— Сраный Институт, — сказал полковник сквозь зубы. — Сраный Катасонов. Он точно что-то скрывает. Он всегда был мерзким, а после смерти Юферса как будто власть почуял. Правильно майор Денисов ему не доверял.
— Поэтому вы их захватили? — спросил я.
— В том числе. Эту хитрую жопу давно пора было прищучить. Я не верю ни одному его слову. Прикидывается вежливым интеллигентом, мать его, а сам — гниль, мразь предательская. Ему не здесь место, а там, в Москве, среди этих, которые строят новую Россию для себя. Ничего, ничего. Теперь вся эта шваль будет сидеть под шконкой и не рыпаться. Будут искать лекарство. А не найдут — сдохнут. И мы все сдохнем. И ядерную бомбу, нахуй, на весь этот город.
Полковник злобно сжал в руке стакан и резким движением опрокинул водку в себя. Закусывать не стал.
Потом взглянул на меня помутневшими глазами.
— Ты же понимаешь, что я тут теперь хозяин всего? Это мой город. Захочу — уничтожу в пыль и прах. Захочу — спасу. А что сдохну, так и пускай.
Я отставил стакан в сторону. Опять начало тошнить.
— Пал Вавилон великий с его бесконечным днем, — зачем-то проговорил я, глядя в стол перед собой.
— Что?
— Ничего. Вспомнилось. Так говорил тот парень, Капитан.
Мне захотелось в туалет. Извинился, встал из-за стола, пошел к коридору и почувствовал, что водка всё же дала в голову сильнее, чем казалось. Слегка пошатнулся, оперся о стеночку, вышел в коридор.
В плохо освещенном туалете воняло мочой. Я едва не поскользнулся на скользком кафеле. Из крана в раковине размеренно капала вода.
Сделав всё, что нужно, я подошел к раковине, над которой висело треснутое зеркало с жирными разводами, выкрутил кран на полную — воды не было, только капли. Наверное, это ручка для горячей воды, да, откуда же ей тут быть. Повернул другую. Полилась узкая ржавая струйка, пахнущая отчего-то рыбой.
Кое-как умыл руки, набрал в ладони воды и опустил лицо.
Вода, пусть даже такая, хоть как-то освежала. Было бы лукавством сказать, что это приводило мысли в порядок, но, кажется, стало чуть получше.
Я поднял голову и увидел, что зеркало стало абсолютно черным.
Будто покрыто копотью.
Почему так? Только что я видел в нем свое отражение.
Я натянул рукав свитера на кулак, провел им по черной поверхности. Часть сажи со скрипом оттерлась, появилась гладкая зеркальная полоска.
Я стал тереть дальше круговыми движениями, еще несколько раз провел рукавом по зеркалу, почти очистив его.
И увидел, что за моей спиной стоит человек.
Солдат в грязной шинели с полевыми петлицами. С винтовкой за спиной.
В пыльной каске, с черным от копоти лицом и приоткрытым в ужасе ртом.
Он смотрел через отражение в зеркале прямо на меня, нет — в меня, и даже сквозь меня, и сквозь зеркало, и сквозь самого себя. Взгляд его синих глаз, пустой и страшный, пробрал до самого позвоночника.
Я обернулся.
Сзади никого не было.
Снова повернулся к зеркалу.
Вместо солдата на его месте стоял ребенок.
Лет пяти, белобрысый, в заляпанной красной футболке с Дональдом Даком и помятых детских шортах. С большими синими глазами.
Я отшатнулся от зеркала и вновь обернулся: но ребенок не исчезал, как тот солдат, он точно так же стоял на месте, сунув руки в карманы и с интересом глядя на меня.
Что за?..
Откуда он?
— Ты кто? — спросил я.
Ребенок сделал расстроенное лицо и ответил тихим, тонким голосом:
— Тебе опять плохо, да?
— Мне? В смысле…
— Тебя бабушка звала на кухню телевизор смотреть, — сказал ребенок. — Там Ельцина опять показывают.
— Какая бабушка… — пробормотал я.
Присел перед ним на корточки, стал вглядываться в его лицо. Маленькое, круглое, с обеспокоенными глазами, будто он чего-то боялся — но чего? Меня?
— Тебя как зовут? — спросил я.
Ребенок вздохнул и терпеливо ответил:
— Саша.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Из книги Андрея Тихонова «На Калужский большак»
26 декабря 1941 года, поселок Недельное
Танки!
Они надвигались неумолимой серой массой, взрывая гусеницами снег; с ними шли немцы в длинных шинелях, вскинув наизготовку автоматы и ружья.
— Их там дохрена! — крикнул кто-то.
— Не ссать! — раздался позади голос лейтенанта Старцева. — Всем занять позиции!
Селиванов обернулся вправо: на дороге артиллеристы готовили к бою полковую пушку.
Рядом с ним в снег залег боец с противотанковым ружьем.
— Щас мы им… — сказал солдат то ли Селиванову, то ли самому себе.
— Не стрелять! — крикнул кто-то сзади. — Ближе пусть подойдут!
Мы же не сможем, думал Селиванов, мы же не удержим, ведь их там тьма, целая тьма…
«А ну брось эти мысли», — сказал он себе.
Танки приближались, и уже можно было разглядеть черные кресты на броне, бортовые номера и короткие пушки.
Игнатюк занял позицию справа от Селиванова, а за безымянным бойцом с ПТРД расположился Пантелеев. Остальных пока не видно — значит, рассредоточились где-то дальше.
