его: принц жил один в специально отведенной и обставленной для него части пещер, пил только воду, все время курил трубку и никак не мог стеснять двух приятелей, которые в отсутствие Сердара задумали устроить себе райскую жизнь. Начать они решили немедленно.
Было около полудня, стол был еще загроможден остатками десерта.
— Слушай-ка, Барнетт, — начал Барбассон после вкусного завтрака, который окончательно привел их в отличное расположение духа, ибо они несколько злоупотребили бургундским, — ты знаешь, у меня в голове полно идей, которыми я хотел бы с тобой поделиться и узнать, что ты думаешь по этому поводу…
И он налил себе вторую чашку настоящего мокко с золотистыми блестками.
— У меня тоже, Барбассон.
— Называй меня Мариус, а? Это звучит поласковее, ты ведь мой друг, не так ли?
— Пусть будет Мариус, — ответил Барнетт, и лицо его осветилось. — С одним условием.
— С каким?
— Ты будешь звать меня Боб, это звучит понежнее, ты тоже мой друг, правда ведь?
— Друг да друг, получается два друга.
Оба приятеля глупо расхохотались, как бывает, когда собеседники навеселе.
— Договорились! — воскликнул Барбассон. — Ты зовешь меня Мариус, а я тебя — Боб.
— Я тебе говорил, мой друг Мариус, что я тоже полон всяких проектов, — удивительно, как у меня сегодня четко работает голова, — и я бы тоже хотел знать твое мнение.
— До чего же мы похожи, мой дорогой Боб, — продолжал марселец. — Если бы ты мог себе представить, как мысли роятся у меня в голове, ей-богу, их больше, чем звезд на небе. Но тебе не кажется, что здесь не слишком подходящее место для разговоров? Эта лампа сильно нагревает голову, а она у меня и без того ходуном ходит, мысли так и толкутся, так и шныряют туда-сюда… Поскольку юному Сами вовсе незачем присутствовать при наших откровениях, не сделать ли нам кружок по озеру? Беседуя о наших делах, мы заодно половим форелей. Чудная будет закуска к ужину!
— Браво, Мариус! Кроме того, мы сможем дышать свежим воздухом, наслаждаться природой, любоваться голубыми волнами, дальними далями, зеленью деревьев, слушать мелодичное пение птичек.
— Боб, а я и не знал, что ты поэт…
— Что ты хочешь? Разве жизнь в дыре может вдохновлять?
— Пошли.
— Только возьму карабин, и я готов.
— Ах, нет, Боб, ни в коем случае никакого оружия, кроме удочек.
— Мариус, ты с ума сошел? Или это замечательное бургундское…
— Ни слова больше, иначе ты пожалеешь. Слушай и восхищайся моей проницательностью. Что сказал маратх, вернувшись из Бомбея?
— Господи, да я не помню.
— Он сказал, — продолжал Барбассон, отчеканивая слова, — что англичане объявляют полную и всеобщую амнистию всем иностранцам, принимавшим участие в восстании, при условии, что указанные иностранцы сложат оружие.
— Ну мы-то не можем его сложить, мы же поклялись защищать…
— До чего же ты наивен, мой бедный Боб! Дай мне договорить.
И он продолжал назидательным тоном:
— Видишь ли, Боб, в жизни надо уметь вертеться, иначе ты быстро станешь игрушкой в руках событий, тогда как по-настоящему сильный человек должен уметь управлять ими. Совершенно ясно, что для Нана-Сахиба, пока он нам хорошо платит и пока мы можем здесь оставаться, мы не разоружились и делать этого не будем. Напротив, что касается англичан, представь себе, что в одно прекрасное утро нас накрыли эти самые шетландцы…
— Шотландцы!
— Что ты сказал?
— Шотландцы!
— Шотландцы, шетландцы, какая разница? В Марселе мы говорим «шетландцы». Так вот, представь себе, что мы влипли. «Что вы здесь делаете?» — спрашивает нас их командир. «Мы дышим воздухом!» А раз у нас при себе нет другого оружия, кроме удочек, нас нельзя повесить, мой милый Боб… Если нас обвинят в том, что мы бывшие мятежники, мы ответим: «Возможно, но мы сложили оружие», и возразить будет нечего, мы выполнили все условия амнистии. А вот если нас застанут хотя бы с револьвером или кинжалом, мы погибли. Первое попавшееся дерево, три метра веревки, и предсказание старших Барбассона и Барнетта исполнится… Теперь ты понимаешь?
— Мариус, ты великий человек.
— Пойми, таким образом мы сохраним наше положение при Нане и удовлетворим англичан.
— Я понимаю… Я понимаю, что по сравнению с тобой я просто ребенок.
— А потом, разве ты не видишь, что в нынешнем положении всякие попытки сопротивления просто абсурдны. Нет, клянусь честью, это было бы слишком здорово: Барбассон и Барнетт объединяются, чтобы вести войну против Англии. Надо иметь такой экзальтированный ум, как у Сердара, чтобы мечтать о подобных безумствах.
— Но ты же кричал громче него: «Умрем все до последнего! Взорвемся и похороним себя вместе с нашими врагами под дымящимися руинами Нухурмура!»
— Да, мы, южане, так устроены — быстро загораемся, кричим больше других. К счастью, мысль о том, что надо давать задний ход, приходит еще быстрее, и мы останавливаемся как раз там, где вы начинаете делать глупости. Короче, ты одобряешь мою идею?
