалось.
Смерть его на роту сильно подействовала. Я старался всеми силами воодушевить ее, и рота повеселела. В это время фельдфебель доложил, что яма для покойника готова. Я приказал солдату, который находился при мне, вынуть мое чистое белье и надеть его на покойника. Затем выстроил роту; покойника опустили в могилу, покрыли его шинелью, а под голову положили его грязное белье; прочитали молитву и засыпали землей. Тотчас поднялся с привала. Долго я слышал говор роты о покойнике; но, вероятно, усталость заставила ее умолкнуть. 21-го числа, в 11 часов утра, пришел к колодцам, где отряд наш делал привал. Вся рота разбрелась искать сухарей. Некоторые нашли какие-то крошки сухарей, покрытые зеленью; но они их кушали с жадностью. В это время я начал делить своими руками последний пуд сухарей. При дележе я соображался с силами солдат: кого находил более слабым, тому давал большой сухарь, а кто был посильнее, тому давал поменьше. Правда, с жадностью смотрели на меня солдаты, что я их неправильно делю, но между тем каждый из них старался поскорее помочить свой сухарь в воде и съесть его. Я все следил за их движением и вижу, что они начали ложиться кое-где на отдых. У колодцев я пробыл до 5 часов вечера. В это время я выступил, и целую ночь был в движении. Во все время моего следования я находился в арьергарде, а субалтерн-офицер мой[19] с двумя проводниками – в авангарде. Лишь только поднялось солнце, я увидел высоты Камысты; в то же время увидели их и солдаты, и, как будто сговорясь, крикнули в один голос: “Ваше благородие, Камысты видны!” В ответ на это я им сказал: “Теперь, братцы, мы на родине, в Биш-акты отдохнем и поедим вдоволь”. Мне на это крикнули: “Борща, ваше благородие, с солониной и по два фунта сухарей!” Я ответил: “Больше дам, братцы”. Тут пошел по роте говор. Наконец, в 8 часов утра 22-го числа, у Камысты, при роте не было уже ни одного сухаря, и люди подкрепили свои силы надеждой в Биш-акты поесть борща с солониной. Не видя 24 года своей родины, едва ли я мог так обрадоваться ей, как обрадовался Камыстам. Я совершенно был покоен душой и с 9 часов утра спал до 3-х пополудни: я знал хорошо, что часть моя спасена. Люди шли неутомимо в течение четырех суток и сделали 185 верст. Это было сверх моих ожиданий. Я командую 12-й ротой шесть лет, но не настолько был уверен в ней, хотя и знал, что рота расположена ко мне, но боялся за силы людей. В 3 часа пополудни я выступил из Камысты. Люди шли торопливо, стараясь как можно скорее достигнуть Биш-акты. Через четыре часа мы были у ворот этого укрепления. Не доходя его версты полторы, я построил роту, душевно благодарил ее за поход и объявил ей, что так как мы совершили геройское отступление, то нужно придти в крепость героями, а потому: “Запевала вперед, песенники на правый фланг, начинай!” И вот, как теперь слышу, начали петь: “Слава русскому солдату с командиром-молодцом”. Но песенники пели настолько громко, что в 15 шагах едва ли можно было что услышать; зато барабан был натянут и сильно гремел. И вот мы с такой церемонией вступили в Биш-акты, где находились две роты: одна Апшеронского полка – 8-я, а другая – Ширванского полка. Первая предложила моей роте ужин, а вторая угостила водкой… Я получил под квитанцию несколько мешков сухарей и круп, и на ужин выдал по полфунта. Люди же, выпив после усталости по полчарке водки и поев давно невиданной ими горячей пищи, уснули по обыкновению на открытом воздухе мертвым сном. На другой день, часов в семь, пришел ко мне с докладом фельдфебель и отрапортовал, что в роте все обстоит благополучно, больных не имеется, но люди просят сухарей. Так как сухари находились около моей палатки, то я приказал сейчас же раздать в присутствии моем на завтрак каждому по полфунта, затем на обед, на полдник и на ужин было выдано по стольку же. Такая выдача по четыре раза в день малыми приемами производилась мной три дня, т. е. до тех пор, пока я не увидел, что люди пришли в себя и едят уже без жадности»[20].
30 мая рота Гриневича была передвинута в Киндерли, причем во время этого движения один человек умер.
15 мая соединенный Оренбургско-Кавказский отряд выступил с ночлега у Кара-байли с тем, чтобы в тот же день дойти до г. Ходжейли и занять его.
По полученным начальником отряда сведениям, неприятельские войска, направленные против отрядов, двигавшихся со стороны Кунграда, расположены были лагерем недалеко от места ночлега, у протока Карабайли, и только накануне прибытия сюда Оренбургско-Мангишлакского отряда отступили к Ходжейли, с намерением дать русским около этого города сражение.
Те же лазутчики сообщили, что сборище хивинцев, под предводительством узбека Якуб-бия, простиралось до 5 тысяч человек и состояло из конного и пешего ополчения, при нескольких орудиях, число которых определялось от 3 до 5. Конное ополчение составляли преимущественно узбеки и туркмены.
Когда войска отошли от места ночлега верст шесть, на правом берегу Аму показалась большая толпа народа. Не зная, что это за толпа и каковы ее намерения, генерал Веревкин остановил голову колонны и, на всякий случай, в то время, как начались переговоры с ней, приказал выдвинуться вперед четырем конным орудиям. На требование генерала и чтобы разобрать слова, которые выкрикивал переводчик Оренбургского отряда, с правого берега отделились два человека и вошли в воду; но по быстроте течения они не решились переплыть реку и, дойдя до ее середины, давали ответы на предлагаемые вопросы. Оказалось, что это были каракалпаки и никаких враждебных действий против русских предпринимать не намеревались. Такой ответ показался удовлетворительным, и начальник отряда приказал войскам продолжать движение вперед. Но не успела голова отряда отойти и версту от места переговоров, как каракалпаки открыли стрельбу по Апшеронским ротам, которые, встретив затруднения при движении по камышам, должны были свернуть на дорогу. Майор Буравцев немедленно вызвал несколько стрелков и приказал им отвечать каракалпакам. Перестрелка продолжалась всего только несколько минут: каракалпаки, не выдержав огня, скрылись в кусты и камыши, покрывавшие весь правый берег. Во время перестрелки ранены двое нижних чинов Апшеронского полка, из которых один, упав в реку, не мог быть спасен по быстроте течения и глубине воды. Таким образом, в Хивинском ханстве первыми пролили свою кровь Апшеронцы.