Селиванов увидел, как один из танков, подойдя еще ближе, встал, и немцы рядом с ним залегли в снегу, а башня стала медленно поворачиваться. Дуло остановилось, глядя прямо на него.
Что-то вздрогнуло внутри, участилось дыхание. Захотелось зажмуриться, но нельзя, нельзя закрывать глаза, когда…
Гулко бухнуло вдалеке, будто выбило пробку из бутылки, взвился серый дымок у ствола, и через долю секунды грохнуло прямо над головой, оглушив, ослепив, засыпав грязным снегом и крошевом красного кирпича.
Селиванов понял, что лежит лицом в снегу, мертвой хваткой вцепившись в винтовку, и не видит ничего перед собой. Разлепил глаза. В голове гудело.
«Жив… жив… жив…» — стучало в мозгу с каждым ударом сердца.
— Дер-р-ржать позиции! — заорали сзади.
Вновь громыхнуло, но уже совсем рядом, где-то справа. Это ударила полковая пушка. Возле одного из танков вздыбился белым фонтаном снег, немцы рассыпались в стороны. Мимо.
— Заряжа-а-ай! — раздалось со стороны дороги.
Танки продолжали движение на поселок.
— Артиллерию подогнать! Артиллерию! — ревел сзади Старцев, видимо по связи. — Нам же тут крышка совсем! Когда? Сколько? Да их тут больше двадцати штук! Короткова мне! Короткова!..
И вновь прогремело оглушающим ударом где-то рядом, опять засыпало снегом и кирпичом.
А вслед за грохотом раздался нечеловеческий вопль.
— Нога-а-а! Нога-а-а! А-а-а-а!
Не думать, не думать, не думать ни о чем, говорил себе Селиванов, и сердце его колотилось, и вздулись виски, и высохли губы.
Бахнул выстрел совсем рядом — это боец с ПТРД, прицелившись, спустил курок.
— Попал, сука! — прошептал он.
В самом деле, один из танков остановился и закрутил башенкой: порвало гусеницу.
Но что теперь один выстрел?
Снова ударила полковая пушка, и еще один немецкий танк остановился в клубах черного дыма. Кажется, выстрелом ему свернуло башню.
И опять громыхнуло со стороны поля, опять оглушило, опять засыпало.
И снова страшные вопли сзади.
Танки всё ближе, и немцы уже засели в снегу, целясь в сторону линии обороны, и захлопали первые винтовочные выстрелы.
— По пехоте ого-о-онь! — взревел сержант Громов.
Захлопали выстрелы, застрекотал пулемет. Селиванов прицелился в серую фигурку на фоне снега и спустил курок. Фигурка рухнула. Убит? Просто залег? Черт его знает.
А Старцев всё орал в телефон.
— Не можем ждать! Да не можем мы! Да их тут…
Опять громыхнуло. Совсем близко — да так, что Селиванову дало в голову, будто ударили по жестяному ведру.
— Никак нет! — вопил Старцев. — Есть! Так точно!
И закричал что было силы бойцам:
— Приказ отступать! От-сту-па-а-ать!
Не знали ни Селиванов, ни Громов, ни один из бойцов на рубеже — только Старцев уже знал от командования, что немцы перешли в контратаку одновременно по всем направлениям. Передовые немецкие части при поддержке танков уже входили в поселок со стороны Поречья, разбив передовое охранение мощным обстрелом.
Положение оказалось таким тяжелым, что батальону было приказано отступать уже даже не на оборонительные позиции, а еще глубже в поселок — к церкви. Туда стягивались и остальные подразделения 837-го стрелкового полка.
22 июля 2002 года
Село Недельное, Калужская область
Жара стояла несносная. Купол храма сиял на солнце яркими бликами, а на площади перед ним курлыкали, столпившись в серую кучу, грязные голуби.
Такая деревня это Недельное! Впрочем, ну да, деревня, никаких тебе многоэтажных панелек. Вот, в самом центре стоит церковь, а вокруг утопают в зелени деревянные домики. Тут домики даже приличные, по два этажа, а дальше — совсем избушки на курьих ножках.
Ехали долго — пришлось свернуть с шоссе и обогнуть Малоярославец. Впрочем, времени они потеряли немного. Да и что ни сделаешь ради деда.
Саша, тощий белобрысый подросток с красноватым лицом, отстегнулся и вылез из машины. Отец тоже. Он был толст, с пышными черными усами и в камуфляжной футболке.
— Ну и жарища, — сказал Саша, оглядываясь.
— Да нормально, — засмеялся отец. — Радуйся, отдохнешь от наших болот туберкулезных.
Саша подошел к задней двери, открыл, подал руку деду.
— Ну ты как? — спросил он деда. — Рад?
Дед, опершись на руку, медленно вылез из машины, тут же нащупал морщинистыми пальцами темные очки в нагрудном кармане, нацепил их на нос и осмотрелся по сторонам.
Увидев храм, он снова снял очки, поглядел на купол, зажмурился от света, улыбнулся. Кивнул головой.
— Никак не пойму, — сказал отец, опершись на открытую дверь. — Ты же коммунист упертый и в бога не веришь, а тут вдруг к храму его отвези.
— Нам же по пути, — сказал дед, не переставая глазеть на храм. — А в бога я и не верю.
Отец развел руками.
— Ну да, — ответил он. — Но крюк всё равно пришлось сделать. Впрочем… Ладно уж, ты хотел.