Отдадим должное автору: он стал лучше владеть языком и, очевидно, хорошо работает с материалом. Тихонов рассказывал, что для написания этой книги общался с ветеранами и изучал архивы. Оно и видно: ход боевых действий описан с энциклопедической точностью, будто порой читаешь не художественную литературу, а мемуары старого генерала.
По стилистике «На Калужской большак» отсылает к классической советской фронтовой прозе. Неплохо удалось описание боев, солдатские диалоги, к месту приходятся и глубоко народные выражения тех времен: понятно, что бойцы не изъяснялись цитатами Шопенгауэра.
В тексте попадаются стилистические огрехи, но на общем впечатлении это не сказывается: автор умело выезжает за счет создания настроения и атмосферы.
Пожалуй, это все достоинства книги.
О чем же она?
Ни о чем.
Толстый роман, посвященный одному-единственному бою за богом забытый поселок в Калужской области. Почему именно этот поселок? Почему именно этот бой? Автор не объясняет, а просто ставит читателя перед фактом.
За все двести с лишним страниц в книге не происходит ничего по-настоящему интересного. Ничего необычного, ничего такого, ради чего вообще стоило бы его писать. Нам просто показывают хронику непримечательного боя за поселок. Взрывы, стрельба, танки. Всё!
Это было бы интересно военному историку, но зачем это нужно современному читателю? Неужели уважаемый Андрей Тихонов думает, что в 1989 году люди будут читать 200 страниц ради того, чтобы узнать подробную хронику боев за поселок в декабре 41-го?
В тексте нет посыла. Нет ответа на вопрос: «А зачем я это прочитал?»
А ведь мог быть посыл! Если бы Андрей Тихонов написал об ужасах сталинских репрессий, о заградотрядах НКВД, о чудовищных ошибках командования в первые месяцы войны, о наплевательском отношении генералов к солдатским жизням.
Но — всего этого нет. Ни одного упоминания. Автор совершенно игнорирует ужасы советского тоталитаризма, будто и не было их никогда. И делает он это, скорее всего, сознательно. Будто над ним стоит чекист с наганом и следит за каждой строчкой. Очнитесь, товарищ Тихонов, времена уже не те!
Похоже, стоило бы товарищу Тихонову ознакомиться и с другими документами тех времен. Быть может, тогда в нем пробудился бы голос совести, призывающий честных людей писать правду о войне без прикрас. Сейчас, в 1989 году, стыдно игнорировать тему сталинских репрессий.
Так зачем нам все это, товарищ писатель?
Неужели мы еще в 70-е годы не пресытились миллионами однообразных томов о войне? Для чего нам это сейчас? Как напоминание о войне? Да мы и не забывали. Дай-то бог, чтобы ни читатели наши, ни писатели, ни уважаемый Андрей Тихонов больше никогда не увидели ужасов войны.
Что ж вы, товарищ Тихонов, не навоевались еще?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Из книги Андрея Тихонова «На Калужский большак»
Ночь на 22 декабря 1941 года, поселок Недельное
Гулко бахнуло вдалеке — ночную тишину расколол взрыв, а за ним еще один, и еще, и вспыхнуло за деревней белым огнем, застрекотали автоматы. Передовой отряд лыжников подорвал грузовики фашистов, которые отправлялись на Калужский большак. Значит — пора.
— За мно-о-о-ой! — лейтенант Громов вскочил в полный рост, взмахнул пистолетом.
Солдаты встали из снега и побежали к дороге на окраине деревни.
Снова взорвалось вдалеке, затрещал пулемет, хлопнули винтовочные выстрелы.
Селиванов бежал к дороге, бегло целясь вперед, утопая валенками в снегу, и с ним рядом бежали Игнатюк с Пантелеевым. Трудно было дышать на бегу, еще труднее целиться, и не видно противника, но слышно, как стреляют в деревне.
За крайним домом — суетливое движение и мелькают серые мундиры: несколько немцев пытаются занять оборону.
Селиванов опустился на колено, уперся прикладом в плечо, прицелился по серому пятну и спустил курок. Бахнул выстрел, ударило в ноздри запахом пороха. Попал или не попал — нет времени думать. Пуля — дура. Встал, побежал, снова присел, снова выстрелил.
Разобравшись с передовым охранением немцев, подбежали к избе. Игнатюк швырнул гранату в окно, отбежал, закрыв руками уши. Гулко хлопнуло внутри, зазвенели стекла.
Засели за бревенчатым углом дома.
Селиванов вслед за Громовым привалился плечом к стене, отдышался. Сзади подсел Игнатюк. Мимо пронеслись несколько солдат — они бежали к другому дому, чтобы укрыться за ним.
Подсел взмокший, взволнованный Пантелеев с раскрасневшимся лицом.
— Заклинило, зар-раза! — крикнул он, плюхнувшись в снег.
Не дожидаясь ответа, всадил винтовку прикладом в снег и со всей силы ударил валенком по затвору. Заклинившая гильза выскочила, дымясь, из казенной части и ушла в сугроб.
Автоматные очереди стали громче и чаще — видимо, подоспел еще отряд.
— В дом! — крикнул Громов. — Избу проверьте!
Селиванов, выждав момент, осторожно выглянул из-за угла: дверь в избу снесло с петель, крыльцо развалилось, изнутри несло жаром и запахом гари.
