4 октября 1993 года
Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область
Чем дальше мы заезжали в центр Покрова-17, тем больше было на улицах ширликов, как в тот раз, когда мы ехали с Полковником в Институт. Вели они себя нагло и самоуверенно, кидались под колеса, прыгали на крышу, бегали за автобусом, рыча, урча и улюлюкая. За всю поездку мы не увидели ни одного человека — видимо, все попрятались.
Проехали отделение милиции, выехали к институту, вырулили на дорогу к Объекту.
— Совсем взбесились, — сказал Полковник, поглядывая на скачущих по тротуару ширликов.
— Чуют что-то, — ответил Старик. — Чувствуют, что скоро всё кончится. Они всё чувствуют. Придется пострелять.
Капитан сидел и молчал, погруженный в свои мысли.
Я глядел в окно и думал обо всем, что произошло со мной за эти дни.
— Я тут подумал, — сказал вдруг Старик, глядя в пол. — А вдруг Покров-17 — это не только посмертие бойца Селиванова. А посмертие целой страны. Ад, в который попала наша эпоха. И мы в этом аду. И мы сами ад.
— В каком-то роде, может быть, — пожал плечами Капитан. — Наверное, в каком-то метафизическом смысле так и есть.
— Тут нет ничего не метафизического, — усмехнулся Старик.
Полковник улыбался, слушая их диалог. А потом снял перчатку со своей руки, и я увидел, что кисть его превратилась в перепончатую лапку рептилии, покрытую блестящими чешуйками, с длинными желтыми когтями.
Каменев осмотрел ее, показал остальным.
— Мне даже нравится, — сказал он. — Чесаться удобно.
Мы подъезжали.
Бетонное укрытие Объекта выглядело огромным серым монолитом — грязным, в пыли, со ржавыми кусками арматуры, торчащими из наспех сделанных швов, с черными следами от дождей.
Чтобы проехать к Объекту, пришлось протаранить автобусом ворота в высокой железной стене с колючей проволокой.
Проехав еще пару десятков метров, мы остановились и вышли из автобуса перед огромной железной дверью с кодовым замком.
Мы в самом центре Покрова-17. Вот он, Объект.
Тот самый. Место, где всё это началось.
Капитан огляделся по сторонам. Недовольно нахмурился.
— Ширлики, — сказал он. — Много их тут. Вон, в траве прячутся, ждут всё чего-то…
Действительно, вокруг нас медленно, боязливо собирались уродливые ширлики, прячась в высокой траве. Наверное, они думали, что их не видно. Тупые уродцы. С огромными свиными пятачками, с жиденькими бородками, жирные, худые, с тараканьими усиками, с ослиными ушами и бараньими рогами…
Капитан, Старик и Полковник оттеснили меня ко входу, встали вокруг, передернули затворы автоматов.
Я стоял перед воротами, держа в руке чемодан с темновизором и защитным костюмом.
— Давай, — сказал полковник. — Не ссы. Всё получится.
Старик подмигнул мне и усмехнулся в бороду.
— Если ты всё сделаешь правильно, мы исчезнем, — сказал он. — И ширлики исчезнут, и тени, и институт. Всё это исчезнет к чертовой матери. Сделай это.
— Вы всё помните, — сказал Капитан. — Вперед. Закончите это всё.
Я подошел к кодовому замку, набрал: 26121941.
Медленно, с лязгом и громыханием отворилась проржавевшая дверь.
Я вошел внутрь.
Зашевелились в траве ширлики, злобно зашипели, стали быстро ползти в нашу сторону.
Капитан дал очередь в воздух. Ширлики на секунду замерли, а потом снова поползли.
— Закрывай! — крикнул мне Старик.
Я дернул рычаг, закрывающий дверь.
Последнее, что я видел — как Старик, Полковник и Капитан прицельно палят по ширликам, окружающим их со всех сторон.
Дверь закрылась.
Снаружи приглушенно доносились выстрелы.
Что ж.
Пора.
Сейчас надо сделать всё по порядку.
И вот я открываю чемодан, накидываю общевойсковой защитный плащ, опоясываюсь, застегиваю обвес.
Достаю темновизор, совмещенный с защитным респиратором, надеваю его на голову, проверяя, не осталось ли зазоров.
Плотно подгоняю к лицу маску, поправляю окуляры.
Натягиваю резиновые перчатки.
Плотно застегиваю капюшон.
Вешаю автомат на плечо.
Нажимаю кнопку дезинфекции.
Спустя несколько минут дергаю рычаг, открывающий внутреннюю дверь шлюза. Она огромная и круглая, похожа на здоровенную шестеренку: она открывается медленно, со скрипом и лязгом.
Передо мной — сплошная чернота.
Поворачиваю ручку на темновизоре.
Щелчок, слабое жужжание — и теперь я могу видеть в этой тьме через окуляры. Всё выглядит смутно-зеленоватым, дрожащим в помехах, расплывчатым, нечетким; но я вижу, теперь я всё вижу, и я наконец-то здесь, под куполом Объекта.
Я вижу Объект.
Это разрушенный храм Покрова Пресвятой Богородицы. Стены его разбиты и наполовину обвалены, колокольня снесена ударом снаряда, под черными окнами — груды камней и кирпичной крошки.
А под ногами хрустит снег.
И сверху падает снег, появляясь из ниоткуда прямо под сводом укрытия.
