Дядькины друзья курили во дворе, смеялись, дядька смеялся с ними, часто, довольный, заходил в дом. Я разыскал среди женщин, которые разговаривали, маму, отозвал ее в сторону и сказал:
– А дядя Саша не дает мне торта, – и чуть не заплакал.
Мать засмеялась, вынесла кусочек торта, дала его мне и облизнула пальцы – продолжала улыбаться.
Наверное, об этом она сказала дядьке – когда уже прощались, он посмотрел на меня, покачал головой:
– Эх ты, племянник! Дядька тебе тортика не дал?
Я испугался, что расплачусь прямо здесь, и выскочил из хаты. Когда вышел отец, меня словно кто освободил: слезы полились вольно, я помню, как вздрагивало мое тело.
– Зачем она все рассказывает?.. – Я ухватился за руку отца и плакал все сильнее.
А он меня как-то и не пожалел – просто чтобы успокоить, присел на корточки и говорит:
– Садись на спину – поедем домой.
Я обхватил его шею руками, торопил:
– Быстрей, быстрей пошли…
Мы шли через поле, где-то сзади были мать с братом. Отец шел плавно и быстро – мне казалось, что я плыву над землей. Я прислонился щекой к теплому плечу отца – слезы уже высохли, и щеки мои были чужими, как после сна. А мне хотелось, чтобы слезы текли и чтобы отец через рубашку чувствовал, что я еще плачу.
Справа, за выпуклой спиной поля, догорал узкий закат. Я смотрел туда – багровая полоска тускнела от вечерней дымки, незаметно переходя в неизвестный цвет. От шагов отца небо покачивалось – казалось, что так и растворяется закат, растираясь о нечто неведомое, что находилось по ту сторону подвижного неба.
Почему не пришло мне тогда в голову, что это случается каждый вечер? Почему, глядя на этот закат, я никогда не вспоминал, что так же было и вчера, и позавчера, и каждый прошедший мой день? И никогда не мучило меня это повторение.
Через много лет после этого я увидел сон: я убегал от кого-то и спасал, уносил от бежавших сзади маленькую девочку. По всему лесу трещали сучья, облетали с шорохом ветки, а я бежал по мягкой от травы забытой тропинке. И вдруг – воздух стал светиться, я оглянулся: тучи в одном месте освободили небо, и там переливались все цвета, какие только могут быть…
Я показывал туда и кричал:
– Смотри!.. Бога нет, но это – вместо него, смотри!
А небо клубилось пожаром в том месте, и луч, широкий и живой, висел над нами в тяжелом и плотном воздухе.
11УХОДЯЩАЯ УЛИЦА
Дождь прошел. Хотелось еще большего счастья.
Не доходя до своего оживления, как казалось, всего лишь страницу, память вспыхивала и, все скрыв, сворачивалась. Проходили бездумные черные часы, занятые обыкновенной сменой положения тела, и вдруг приходило спасение, желание выйти из этой комнаты, доверху заполненной изменением одного и того же кадра. Удивление звякнувшего замка, мусор на лестнице, мимоходом открытый почтовый ящик – все соткалось в последнюю шторку, задернутую за умершими минутами. «О чем же думал я?» – подумалось, и эта многоэтажность ненахождения в себе себя, уже измучившая на протяжении последних лет, лишь переливаясь игрой – какой шар ярче, – обрывалась случайным выбором закурить – не закурить. Победило обыкновенное стремление к действию, и уже первые затяжки зафиксировали в голове последние обрывки.
Чувствуя бесконечность происходящего, собою старался закруглить этот неощутимый предел, чтобы догнать себя на том же пути, вспомнить потом то же состояние, уплотнив чувство непонимания и раздражения. Откуда-то вдруг вылетала ясность, и мысли становились простыми, как походка, когда не чувствуешь на себе ничьего взгляда.
Смотреть на людей было незанимательно, хотя взгляд, как по ступенькам, стучал по всем встречным лицам. Но чем дольше так смотрел, тем явственней начинал ощущать какие-то пятна, оставляемые мгновенно гаснущим лучом на месте этих лиц. Эти пятна заполнялись чем-то родным, с чем была связана одинокая мысль, которая никак не хотела приблизиться и разворачивалась, как пружина, не умещаясь в таком большом по сравнению с ней объеме.
Человек, похожий на родственника, случайно встреченного много лет назад, протянул готовую было картинку, но, хитро перевернувшись, она косо упала непостижимо крупной монетой, не подарив звука своего падения. Занесенный зад троллейбуса и его осторожный удар о столб освободил так много места, что туда полезли было и падение на мотоцикле в детстве через руль с мгновением полета, и шуршащий толчок лодки о песчаное дно, и человек в лодке, присевший, чтобы не упасть.
