А в какой-то момент ты вдруг понимаешь, что эта чужеродная фальшь и есть самая настоящая реальность. Жесткая, беспощадная, живущая совершенно не по тем законам, которые ты представлял. Ее можно потрогать, она как ржавая шестеренка в скользком машинном масле.
Это не смирение и не принятие. Напротив, ты понимаешь, что и сам становишься другим, ведь тебе надо стать сильнее и крепче этой реальности, чтобы выжить — а значит, и победить.
Покров-17 стал моей реальностью. Все, что в первые дни здесь казалось мне диким сном, оказалось еще более настоящим миром, чем прежняя жизнь. Я почувствовал это в себе и вокруг.
Да, это настоящее. Злое, колючее и правдивое.
Мы с полковником Каменевым выехали из города и мчали по разбитой дороге среди грязно-зеленых полей. Облака стали тоньше и светлее, на небе просвечивало белое солнечное пятно — может, вот-вот и покажется желтый шар, и станет не так уныло существовать под этой однообразной серой хмарью.
— Кто этот человек, к которому мы едем? — спросил я.
— Старик. Кажется, какой-то художник.
— Капитан говорил о каком-то художнике, — вспомнил я. — Вроде бы это он придумал так называть ширликов.
Каменев пожал плечами.
— Может, и он. Черт знает. Известно, что в восемьдесят девятом он невесть откуда появился в институте, его всюду сопровождал Капитан. Потом он стал превращаться. Умудрился сбежать. И пропал. Думали, всё, по лесам бегает, хвостом машет… А недавно мне на стол упала бумага — так и так, во время патрулирования в деревне Колодец замечен тот самый гражданин.
— Уверены, что тот самый? Может, просто похожего деда увидели?
— Уверены. Его трудно с кем-то перепутать. Ребята патрулировали деревню, а он выглядывал из окна и улыбался. Приветливо так… Мы взяли это на карандаш, хотели навестить его вместе с Институтом, но тогда еще не знали, что тут всё развалилось. Ох, черт…
Полковник вдруг резко сжал губы, сглотнул слюну, сбавил скорость, свернул на обочину и остановил машину. Его лицо выглядело бледным.
— Ну спасибо, — проговорил он сквозь зубы, зло глядя на меня.
Полковника мелко затрясло: он поежился и обхватил плечи руками, пытаясь согреться, прикрыл глаза.
— Это всё ваш уголек, — его голос стал еще слабее. — Не знал даже, что он так…
Я не знал, что говорить и что думать. С одной стороны, он сам виноват, что решил вколоть мне эту дрянь — теперь же получай, око за око, всё справедливо, но с другой…
— Слушай, писатель, давай-ка ты поведешь машину. Я покажу, куда ехать.
Каменев говорил хрипло и медленно, с силой выдавливая из себя слово за словом; кажется, ему стало так плохо, что он сам не заметил, как перешел на «ты».
— Хорошо, — тихо ответил я.
Полковник с трудом открыл дверцу, навалился на нее всем телом, свесил ногу вниз и мешком повалился на дорогу.
Плохо дело.
Я выскочил из машины, обежал ее спереди, нагнулся к Каменеву. Он полулежал на дороге, прислонившись к грязному колесу уазика, и тяжело дышал. Его бледное лицо покрывала испарина, губы посинели.
— Писатель, — сказал он, глядя на меня мутными зрачками. — У тебя же есть, этот…
— Есть.
В моей сумке лежал набор шприцов и пять ампул с жидким угольком — последние запасы, которые выдал напоследок Катасонов. Я хотел сберечь их для себя, но что уж теперь.
Я вернулся к своему сиденью, вытащил из-под него сумку, снова подошел к полковнику и присел перед ним на корточки.
Он смотрел на меня и сквозь меня. Похоже, на него это превращение действовало еще хуже. Его мелко трясло, стучали зубы, дрожали руки.
— Ты, это… Извини, что ли, — проговорил он, облизывая пересохшие губы.
Я ничего не ответил.
Вытащил из сумки пакетик, разорвал, достал тонкий шприц, снял колпачок с иглы.
Теперь — ампула. Маленький стеклянный пузырек с черной жидкостью, похожей на крепко заваренный кофе.
Сдавил пальцами кончик ампулы, отломал.
— Засучи рукав, — сказал я полковнику.
Каменев медленными, дергаными движениями расстегнул пуговицу и закатал рукав, вытянул руку и с силой напряг ее, чтобы выступили вены.
Я вставил шприц в ампулу и начал набирать жидкость.
— Эй… — сказал вдруг полковник. — Там… за спиной у тебя.
Я обернулся.
На обочину через дорогу из высокой травы медленно и боязливо выползали ширлики.
Их было четверо — один с длинной шеей и острыми лисьими ушами, другой с паучьим брюшком и тонкими ножками, еще один горбатый и скрючившийся — его руки волочились по земле — и четвертый, с огромным жирным подбородком, свисавшим до самого паха.
За ними по полю бежал еще один, он передвигался на трех лапах, четвертая, атрофированная, свисала с плеча беспомощной культей.
И еще двое торопливо ковыляли через поле со стороны леса.
— Вещество почуяли, — сказал полковник.
Черт.
Ширлики выстроились на обочине и медленно, рыча и урча, подходили к машине. Они явно опасались нас, но желание заполучить уголек было сильнее.
Они окружали нас и смотрели в одну точку — на шприц с черной жидкостью в моей руке.
