— Большинство Верховного Совета идет на прямое попрание воли российского народа. Проводится курс на ослабление и в конечном счете устранение президента, дезорганизацию работы нынешнего правительства…
На кухню зашла бабушка, обеспокоенно посмотрела на экран, потом на деда. Подвинула стул, села рядом.
— А Ельцин — это наш король? — спросил Саша, покачнувшись на стуле.
— Вроде того, — ответил дед.
— А он рубит головы?
— Ему бы самому голову отрубить.
Саша не понимал, за что дед так не любит Ельцина. Может, за его противный голос? Он выглядел очень смешно, совсем не похоже на правителя: разве что на того забавного короля из старого фильма «Золушка». Но тот был добрый, а этот какой-то совсем непонятный.
Ельцин продолжал долго и скучно говорить. Саша не понимал ни слова, но, судя по тому, как внимательно дед и бабушка смотрели на экран, происходило что-то важное.
— Высшим органом законодательной власти становится Федеральное Собрание Российской Федерации, двухпалатный парламент, работающий на профессиональной основе. Выборы назначены на 11–12 декабря этого года. Подчеркну: не досрочные выборы Съезда и Верховного Совета. Создается совершенно новый высший орган законодательной власти России…
— Сволочь, — сказал вдруг дед.
— Не ругайся! — крикнул Саша.
Его так учила мама.
— Нет, Саш, тут можно ругаться.
Ельцин продолжал говорить. Почему дед так ругается на него?
— С сегодняшнего дня прерывается осуществление законодательной, распорядительной и контрольной функции Съезда народных депутатов и Верховного Совета Российской Федерации. Заседания Съезда более не созываются. Полномочия народных депутатов Российской Федерации прекращаются…
— Вот же скотина, какая же сволочь-то, а, — повторил дед. Саша посмотрел на деда, на бабушку, снова на смешного, но противного дядьку Ельцина, который, как оказалось, что-то вроде короля в Российской Федерации. Ему стало тревожно — но не от того, что звучало по телевизору, а от того, с какими тревожными лицами дед и бабушка смотрели на экран.
— Обращаюсь к руководителям иностранных держав, зарубежным гражданам, к нашим друзьям, которых немало по всему миру. Ваша поддержка значима и ценна для России. В самые критические моменты сложнейших российских преобразований вы были с нами…
Вскоре Ельцин наконец закончил говорить, сказав почему-то напоследок «Спасибо».
Дед достал из кармана спортивных штанов пачку папирос и молча закурил.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Из книги Андрея Тихонова «На Калужский большак»
21 декабря 1941 года, деревня Пожарки
— Командиры взводов, построить личный состав! — раздалось откуда-то из глубины деревни, там, где стоял штаб.
— Первый взвод, ста-а-ановись! — крикнул лейтенант Старцев, вставая от костра и оправляя шинель.
— Второй взвод, ста-а-ановись! — подхватил командир у дальнего костра.
— Третий взвод… — прокричали издалека.
Бойцы поднимались, отряхивали снег с коленей, оправляли ремни, затягивали вещмешки.
Они построились рядом — Селиванов, Пантелеев, Игнатюк, Максимов и остальные. Сержант Громов осмотрел их, тревожно огляделся, тоже встал.
Из темноты к ним выходили две фигуры, обе невысокие, в серых шинелях. Лейтенант Старцев еще раз оправился, набрал воздуха, выкатил грудь колесом, рявкнул:
— Смир-р-рно! Равнение напра-во!
Все три роты, весь стрелковый батальон 837-го полка строился на окраине деревни. С другого края Пожарок уже стягивались на построение бойцы второго батальона.
Было ощущение чего-то важного.
— Наступать будем, — перешептывались бойцы. — Вон, всех строят…
— В ночи, да по морозу! Немец будет драпать, только яйца звенели!
— Смотри, сам себе личный предмет не отморозь!
— Уж это обижаете, братцы…
Шли в темноте, полями, по кромке леса, обходя большие дороги, проваливаясь по колено в сугробы. Шли тяжело и медленно, все время останавливаясь, чтобы обождать остальных и не растягиваться слишком; но настроение у бойцов было приподнятое. Казалось, что бой будет легким, и все к этому вело, несмотря на всю серьезность дела.
После построения стало ясно, что дело и впрямь серьезное. Полку поставлена боевая задача этой ночью занять Недельное.
830-й полк еще не подошел, было решено атаковать главными силами дивизии — бойцами 837-го и 843-го полков. Комдив Груданов поставил задачу действовать решительно и без промедления. Скрытно выдвинуться к селу, обойдя стороной деревни Алешково, Григорьевское и Кожухово. Затем 837-й полк должен обойти Недельное слева, а 843-й полк развернется для атаки с южного направления.
Войти в Недельное, пока гитлеровцы располагаются на ночлег, создать панику и уничтожить врага.
Ударную группу усилили лыжниками с автоматами: глядя, как лихо они скользят по снегу, Селиванов пожалел, что он не с ними, да и каждый, наверное, жалел. Ноги в валенках быстро уставали месить сугробы, немели, промокали — но силы надо было беречь, силы им сегодня понадобятся.