Но вот уже толкнули, прокатилась толпа, и физическое ощущение всего виденного превратилось в быструю ходьбу, в поспешное оставление того места, которое так незаслуженно ввинтило в реальность. Потом, в глубоком каменном дворе, остановился, хотелось отбросить все, что связывало с последней минутой, и быстрым решением было – закрыть глаза. Прислониться к стене – глаза и темнота, неестественная и не называемая никаким цветом, обещала ясность, и он знал, что так необходима обыкновенная помощь себе, обыкновенное напряжение мысли, которое всегда выводило из прошлого состояния. Захотелось слов, похороненных в себе с самого рождения, и вдруг он почувствовал, что они оживают вместе с легкостью, почти опустошенностью. Подобное он испытывал, когда однажды завели его в комнату, и хотя увидел, что и ожидал: стол с покойником, в которого превратился человек, совсем недавно водивший его по заросшим дорожкам сада, – удивление перед этой странной картиной, частью которой был он сам, вызвало такие спасительные слезы, что исчез воздух из комнаты, и пустота в его душе слилась с жалостью, слезами и покоем.
И сейчас, в этом дворе, он уже догадался о приближении того же чувства и, удивляясь совсем новому значению знакомых слов, подчинялся им с покорностью и счастьем.
Из далекого времени, которое сейчас можно назвать детством, мне часто удается вспомнить отчетливо одну новогоднюю ночь.
Я отчего-то проснулся, в окно светила луна – я тогда еще не чувствовал странности этого света, как не чувствовал своей памяти. В этом свете под окном стояла, застыв, яблоня, а под ней, ничего не нарушая в покое и тишине, двигались две тени – большая и маленькая. Не слышно было ни звука, но я откуда-то услышал и узнал, что маленькая тень – это я. Они двигались вокруг утонувшей в снегу яблони, держась за руки, и на маленькой руке оттого, что она была вытянута высоко, рукав пальто был совсем короткий.
Кажется, нет ничего легче, чем вспомнить, но тут я теряюсь, и с годами, когда мне на ум приходит это первое воспоминание, думаю о себе с жалостью. В ту ночь я впервые почувствовал то, что укреплялось потом в каждой из картин, состоящих из речных берегов, лесных полян с дымом от костра, звуком птиц, перекрестьем дорог в лесу, шуршанием падающих листьев; и сложность этого мира состояла только в объеме, вспомнить который никак не удавалось.
Я пытаюсь вспомнить маленькие кусочки далекой жизни, те лучшие минуты, которые, укрепляясь в своей неповторимости, требуют между собой связи, принадлежности общему. Это похоже на воображаемое движение по улице моего детства – каждый дом, выплывающий из тьмы памяти, словно говорит на своем языке о самостоятельности и несхожести со всем миром, одновременно принадлежа чему-то бесконечному и непостижимому, что только и может возвратить миру этот дом, несомненно существовавший вечно в виде загадки или обещания. Иногда мне кажется, что я в силах выбирать свои воспоминания, изменять их в этом выборе и не успеваю замечать, как они изменяют меня. Я надеюсь быть всесильным над своим прошлым, но даже самая маленькая его картинка сильнее меня, и в каждой картинке вдруг мелькает, оживляя ее, капля сегодняшнего дождя.
Уже давно сорвался со своего места и рванулся навстречу мне один мой будущий день, в котором наконец меня ждет минута полной ясности. Я не буду бояться этой встречи, потому что и туда залетит чистая капля сегодняшнего дождя, который шел и над улицей моего детства.
Кончается одно, начинается другое – и пусть будет так, вдруг…
Вечером, до этого, солнце холодно и ясно освещало весь луг, красно горели неподвижные окна темных хат. По улице, не глядя друг на друга, шли коровы, а за лугом, за уснувшей травой, все еще отсвечивала тусклым светом холодная вода. Падали яблоки в саду. Густая яблоня стояла на пахоте, и хотя пахали давно, земля была мягкая, готовая ко всему. Я слышал, как яблоко отделялось от ветки, быстро шуршало в листьях и глухо падало в землю. В каждом ударе оканчивалось что-то, жившее раньше, что тихо ожидало и терпело, и оттого, что яблоки не подскакивали на земле, не катились по ней, – я почувствовал осень. Сами падают яблоки, вдавливаются в мягкую землю, и сами летят за ними отдельные, оторванные неотвратимым падением листья.
Я стоял, затаив дыхание, предчувствуя неосторожность допустить сюда то лишнее, что может все изменить. И страшно сейчас вмешиваться в тот осенний вечер, который случайно захватила с собой память. Почему я так жалею эту тень, столько лет уже хранящую холодный небесный свет зашедшего за лес солнца?
Безликое тусклое облачко собиралось уже раствориться совсем, но потихоньку замерцали чуть видимые звезды, и облачко замерло, застыло. Время пошло быстрее, звезды разгорались. Прошелестели листья, и опять глухо упало яблоко. Где-то помолчала, потом залаяла собака, лай отозвался от леса эхом, и собака опять пролаяла.
Я стоял у самой стены дома и чувствовал, как каждое его усталое бревно принимает в себя все звуки и всю эту тишину. Дом был построен сразу, как только я родился, и поэтому мне уже никогда не будет до конца одиноко в этой жизни, хотя чувство одиночества, присутствуя постоянно рядом и сдавливая душу, только настаивалось с годами, как крепкое вино. Может быть, дом для меня был похож на большого и теплого зверя, о доброте и беззащитности которого знал только я один? И никогда уже не испытать того покоя, который окутывал, когда родители уходили в школу и оставляли меня одного, заперев дверь на замок, словно прося этим дом хранить меня до их прихода.