Земля возле храма изрыта воронками, усыпана гильзами и осколками снарядов.
И лежат в развалинах мертвые тела. В советской и немецкой военной форме.
Вот в разбитой пристройке — красноармеец Пантелеев. Вот в сугробе у входа — старший лейтенант Кричевский, который так хотел стать капитаном. Вот сержант Громов на ступенях храма.
Медленно иду вперед.
Стелется под ногами черная дымка: это тела мертвецов, теперь я знаю: это убитые на войне вырабатывают вещество Кайдановского, которое струится из ран вместо крови и мгновенно испаряется.
Шаг за шагом приближаюсь к храму.
Страшно ли мне?
Нет.
Я делаю то, что должен.
Делаю шаг по разбитым ступеням. Еще один. И еще.
И на входе в храм вдруг вырастает передо мной страшная, бесформенная, истекающая черной слизью туша со щупальцами и паучьими ножками.
Раскрывает бездонный рот, выпускает смертоносное жало, и распутывается в его отвратительном брюхе тугой клубок щупалец.
Я поднимаю автомат и целюсь прямо в его рот.
И спускаю курок.
Чудовище дергается, брызгая слизью в разные стороны, щупальца его вздрагивают, оно кричит и рычит.
Я выпускаю в него весь магазин.
Тварь падает на ступени храма, теряет очертания и стекает жидким студнем под мои ноги.
Она сдохла.
Я иду по ее останкам и поднимаюсь в храм.
Вот он.
Здесь всё и произошло.
Вот лежит красноармеец Максимов, вот лейтенант Старцев, вот убитые немцы, вот еще несколько ребят.
Я иду под разбитым куполом, перешагиваю через обломки стен и груды кирпичей, через обвалившиеся колонны, через тела убитых.
И встают передо мной ровным строем черные тени с красными нимбами.
У них нет лиц, но я знаю, что они смотрят на меня. Они сошли с храмовых фресок и хранят тайну красноармейца Селиванова.
Мою тайну.
Я всё равно иду вперед.
И тени расступаются, пропуская меня к Объекту-1Б.
Пропуская меня ко мне.
В бледном луче света из пробитой снарядом дыры в куполе храма, в кирпичной крошке, в пыли и осколках снарядов лежит лицом вверх Василий Селиванов, крепко сжав в руке МР-40, который он вырвал перед смертью у убитого немца.
От него поднимается в воздух черная дымка.
И в воздухе перед ним висит ружейная пуля.
Фриц валяется рядом, скорчившись, и из его груди торчит рукоять ножа.
И чуть поодаль — Игнатюк, умерший от болевого шока: лицо его искажено ужасной гримасой, открыты глаза, и он держится окоченевшими руками за живот, нелепо расставив ноги. Перед смертью Селиванов видел его боль. И эту боль я только что убил.
Я встаю перед мертвым Селивановым, перед пулей, зависшей над его телом: она летит прямо в его лицо.
Смотрю ему в глаза.
И теперь я знаю, что надо сделать, чтобы победить смерть.
Старик сказал, что если я сделаю это, всё исчезнет. Пропадет пропадом Покров-17, будто и не было его никогда; и не станет этой темноты, не станет заброшенного города, поросшего дикой травой, не станет пустых витрин и ржавых автобусных остановок; блокпостов, колючей проволоки и сторожевых вышек; не станет института, отделения милиции, базы «Прорыва»; не станет и самого «Прорыва», и Старика, и Полковника, и Капитана, которые отстреливаются сейчас там от ширликов, да и ширликов тоже не станет. Они просто во мгновение прекратят существовать.
До свидания, Капитан. Пока, полковник Каменев. Прощай, злой и упрямый Старик. Спасибо вам.
Исчезну и я: всё, чем я был и что я помнил, растворится в неизвестности. Так надо. Это и не было моим никогда. Я был частью замысла, породившего Покров-17, и теперь сделаю то, что должно.
До свидания, писатель Андрей Тихонов. Спасибо тебе.
Я беру пальцами зависшую в воздухе пулю. Она сдвигается с трудом, будто выковыриваю ее из промерзшей земли.
Разворачиваю острым концом к себе.
И снимаю с лица темновизор.
Теперь я всё вижу.
Лучше, чем раньше.
Вижу, как разрывается огнем передо мной дуло винтовки, и это самое последнее, что видит солдат перед тем, как накроет его, уже окончательно, бесконечная всепоглощающая темнота — но нет больше никакой темноты, и хоть мне чертовски больно, господи, как же мне больно, но я кричу окровавленными губами, в последнем рывке, вытягиваясь всем телом, дожимая до конца спусковой крючок немецкого автомата.
Спи, солдат, как спит река. Спи, как тень и прах.
Свистят над головой пули.
И, сгорбившись, вдруг падает передо мной немец, готовый выстрелить прямо мне в лицо.
И те, кто шел за ним, с криками рассыпаются, прячась за укрытия.
Я делаю последний рывок и перекатываюсь за груду кирпичей, где лежит мертвый Игнатюк.
Снова пальба из глубины храма. Отстреливаются немцы из укрытий, трещат автоматные очереди, гремят винтовки, содрогаются стены от пушечной канонады.
Я уже ничего не вижу: кровь заливает глаза.
Спи, как лодка рыбака дремлет на волнах.
Больно, ужасно больно, кровь хлещет горлом, разрывается грудь.