Ширлик с жирным подбородком боязливо сделал еще один шаг, за ним подползали остальные.
Со стороны леса бежали еще.
Пистолет оставил в бардачке. Балда.
— Возьми, — будто услышав мои мысли, сказал полковник, расстегивая кобуру.
Я вытащил пистолет из его кобуры, снял с предохранителя, встал с корточек, вскинул руку и прицелился в ширлика с жирным подбородком.
Тот в недоумении остановился, остальные тоже.
— Пошли отсюда! — я угрожающе взмахнул пистолетом.
— Да стреляй уже, не глупи, — прохрипел полковник.
Ширлик с жирным подбородком испуганно и непонимающе смотрел на меня сальными глазенками.
За моей спиной что-то громко лязгнуло с тяжелым металлическим звуком.
Я обернулся. На крышу уазика запрыгнул здоровенный ширлик — безносый, с огромными заплывшими глазами и толстыми губами, с маленькими корявыми лапками. Он ощерил пасть, показал грязно-желтые зубы и угрожающе зарычал, брызжа слюной.
— Ур-р-р-л, ур-р-р-л! — ревел он.
Я вскинул руку с пистолетом и в упор пальнул по его лицу.
Пуля вошла прямиком между глаз и расколола череп, желтые мозги брызнули в стороны, ширлика отбросило назад, он свалился на крышу машины, скатился на дорогу и забился в агонии, разбрызгивая вокруг себя кровь.
— Ур-р-р-р-л, ур-р-р-л! — послышалось сзади, совсем близко.
Я развернулся и выстрелил в ширлика с жирным подбородком, который бежал ко мне. Фонтан крови брызнул из его шеи, он опрокинулся навзничь и судорожно заколотил лапками по асфальту.
Еще выстрел — ширлик с паучьим брюшком нелепо раскинул лапки и завалился набок.
Хриплое рычание справа. Повернулся, бегло прицелился и всадил пулю в еще одну тварь, которая готовилась к прыжку.
Оставшиеся на дороге ширлики взвизгнули и, испуганно переглядываясь, попятились в сторону поля.
— Нахер отсюда пошли! — заорал я, не узнавая собственный голос.
И выстрелил в горбатого и длиннорукого. Попал в живот. Он скорчился, захрипел и рухнул ничком.
Ширлики разбежались в разные стороны и со всех ног поскакали прочь.
Но со стороны леса в нашу сторону бежали через поле еще. Десятки. Маленькие, голые, волосатые, толстые, худые, с птичьими, собачьими головами, с клювами, хоботами и клешнями, с копытами и хвостами, с заячьими и ослиными ушами, с носами и без носов…
— Отдай мне! — полковник приподнялся на локте, вцепился рукой в шприц, вытащил его из моей ладони, оперся на открытую дверцу уазика и с трудом встал. — Садись за руль, гони отсюда быстрее!
Полковник ввалился в машину, переполз на пассажирское кресло, устало откинулся на спинку и повернулся ко мне, глядя безумными глазами.
— Давай, что стоишь!
Я влез в машину, захлопнул дверцу и со всей силы втопил педаль газа.
Машина взвизгнула, резко тронулась с места; я вырулил с обочины и погнал вперед.
Что-то загремело наверху, а потом на капот с крыши свалился маленький ширлик с густой бородой и огромным носом. Он вцепился ручками в машину и подполз к лобовому стеклу. Вместо дороги я видел только его отвратительную морду и раскрытую пасть с гнилыми зубами.
Я резко крутанул руль вправо, потом влево. Нас качнуло в сторону, ширлик слетел с капота и свалился на дорогу.
— Гони! — орал Каменев.
— Да гоню я, гоню! — крикнул я, не сбавляя скорость.
Нас трясло, я выжимал газ до отказа и мчал по прямой, молясь, чтобы впереди не оказалось крутых поворотов. Бешено колотилось сердце, сперло дыхание. Я никогда не водил так быстро.
— Что за хуйня! — кричал Каменев. — Можно было просто кинуть им этот ебаный шприц и свалить отсюда! Разозлили их… Теперь не отстанут!
— Ты же сам сказал стрелять! — возмутился я.
— Идиотина, я же не говорил, что прямо в них! Можно было в воздух пальнуть и шугануть.
— Так надо было кинуть им шприц или выстрелить в воздух?
— Не знаю! — полковник так заорал, что забрызгал слюной лобовое стекло. — И то, и другое!
— Ты видел того, что на машину прыгнул? Его шугануть? Да он был готов мне глотку перегрызть!
— Ага, значит, обосрался и с перепугу решил палить во все стороны? Молодец, блядь! Говном своим закидал бы их, больше толку будет… Писатель… Достоевский!
— А ты, я вижу, резко выздоровел! — не стерпел я.
Мне хотелось всадить пулю ему промеж глаз. Думаю, он испытывал точно такое же чувство ко мне.
Я не знал, откуда во мне взялась эта злость, этот бешеный адреналин, жажда насилия. Я никогда не был таким.
— Тормози! — взревел вдруг полковник.
Он первым увидел то, чего не заметил я: здоровенного, жирного ширлика с головой грудного младенца прямо перед машиной.
Я изо всех сил вдавил педаль, но не успел.
Взвизгнули тормоза, треснуло стекло, меня толкнуло вперед — прямо грудью на руль и лицом в осколки — и зазвенело в ушах, закружило, сверкнуло искрами перед глазами, ударило резкой болью в черепе и поплыло туманом внутри головы.