— Великолепно, берем удочки.
После этого незабываемого разговора приятели вышли и направились в гавань, где стояла шлюпка.
— Смотри-ка, — сказал Барбассон, первым поднявшись на борт, — люки закрыты! Чертов Сердар, он нам не доверяет.
— Что такое? — спросил Барнетт.
— Ты что же, не помнишь, как он советовал нам не плавать больше по озеру, чтобы не напороться на шпионов? А чтобы не возникло соблазна нарушить его запреты, он запер люки на ключ.
— Это мелочно с его стороны.
— А погоди, я вспомнил, сзади на палубе, рядом с рулем и компасом, есть ручка, которой можно снаружи привести шлюпку в движение, если только электрический ток не отключен.
При первой же попытке Барбассона шлюпка медленно повиновалась, все было в порядке.
— Мы спасены! — воскликнул провансалец. — Форель от нас не уйдет!
Шлюпка быстро покинула гавань, и наши друзья весело направились прямо на середину озера, ибо именно там, на скалистой отмели, среди огромных валунов ледникового периода, водилась форель, возбуждавшая в них столь страстное желание. Двигаясь вперед на умеренной скорости и готовя удочки, они продолжали бессвязный разговор, перескакивая с одного на другое.
— Чем больше я думаю, тем меньше понимаю поступок Сердара, — сказал вдруг Барбассон, хлопнув себя по лбу, словно пытаясь извлечь оттуда объяснение факту, не дававшему ему покоя. — Подобное недоверие к нам — совсем не в его привычках, он всегда старается никого не задеть, не обидеть. Его рыцарское великодушие, столько раз проявлявшееся даже в мелочах, совершенно не согласуется с мерой предосторожности, принятой против нас.
— Может быть, вчера вечером он захлопнул люки машинально.
— Мы были вместе с ним, Барнетт, и я прекрасно помню, что он не закрывал люки на ключ. Если бы, как ты говоришь, он их попросту захлопнул, мы смогли бы их открыть, но мне это не удалось, несмотря на все мои усилия.
— Да ладно, о чем ты беспокоишься? Ключ ведь только у Сердара, не так ли? Может быть, он побоялся, что Сами захочет прокатиться по озеру…
— Сами не умеет обращаться со шлюпкой.
— Подумаешь, какие хитрости! Достаточно нажать на кнопку ручного управления, и лодка повинуется. Даже ребенок разберется в этом через пять минут.
— Не в этом дело. Из-за Сами Сердар не запер бы люки. Он знает, что метис не способен ослушаться его, достаточно было приказать ему не пользоваться шлюпкой, и все…
— Знаешь, ты становишься однообразен. День так прекрасно начался, а ты хочешь испортить мне все удовольствие.
— Что поделать? Поведение Сердара кажется мне настолько невероятным, что я не могу об этом не думать. Я не виноват, если абсолютно все противоречит нашим предположениям.
Барбассон не шутил. Чем больше он задумывался над происшедшим, тем мрачнее становилось его лицо, и он ловил себя на том, что с беспокойством обшаривает взглядом берег, словно в ожидании того, что в лесу кто-то прячется.
Боб, напротив, принялся донимать приятеля шутками, чтобы подзадорить его и отвлечь от мрачных мыслей.
— Напрасно стараешься, — снова сказал Барбассон, — предчувствие опасности часто основывается на еще более незначительных деталях. Мы не обращаем на них внимания, а потом горько раскаиваемся в собственном легкомыслии. Ты можешь побыть серьезным в течение пяти минут? Если ты сумеешь убедительно возразить мне, обещаю тебе осудить мои, как ты говоришь, нелепые опасения.
— Хорошо, слушаю тебя, Мариус, но только пять минут, не больше.
— Допускаю, что, посоветовав нам как можно реже брать шлюпку, Сердар, все же не доверяя нашему благоразумию, решил сделать так, чтобы мы вообще не могли ею воспользоваться. Разве в этом случае, будучи человеком трезвым и здравомыслящим, он оставил бы наружную рукоятку управления мотором в том состоянии, как мы ее нашли?
Этот решающий аргумент поколебал уверенность Барнетта, но, заняв определенную позицию, он не хотел сдаваться и ответил с деланным смешком:
— Это и есть твой неотразимый удар, твой неопровержимый довод? Да это простая забывчивость со стороны Сердара, в которой нет ничего удивительного, вспомни, с какой поспешностью он собирался в дорогу.
Но веселость Барнетта была вымученной, логические рассуждения Барбассона достигли цели, и Боб шутил принужденно, через силу.
Барбассон заметил это, перемена в поведении товарища так его поразила, что вместо того, чтобы по обыкновению торжествовать победу, он просто сказал ему:
— Что ж, пусть будет так. Оставим это! К тому же пока ничто не указывает нам на грозящую опасность, во всяком случае, обнаруженный нами факт ничего не значит… Ну, вот мы и добрались до места, остановимся и забросим удочки. Какую сторону ты предпочитаешь? Удить с одного борта невозможно, мы перепутаем все снасти.
— Да уж я как был на корме, так на корме и останусь, — ответил Барнетт.
— Хорошо, а я саду на носу. А теперь послушай меня. Удовольствуемся первой рыбиной, кто бы ее ни поймал — ты или я, и вернемся в пещеры.