А потом стало темно.
Тени.
Черные расплывчатые тени с ярко-алыми нимбами над головами. Они стоят вокруг разбитой машины, заглядывают в окна и смотрят на меня.
Почему я решил, что они смотрят на меня? Ведь у них вообще нет лиц, они — силуэты с красными нимбами, и за плечами у них черные винтовки с примкнутыми штыками. Как рисунки со старых плакатов, как святые со старинных икон. Они худые и высокие, они сделаны из черного воздуха, из самой темноты, но так ярко сияет красное пламя над их головами, и они точно глядят на меня, хоть и не видно их лиц.
Где я их видел раньше?
Болит голова. Я не чувствую носа. Во рту кислый привкус.
Почему-то открывается дверь машины, и я вываливаюсь на асфальт, куда-то ползу, переворачиваюсь на спину и вспоминаю, что на плече была сумка, а теперь ее нет — как вообще я вспомнил про эту сумку, почему это пришло в голову? И нет больше черных силуэтов с красными нимбами, но слышен глубокий рык, утробное урчание и этот знакомый звук: ур-р-р-л, ур-р-рл…
И выстрел.
И еще один.
Откуда эти тени с красными нимбами?
Болит голова, нос онемел, во рту кислый привкус, перед глазами туман.
Снова выстрел. И снова утробное «ур-р-л, ур-р-рл» вдалеке.
Шлепок ладонью по щеке. Резко и неожиданно.
Еще один шлепок.
Я открываю глаза. Надо мной склонился полковник Каменев, лицо его в крови, рассечена бровь.
Приподнимаюсь на локте, пытаюсь сфокусировать зрение, но получается плохо.
Мы сидим посреди трассы, на обочине стоит, покосившись, наш разбитый уазик. От смятого капота поднимается струйка черного дыма. На асфальте осколки стекла. Возле переднего колеса валяется в луже крови дохлый ширлик, чуть поодаль еще один.
Пахнет горелым.
— Вставай, Достоевский, — говорит полковник. — Приехали.
— Друзья! Товарищи!
Сегодня мы отмечаем десятилетие со дня основания нашего Института. Круглая дата — время подвести итоги нашей работы.
Уже десять лет мы выполняем ответственное задание партии и правительства, осознавая важность возложенной на нас работы. Нам выпала честь первыми изучить явление, которое никогда не происходило раньше на Земле. О нашей работе не пишут в газетах и не снимают репортажи, потому что место, где мы сейчас находимся — пожалуй, самое секретное во всем Советском Союзе.
Я хочу отдельно поблагодарить сотрудников нашего Института за понимание этой секретности. За понимание необходимости оставаться здесь и не покидать пределы закрытой территории. Вы все знаете, что эта необходимость продиктована реальностью. Мы не имеем права выносить отсюда ни капли информации. Мы не можем выносить на Большую землю секреты, которые здесь хранятся. И самое главное — мы не можем подвергать страну и мир опасности, которая здесь таится. Я рад, что все присутствующие осознают свой долг перед Родиной.
Пользуясь случаем, хочу поблагодарить партийное руководство, советское правительство и командование министерства обороны. Благодаря им у нас всегда есть снабжение продуктами и товарами первой необходимости. Благодаря им мы можем работать под надежной защитой и не беспокоиться, что закрытая информация выйдет за пределы Покрова-17. Но мы не чувствуем себя оторванными от Большой земли, от нашей Родины. Мы чувствуем заботу руководства. О нас не забывают. Это очень важно для нас.
Я бы хотел озвучить некоторые успехи, которых мы достигли за десять лет работы института.
Первое и самое главное — благодаря датчикам, расположенным возле Объекта-1, мы научились предсказывать появление АПСП почти за минуту до его начала. Мы смогли создать систему оповещения, которая предупреждает о надвигающейся темноте.
Второе. Мы продвинулись в изучении материала, остающегося после АПСП, изучили его свойства и можем с уверенностью сказать, что его распространение — в частности, с помощью мутировавших организмов — представляет собой большую угрозу для человека.
Третье. Мы провели более двухсот экспериментов над образцами организмов, подвергшихся мутации из-за воздействия вещества Кайдановского. Мы изучили их повадки, строение тела, психику, реакции организма, возможные болезни, проследили весь жизненный цикл от превращения до естественной смерти.
Четвертое. Мы подробно изучили ход болезни, вызываемой веществом Кайдановского, — от заражения до окончательной мутации.
За время нашей работы всего поставлено более тысячи экспериментов, составлено более 5 тысяч докладов, исследовано более трехсот образцов мутировавших организмов, собрано более тонны образцов биологического и минерального материала…
Это далеко не все, что нам удалось сделать, но это самое важное, чего мы добились.
Но многое еще предстоит сделать. Многое еще не изучено. Не достигнуты самые важные, самые главные цели, которые были поставлены при основании института.
Первое, что нам еще предстоит сделать и к чему мы до сих пор не пришли: природа явления АПСП.
Мы до сих пор не знаем, что это. Какую природу оно имеет? Каким образом Объект-1 порождает это явление?