Быстрой перебежкой с Игнатюком и Пантелеевым пересекли открытый участок двора, ворвались в избу.
Сначала показалось, что внутри никого, но потом Селиванов увидел, что возле почерневшей печи, скорчившись под обломками и кашляя от дыма, ползает стриженный налысо немец с неестественно вывернутой рукой и окровавленным лицом.
«Добить? — думал Селиванов. — Да ну его, сам сейчас помрет…»
И только после этого заметил, что вместо ноги у немца кровавые лохмотья.
Еще один лежал у окна — явно мертвый.
— Никого больше! — крикнул Пантелеев. — Назад давай!
— Врасплох застали! — кричал снаружи Громов. — Носятся, как черти угорелые… Так, ребята… За избой доски с брезентом, давайте к ним… Быстрой перебежкой, вперед!
И рванули что было сил по дороге, не глядя перед собой.
Сердце колотилось как бешеное, кровь стучала в висках, кругом взрывалось, гремело и стреляло, и щекотало в ноздрях едким запахом пороха. Пропало ощущение холода, взмокли волосы под шапкой и вспотели ладони в вязаных варежках.
Добежали до склада с досками, укрылись.
— Беглый огонь по противнику! — орал Громов.
Снова перещелкнуть затвор, всадить патрон, высунуться из-за брезента, найти взглядом бегущую фигуру в сером, спустить курок — бах! Наверное, мимо. Плевать.
Действительно, немцев застали врасплох. Селиванов видел, как двое в панике выбежали из соседнего дома в одном исподнем: их тут же положили очередью.
Отряды автоматчиков врывались прямо в дома, где расположились перепуганные фрицы, и расстреливали их в упор.
Немцы бежали в панике, бросая оружие и машины. Пытались прорваться через плотный огонь на грузовиках в сторону большака, выпрыгивали из кузовов на ходу и бежали к лесу. Ползли огородами под свист пуль и стрекот очередей…
Взвод Старцева вместе с остальными прорывался к центру села, как было приказано. Зачищали дом за домом, простреливали огороды, закидывали гранатами дворы, где судорожно прятались немцы, пытаясь занять оборону.
Было что-то воодушевляюще-сладкое в этом чувстве полного превосходства над застигнутым врасплох противником.
«Сейчас мы их… Ух, сейчас мы их…» — так думал Селиванов, выцеливая еще одну бегущую фигуру в сером мундире, чтобы отправить пулю в морозный воздух.
Бах! — фигура будто наткнулась на невидимую преграду, осела и завалилась в снег.
И снова пригнувшись, быстрыми перебежками, к следующей избе.
А за поворотом — через полукруглую брусчатую площадь с разбитыми торговыми лотками — виден уже темно-серый, блестящий от огневого зарева купол храма с пробитой снарядом дырой. Это уже центр села. Здесь, выкурив из храма засевших там немцев, они должны будут соединиться с третьей ротой, и первая задача будет выполнена.
На карте это место называлось «Храм Покрова Пресвятой Богородицы». Это Селиванов запомнил.
Нет, это еще не момент истины, думал он, готовясь перебежать к следующему укрытию.
22–23 сентября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
Обрывки воспоминаний. Только обрывки, ничего больше. Я не смогу вспомнить эти два дня целиком.
На стене моей комнаты висит выцветший постер с мускулистым Арнольдом Шварценеггером из фильма «Коммандос». Он держит пулемет в здоровенных руках и смотрит на меня суровым взглядом. Я выучил его наизусть, с закрытыми глазами представляю его увешанный гранатами черный жилет, вздувшиеся вены на бицепсах, расположение защитных полос на размалеванном лице. Я смотрю на него часами, потому что сижу и смотрю в одну точку, раскачиваясь из стороны в сторону. Меня мутит.
Я лежу на диване, свернувшись в позе эмбриона, и тело дрожит, потому что за окном снова воют сирены, и мир вокруг опять погружается в беспросветную черноту, и мне страшно и сладко, больно и тревожно, а потом, когда все становится вокруг черным-черно — я растворяюсь в этой темноте, и больше нет в мире ничего.
Мне приносят еду. Это каша с тушенкой или картошка с тушенкой, а еще иногда макароны с тушенкой. Мутный чай, отчего-то пахнущий рыбой. Черствый хлеб.
Я бегу по коридору, придерживая рот рукой, меня тошнит, и вот я не сдерживаюсь, меня рвет прямо на грязный кафельный пол. Падаю на колени и слышу шаги по коридору — кто-то бежит прямо сюда.
Не помню, что было до этого, но сейчас я лежу в своей кровати и истошно кричу, сам не знаю, отчего так кричу — просто очень страшно, и меня крепко держат чьи-то руки, кажется, это Катасонов и кто-то еще.
Укол в вену. Привет, вещество Кайдановского.
Снова сирены.
Арнольд Шварценеггер на выцветшем постере.
Утро, дождь молотит по окну, и опять тошнит. Рядом с диваном кто-то заботливо поставил тазик. Спасибо.
Ночь. Я сижу на полу посреди комнаты, и в моем рту торчит холодный ствол пистолета. Странно, что его никто до сих пор не отнял. Почему я сижу на полу комнаты? Почему у меня во рту пистолет? Я крепко сжимаю его зубами до боли в деснах, зажмуриваюсь и со всей силы давлю на спусковой крючок.