— Скорей бы уже к деревне выйти, — вздохнул Пантелеев.
— Что уж поделаешь, такое наше дело, пехоты, мы ногами воюем, — попытался подбодрить его Игнатюк. — Слышь, Селиванов, а ты в своих тетрадках про нас напишешь, как мы тут по этому снегу пехом мучались?
— Напишу, — улыбнулся Селиванов.
— А напиши, что Игнатюк себе бубенцы отморозил! — сказал Пантелеев, хихикнув.
— Иди ты! — прикрикнул Игнатюк. — Не устали бы ноги, пенделя б отвесил…
— Потише, бойцы, — послышался сзади голос сержанта Громова. — Немцам будем сейчас пенделей давать. Вон там уже огоньки появились…
Действительно, вдалеке, за темным силуэтом леса, еле заметно мерцали огоньки.
— Минут сорок ходу до Недельного, — сказал Громов.
Их нагнал, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, лейтенант Старцев. Полы его шинели волочились по снегу.
— Близко уже, — сказал он. — Громов, твоим бойцам задача ясна?
— Так точно, трищ лейтенант.
Старцев хмуро кивнул, огляделся назад: бойцы растянулись длинной колонной вдоль леса, и не было видно им конца. Потом посмотрел вперед.
— В авангарде остановились. Давайте тоже передохнем, остальных подождем — опять растянулись.
Бойцы уселись в снег, выдыхая, снимая шапки и утирая вспотевшие лбы.
— Повоюем сейчас, — улыбнулся Игнатюк.
Повоюем, подумал Селиванов, повоюем. Он поймал себя на мысли, что ему даже ни капельки не страшно. Ему вообще было не особо-то страшно, а сейчас — совсем.
Он понимал, что сегодня немцы будут бояться. Что это они — Селиванов, Игнатюк, Пантелеев, и все отделение, и весь полк — будут сегодня их ночным кошмаром. Сегодня они сами станут страхом.
Ему нравилось думать об этом.
Он вспомнил свой первый бой. В сентябре, под Калугой. Вот тогда было по-настоящему страшно. Во второй тоже, и в третий, и четвертый — да что говорить, на войне всегда страшно, но со временем это притупляется, и в какой-то момент страх становится не помехой, не преградой неодолимой, а помощником. Чем-то вроде часов на руке, или столбика термометра, или компаса. Страх показывает, где опасность и как уберечь себя. Главное — не дать ему сожрать себя целиком, потому что если ты перестанешь контролировать страх, из помощника он превратится в твоего убийцу.
Или станешь предателем.
А это хуже.
Тогда, в первом бою, Селиванов думал, что он, тихий городской мальчишка из интеллигентной семьи, вообще не приспособлен для войны. Но есть слово «надо», и что уж тут поделать.
Он до сих пор не знал, убил ли кого-нибудь тогда, в этом первом бою. Может, убил, а может, и нет — слишком суматошно все это было, слишком шумело в голове от страха, слишком быстро и непонятно. Может, это и был тот самый момент истины?
Как бы то ни было, теперь все иначе. Теперь пусть они его боятся. Пусть спят и боятся.
21 сентября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
Второе погружение в черноту оказалось уже не таким страшным. Теперь я знал, что это такое. Все вокруг перестает существовать только для твоего восприятия, но рассудок понимает, что мир никуда не делся. Просто его не видно и почти не слышно. Будто не извне приходит эта темнота, а от тебя; будто это ты ослеп и оглох, а с окружающим миром все в порядке.
Но нет, с этим миром определенно не все в порядке. Потому что все кругом непроглядно черно.
И снова темнота отступает и смазывается в грязно-серый туман, снова проступают очертания рук, и видна проросшая из асфальта трава под ногами, и белесое небо, и облупленная стена дома напротив, и лицо Капитана, который почему-то опять смотрит на меня с тревогой и озабоченностью.
— Что-то не так? — спросил я. — Мне уже не так страшно. Кажется, я привыкаю.
Последнее слово я будто проглотил, и показалось, что не слышу самого себя; резко зазвенело в ушах, к горлу подступила тошнота.
Мои ноги стали ватными, и показалось, что я вот-вот упаду. Так и случилось.
Меня подхватили руки Капитана, и в голове промелькнула мысль, что он был готов к этому и знал, что сейчас будет.
Потом меня стошнило. Кажется, я забрызгал Капитана.
Все перед глазами плясало в туманном калейдоскопе.
Я сидел на асфальте, Капитан стоял рядом на корточках, придерживал мое плечо и что-то говорил. Я не слышал.
Было невероятно паршиво.
Снова стошнило.
Сквозь размытый туман я увидел встревоженное лицо Капитана.
— Хреново выгляжу, да? — спросил я, когда снова смог говорить.
Капитан кивнул.
Он помог мне подняться, я оперся на его плечо и облегченно выдохнул. Кажется, становилось немного лучше.
— Это от уголька? — снова спросил я.
Капитан опять кивнул.
— Меня стошнило. Это хорошо или плохо?
Капитан покачал головой:
— Не знаю.
Мы пошли дальше. Я уже мог идти сам, туман перед глазами исчезал, и в голове больше не гудело.