Второе. Мы не знаем, как это явление будет распространяться дальше. Почему оно замкнулось на территории Покрова-17 и будет ли эта зона впоследствии расширяться? Это очень важный вопрос, ответив на который мы сможем узнать, несет ли Покров-17 опасность для других территорий: для страны, континента или, быть может, для всего мира.
Третье. Мы должны научиться лечить людей на первой стадии превращения. Это важнейшая научная, гуманитарная, общественная задача.
Четвертое. В конце концов, мы должны решить, что делать с этим явлением: нужно ли его уничтожать и как это сделать, если будет нужно.
Все эти задачи потребуют от нас максимальной концентрации сил, самоотверженности, трудолюбия, готовности к работе…
Партия и Родина надеются на вас.
Спасибо!
Слово для доклада предоставляю товарищу Катасонову.
— Знаешь что, писатель? Мне кажется, быть ментом и сидеть у тебя на пассажирском месте — очень херовая идея.
Я сидел посреди дороги, ощупывая пальцами онемевший и распухший нос. Капала кровь, болела губа — кажется, она разбита — и всё еще протяжно гудело в голове и не сразу фокусировался взгляд.
Полковник достал из пистолета обойму, пересчитал патроны, всадил обратно и протянул мне.
— Держи, — сказал он. — Это мой. Два патрона осталось, остальное ты на этих уродов извел.
— А ты? — спросил я, с непониманием оглядывая пистолет. — А ты ведь тоже сейчас стрелял по ним? Или мне послышалось?
— Из твоего. Достал из бардачка. Там патронов побольше осталось, четыре штуки. Его оставлю себе. Сам виноват, нечего было палить со всей дури…
— Они были здесь?
— Очевидно, если я по ним стрелял! Сумку твою стащили. Дай угадаю, там был уголек?
Сумка. Черт!
— Твою мать… — сказал я.
Да, угольки и шприцы. И фотоаппарат. И блокнот. И мои кассеты с музыкой.
— Паспорт, деньги… — прошептал я вслух.
— Какие тебе тут теперь деньги? А вот за уголек обидно. Ну да теперь хотя бы не будут больше бегать за нами. Вставай, вставай. До Колодца по этой трассе два часа неспешным шагом, к закату успеем.
Я с трудом встал, пошатнулся, и в голове загудело еще сильнее, а перед глазами померк свет.
Полковник схватил меня за плечо.
— Ну-ну, — сказал он. — Будешь еще тут в обмороки падать.
Я хотел злобно ответить, что он и сам только что был не в лучшем состоянии, но решил промолчать. Мысли были заняты другим. Почему так трудно фокусировать взгляд? Почему вдали всё так расплывается?
Очки!
Мои очки валялись у открытой дверцы уазика, рядом с дохлым ширликом, разбитые в хлам.
— Этого еще не хватило, — простонал я. — Очки!
— Совсем, что ли, слепой? — спросил полковник.
— Близорукость. Минус два.
— Ну, не так страшно. А стрелял вроде хорошо…
— Так я в очках стрелял.
— Значит, и без очков сможешь. Пошли, пошли. В деревне пожрать найдем и воды попить…
Без очков. Без сумки и без моих вещей. Без еды и воды. С двумя патронами в магазине. С опухшим носом, разбитой губой и больной головой. С ощущением тошноты в желудке — опять чертова болезнь скручивает нутро — и рядом с человеком, который виноват во всем этом.
Мы шли по дороге черт знает куда. У меня не оставалось выбора, кроме как доверять Каменеву. Точно так же, как несколько дней назад у меня не оставалось выбора, кроме как доверять Капитану.
— Слушай, — спросил я спустя какое-то время. — А почему мы поехали одни? Взял бы с собой этих парней с автоматами.
— Ага, — криво ухмыльнулся Каменев. — Чтобы они увидели, как я себя чувствую? Как теряю сознание и блюю дальше, чем вижу? Нет уж… Я их начальник. Так нельзя.
— Ты мог бы просто не вкалывать мне этот уголек в отделении.
Полковник остановился, заглянул мне прямо в глаза, снова раздраженно выкатил нижнюю губу и сказал, чуть повысив голос:
— Мог бы. А мог бы и пристрелить тебя прямо там. И не было бы никаких проблем. Если бы этот Капитан нас не облапошил.
— Думаешь, лучше было бы пристрелить?
— Думаю, что мог бы.
Мы замолчали и пошли дальше.
Живот заболел сильнее. Нужен уголек, без уголька никак.
— Как самочувствие? — спросил я полковника, пытаясь не застонать от боли.
— Хреново, — ответил он. — Внутри всё горит, как при температуре под сорок. Надо уголек найти. Придется теперь ждать, пока наступит темнота, а потом собрать на земле, если найдем… Ложки нет, растопить не на чем, шприцов тоже нет. Придется так жрать.
— А почему его принято колоть?
— Ну ты как маленький. Почему героин не едят? Тут то же самое. Эффект быстрее и сильнее. Сразу становится лучше. И доза известна. А тут хрен знает, сколько придется его съесть, да и на вкус омерзительно. Это ширликам плевать, они все что угодно сожрут.