Мешковатые, неуклюжие лаучи (верблюдовожатые) бродили между своими животными, подкладывая им под морды саман (рубленую солому), осматривали на досуге вьючные седла – искоса, недружелюбно поглядывая на сторожевых казаков, охвативших весь обозный бивуак своей живой цепью.
Не раз уже случалось, что лаучи уходили от отрядов, угоняли с собой верблюдов, оставляя отряд в самом стеснительном положении. Неизбежная и продолжительная остановка движения посреди мертвой, бесплодной степи слишком давала себя чувствовать, чтобы не научить нас поменьше доверяться этим косоглазым степнякам, сродным по всему нашим противникам и потому невольно им симпатизирующим. Теперь уже как лаучи, так и вьючные верблюды ни на минуту не выходили из-под самого зоркого присмотра.
Самое же большое оживление царствовало у колодцев, поблизости которых расположились солдатские кухни. Густой черный дым стлался над лощиной; гарью и салом несло оттуда; уныло мычали быки, предназначенные на убой… Русский и туземный говор и песни слышались в этом хаосе всевозможных звуков.
– Сюда, ваше благородие, сюда! – торопил меня уралец-казак, мой проводник. – Сюда пожалуйте, там обозы, далеко обходить придется!
И я покорно шел за ним, шагая через растянутые на пол-аршина от земли веревки светло-зеленых, ярко-красных, белых, пестрых, полосатых, конических, цилиндрических, кубообразных, круглых – одним словом, всевозможных цветов и форм палаток.
Большая кибитка из белого войлока, подбитая снизу красным сукном, стояла как-то на отлете: место вокруг нее было значительно просторнее, чем вокруг остальных кибиток. Двое часовых ходили перед входом. У кибитки стоял на длинном древке большой значок, именно тот самый, с семью белыми звездами, расположенными в виде созвездия большой медведицы. Это и была генеральская кибитка.
Подойдя ближе, я заметил оригинальную группу в том самом месте, где от кибитки ложилась на песок полукруглая синеватая тень.
Несколько человек, полуголых, на израненном теле которых остатки одежды висели грязными, окровавленными тряпками, с какими-то пепельно-бледными, искаженными страхом и ожиданием лицами, сидели на корточках, связанные попарно, под конвоем двух или трех казаков, опершихся на свои танеровские винтовки. Это были пленные хивинцы, пойманные нашими разъездами поблизости лагеря… Несчастные нечаянно наткнулись на закрытый казачий секрет и поплатились свободой за свою оплошность.
С них только что был снят допрос, в результате которого, как я узнал впоследствии, и оказалась посылка за мной, так некстати прервавшая мой кейф.
Генерал сидел на складном табурете, спиной ко мне, и что-то писал. Я задел нечаянно шпорой за ковер, потянул его, опрокинул что-то и вообще наделал шуму своим появлением.
– А, это вы? – обернулся немного генерал.
– Ваше превосходительство изволили…
– Звал, звал. Садитесь пока, я сейчас кончу!
Он кивнул мне на другой складной стул и занялся своим делом, казалось, вовсе не обращая внимания на мое присутствие.
Ждал я четверть часа, наконец полчаса… час даже. Меня начала одолевать самая неотвязная дремота.
И вот заходили перед моими глазами и заволновались все предметы, наполнявшие внутренность кибитки: походная кровать, прикрытая ковром, начала подниматься то одним концом, то другим: она колыхалась, как шлюпка по волнам… Заскакал на одном месте серебряный умывальный прибор; туманом застлало светлый четырехугольник зеркала. Широкая генеральская спина с перетянутыми накрест шелковыми подтяжками (генерал был без сюртука) стала расползаться все шире и шире… вот она заняла уже почти всю кибитку… «Постойте… куда же мне деваться?! Я, ваше превосходительство, сейчас… я сейчас…» – а генеральское перо так и трещит, так и скрипит по бумаге: трр… трр… трр…
– Э… гм!.. – громко откашлялся генерал.
– Ваше превосходительство!.. – шарахнулся я со стула.
– А! Вы, верно, устали… Ну, это ничего. Вы будете иметь часа четыре отдыха перед исполнением моего поручения!
– Я готов, ваше превосходительство… – побравировал было я.
– Нет, отдохните. Вам предстоит трудная и небезопасная прогулка!
Генерал встал, прошелся раза два по кибитке и произнес:
– А действительно, припекает! Вот эти конверты – их два – вы отвезете полковнику А. в передовой отряд… Он, как вы знаете, впереди нас на один переход, в расстоянии… в расстоянии… А Бог его знает, в каком это расстоянии, одним словом, вы постарайтесь в ночь добраться туда и поспеть прежде, чем он снимется с ночлега… Понимаете?
– Понимаю, ваше превосходительство… – пробормотал я.
Вероятно, в моем голосе зазвучало что-нибудь подозрительное, потому что генерал внимательно посмотрел на меня и добавил:
– Темнота ночи вас прикроет… Это не так опасно, как кажется с первого взгляда; к тому же, у вас такая прекрасная лошадь: кровный тюркмен, кажется?
– Да, ваше превосходительство, то есть оно не то, чтобы кровный…
– На прошлогодней скачке она заметно выделялась… Вы взяли первый приз?
– Да-с, но теперь как будто что-то на левую ногу жалуется! – заговорил я в минорном тоне; но генерал, кажется, не обратил внимания на это обстоятельство.
– Так вот вы поедете… Направление вам известно, а что касается до подробностей пути, то такой отряд не мог пройти по голой степи, не оставив за собой заметных следов, а проводники (да их, кстати, и нет вовсе) вам не понадобятся.
– А в случае, если?.. – начал было я, и холодный пот проступил у меня под рубашкой от одного только предположения «этого случая».
– Вы поедете с закатом солнца. До свиданья… счастливого пути!.. Донесите мне о часе и даже минуте вашего отъезда!
Молча я взял оба полновесных конверта, повертел их в руках, поклонился и вышел. Не успел я сделать и десяти шагов, как услышал за собой генеральский голос: он громко и отчетливо произносил мою фамилию. Я обернулся. Генерал высунулся из кибитки и звал меня. Часовые отхватили подходящий к случаю ружейный прием и замерли на месте. Пленные хивинцы тоскливо начали переглядываться.
– Мне необходимо, чтобы эти конверты своевременно попали в руки полковника А. И понятно, что вы ничего не проиграете по службе, если… Ну, Господь с вами!
И генерал тронул меня по плечу, скрылся в своей кибитке.
Последний намек был для меня тоже очень понятен, и, признаться, дух честолюбия заглушил на мгновение ту не то чтобы робость, а что-то весьма похожее, что испытывал я, взвешивая все хорошие и дурные шансы предстоявшей мне поездки.
Придя к себе домой, я первым долгом завалился спать, я хотел подкрепить себя сном перед бессонной ночью. Товарищи, узнав, зачем меня требовал генерал, не беспокоили меня ни предложением карточки, ни чем другим, более или менее соблазнительным; только сосед мой, артиллерист, подойдя ко мне, сказал:
– А знаешь что?! Ты, на всякий случай, часы и бумажник оставь здесь, зачем им пропадать даром?
Но, вероятно, я посмотрел на него за это таким волком, что он поспешил отретироваться, бормоча:
– Да ведь что же, я не с какой-либо корыстной целью, а досадно, если такая хорошая вещь попадет в руки этой косоглазой сволочи!
– Да с чего ты это взял, что я непременно попадусь, а не проскачу благополучно? – крикнул я на всю палатку, обернулся к стенке и завернулся в простыню с головой.
Медленно опускалось в густую туманную полосу багровое, словно расплавленный чугун, солнце. Этот кровавый диск казался громадным, он был без лучей, и от него по степи разливался матовый красный свет, скользя по вершинам камней, по гребням и остриям палаток, сверкая на остриях пик, частоколом воткнутых в землю за казачьими коновязями, на кончиках штыков пехотных ружейных козел. Глухой, унылый рев подняли обозные верблюды; теперь пришел их черед к водопою, и их вели к колодцам длинными вереницами.
Осторожно пробрался я мимо солдатских палаточек и скоро выехал на простор, миновал последние пары часовых в цепи. Наш лагерь остался сзади – и с каждым шагом моего коня все стихали, замирали в ночном воздухе его разнообразные звуки.
Скоро перестали долетать до меня и эти замирающие отголоски. Мертвая, тоскливая тишина охватила меня кругом… эта страшная, давящая душу, наводящая суеверный ужас тишина пустыни.
Раз-два, раз-два, раз-два… – отчетливо щелкал своими плоскими тюркменскими подковами мой Орлик. Та-та, та-та, та-та, та-та… – семенили тропотой моштаки двух казаков-уральцев, Бог весть, по какому вдохновению навязанных мне в бесполезный конвой.
С двойным чувством посматривал я на этих коренастых, обросших бородами парней, беспечно согнувшихся на своих высоких седлах. Я был и доволен их присутствием, и – нет: доволен потому, что все не один в этой мертвой степи, все есть хоть с кем-нибудь переброситься словом; зато на меня находило и другое, скверное, чувство: я посматривал на этих толстоногих откормленных лошадей, неутомимых на продолжительном тихом бегу, но далеко не быстрых накоротке. Что если мы наткнемся на какую-нибудь партию хищников?.. Что – пустяк для моего тюркмена, то положительно немыслимо для них. Мне представляется в этом случае выбор: или гибнуть вместе с этими двумя казаками, или бросить их на произвол судьбы и спасаться самому. Долг службы обязывал меня сделать последнее, честь требовала первого.
– И как это я не догадался просить, чтобы меня уволили от этого бесполезного конвоя?.. – досадовал я сам на себя и вымещал эту досаду, натискивая слегка шпорами бока моего Орлика.
Передо мной расстилалось небольшое пространство, задернутое туманной ночной мглой. Горизонт исчезал, сливаясь с небом в этом тумане. Чуть-чуть мерцала высоко звезда. Какой-то странный молочный, фосфорический свет дрожал над каменистой поверхностью степи, усеянной кое-где сухой, колючей растительностью, годной только разве на одно топливо. Даже неприхотливый верблюд – и тот пренебрегает этой флорой, не рискуя наколоть свои губы и язык, защищенные, между прочим, такой жесткой шероховатой кожей, о которую способна ломаться и тупиться даже обыкновенная английская иголка.